Комиссар меж тем сбросил башмаки и вытянулся на кровати. Он лежал на спине, заложив руки за голову, и смотрел в потолок так, словно ждал, что оттуда прозвучит сейчас совет или уж если не претендовать на столь многое – то, что мы привыкли называть бескомпромиссным суждением. Но потолку – оттого, быть может, что он был звукоизолирован, а значит, глух – нечего было сказать, тем более что, проводя столько времени в одиночестве, практически утратил дар слова. Комиссар воскресил в памяти разговор, который состоялся у него с женой доктора и с ним самим, ее лицо, его лицо, собаку, с ворчанием поднявшуюся при его появлении и по приказу хозяйки вновь улегшуюся, вспомнил латунную коптилку о трех клювиках – точно такая же была в родительском доме, а потом куда-то запропастилась, – и эти воспоминания перемешивались с тем, что он сейчас услышал от инспектора и агента, и он спрашивал себя, какого дьявола вляпался он во все это. Пересек границу в лучших традициях какого-нибудь киношпиона, убеждая себя, что идет спасать отчизну от нависшей над ней смертельной угрозы, и во имя этого отдавал невнятные приказания своим подчиненным, которые его за это извиняли, пытался воздвигнуть замысловатую пирамиду подозрений, а та ежеминутно рушилась, и вот теперь, удивленный смутной, беспричинной тоской, вдруг, ни с того ни с сего разлившейся где-то под ложечкой, пытался понять, какую же мало-мальски достоверную информацию он, тупик, должен будет измыслить, чтобы передать альбатросу, который сейчас наверняка уже нетерпеливо осведомляется, отчего это так запаздывает доклад. Что мне ему сказать, спросил себя комиссар, что подозрения насчет скопы подтвердились, что муж и остальные – заговорщики, а министр спросит, кто эти остальные, а я отвечу – что, мол, старик с черной повязкой, которому идеально подойдет оперативный псевдоним кит, и девушка в темных очках, которую для симметрии назовем касаткой, и жена автора письма, обозначенная как рыба-игла, если вы, альбатрос, согласны принять такие наименования. Комиссар, надо сказать, к этому времени давно уж поднялся с кровати и говорил в красный телефон: Да, альбатрос, те, кого я только что перечислил, не могут быть отнесены к категории крупная рыба, а повезло нам, что мы вышли на скопу. А она из себя что представляет, тупик. Мне показалась женщиной нормальной, достойной, умной, а если все, что говорят о ней другие, соответствует действительности, я склоняюсь к мысли, что она – явление из ряда вон выходящее. До такой степени, что, выйдя из ряда вон, смогла зарезать человека ножницами, тупик. Согласно свидетельским показаниям, речь шла о гнусном насильнике, существе омерзительном во всех отношениях. Не впадайте в заблуждения, тупик, для меня ясно, что вся эта шайка успела сговориться и на случай допросов выдвинуть единую версию происшествия, у них ведь было целых четыре года, чтобы выработать план – мне на основании ваших данных и собственных моих размышлений и прозрений представляется, что эти пятеро образуют хорошо организованную ячейку, возможно, даже головку того солитера, о котором мы говорим уже давно. Ни у меня, ни у моих сотрудников не возникло такого впечатления, сказал комиссар. Придется обзавестись, тупик, иного выхода у вас нет. Нам будут нужны доказательства, альбатрос, без доказательств ничего не выйдет. Ищите, тупик, проведите тщательные обыски по квартирам. Без судебного решения – не можем. Напоминаю вам, что город – на осадном положении, действие всех гражданских прав и свобод приостановлено. А если, предположим, все же не найдем. Отказываюсь принимать такое предположение, для комиссара полиции оно чересчур наивно, а с тех пор, как я зовусь министром внутренних дел, отсутствующие доказательства неизменно находятся. То, чего вы просите от меня, альбатрос, дело нелегкое и очень неприятное. Да я и не прошу, я требую, приказываю, иначе говоря. Ясно, альбатрос, понял, но в любом случае разрешите заметить, что преступление – не налицо, ибо нет доказательств того, что лицо, которое мы сочли виновным, является таковым на самом деле, напротив, и свидетельские показания, и допросы ясно говорят о его непричастности. Когда фотографируют задержанного, всегда соблюдают презумпцию невиновности, а потом оказывается, что запечатлен на ней преступник. Позвольте вопрос, альбатрос. Давайте, вернее – задавайте, я всегда был дока по части ответов. Что будет, если не отыщутся доказательства виновности. То же самое, что и если не отыщутся доказательства невиновности. Как это понимать, альбатрос. Понимать в том смысле, что приговор иной раз предшествует преступлению. В этом случае и если я правильно понял, куда вы направляетесь, прошу освободить меня от этого задания. Я твердо обещаю уважить вашу просьбу, но – не сейчас, а когда дело будет закрыто, а закрыто оно может быть лишь благодаря вашим героическим усилиям, вашим и ваших помощников, а теперь слушайте внимательно, я даю вам пять дней, вы поняли, пять, и ни дня больше, на то, чтобы вы доставили мне всю ячейку, связанную по рукам и ногам, и скопу эту самую и мужа ее, которому, бедняге, мы не придумали еще кличку, и трех остальных рыбок, и я желаю, чтобы они сникли под грузом неопровержимых, неотразимых, сокрушительных доказательств своей вины, понятно вам, тупик. Сделаю, что смогу, альбатрос. Сделать надо именно то, что я сказал, а чтобы вы не держали на меня зла, я, как человек разумный и понимающий, что вам нужна будет кое-какая помощь, помощь эту вам предоставлю. Пришлете еще одного сотрудника, альбатрос. Нет, тупик, помощь моя будет другого рода, но не менее, а столь же или даже более действенная, как если бы я отправил к вам весь наличный личный состав полиции. Не понимаю вас, альбатрос. Вы поймете первым, когда услышите удар гонга. Гонга. Да, тупик, гонга, зовущего на последний штурм, сказал министр. И вслед за тем дал отбой.
Комиссар покинул свою комнату в семь часов двадцать минут. Прочел записку, оставленную инспектором, и приписал внизу: Ушел по спешному делу, ждите меня. Спустился в гараж, сел в машину, завел мотор, выехал к пандусу, там остановился и подозвал к себе охранника. Тот, еще не позабыв давешнего обмена любезностями и резких слов, услышанных от сотрудников компании провидение, страховки и перестраховки, приблизился не без опаски и произнес дежурную формулу: Слушаю вас. Я тут недавно повел себя несдержанно. Ничего, мы тут ко всему привычные. Я не хотел вас обидеть. Надеюсь, у вас не было для этого оснований, господин. Комиссар, я – комиссар полиции, вот мое удостоверение. Простите, господин комиссар, я и подумать не мог, а те двое. Это мои сотрудники, тот, что помоложе – агент, а второй – инспектор. Будьте покойны, господин комиссар, я впредь не буду вас ни о чем спрашивать, это ведь было так – из лучших побуждений. Мы здесь находились по службе, расследовали одно дело, но теперь оно закрыто, и мы – люди как люди, как все прочие, считайте, все равно как в отпуску, однако же для вашего для блага советую – расслабляться не надо, помните, что полицейский, хоть и в отпуску, остается полицейским, это у него, так сказать, в крови. Понимаю, понимаю, господин комиссар, но если так, простите за откровенность, может, лучше было бы мне этого не говорить, сами знаете, меньше знаешь – крепче спишь, а чего не знаешь – того как бы и не видишь. Мне надо было кому-то душу излить, а вы оказались рядом. Автомобиль уже пополз вверх к выезду, но комиссару было еще что сказать: И все же – рот на замке держите, чтобы мне не пришлось раскаиваться в моей откровенности. Комиссар непременно бы раскаялся, если бы оглянулся назад, потому что в этом случае увидел бы, как охранник с таинственным видом что-то говорит в телефон – может, рассказывает жене, что сию минуту познакомился с комиссаром полиции, а может, вахтеру – что узнал наконец, кто эти таинственные трое в темных костюмах, поднимающиеся прямо из гаража в офис страховой компании, все может быть, все, что угодно, и верней всего, мы так никогда и не узнаем всей правды об этом телефонном звонке. Отъехав немного, комиссар затормозил, достал из бокового кармана блокнот со своими заметками, долистал его до той страницы, где записаны были имена и адреса тех, кто когда-то был товарищем по несчастью автора письма, сверился с картой и убедился, что ближе всех живет бывшая жена доносчика. Прикинул также, как доехать до дома старика с черной повязкой и девушки в темных очках. Улыбнулся, вспомнив, как растерялся агент, услышав от него, что это обозначение как нельзя лучше подходит теперь к супруге старика: Но ведь она не носит темные очки, пролепетал тогда совершенно сбитый с толку бедный агент второго класса. Надо было показать ему карточку, подумал комиссар, где она стоит рядом с другими и в опущенной правой руке держит темные очки, элементарно, ватсон, однако для этого надо обладать его комиссарским глазом. Он снова тронулся вперед. То самое побуждение, которое погнало его из офиса и заставило рассказать охраннику, кто они такие, теперь вело его к дому старика в черной повязке и девушки в темных очках, а потом повлечет к дому доктора и его жены, ибо разве не сказал он им, что вернется наутро и продолжит допрос. Да какой там еще допрос, подумал он, что я, скажу ей: Вы, мадам, главная закоперщица, организаторша и вдохновительница подрывного движения, поставившего под угрозу всю систему демократии, я имею в виду голосование незаполненными бюллетенями, и не делайте вид, будто удивлены, и не теряйте времени на вопросы типа есть ли у меня доказательства, это вам надлежит доказывать свою непричастность, доказательства же, будьте совершенно уверены, в нужный момент появятся, вопрос лишь в том, чтобы стали они неопровержимы, а поскольку таковых пока нет, сойдут и косвенные улики вроде того необъяснимого факта, что вы четыре года назад ухитрились сохранить зрение, когда весь город ослеп и спотыкался на каждом шагу и натыкался на фонарные столбы, а прежде чем вы мне скажете, что одно к другому отношения не имеет, я вам скажу еще раз, что тот, кто котелок придумал, тот и крышку к нему приладил, по крайней мере, таково, пусть и выраженное иными словами, мнение моего министра, которое я обязан принять во внимание, хоть и с болью душевной, а если вы мне скажете, что у комиссара полиции душа не болит, а вы ведь именно так считаете, я отвечу: Много вы знаете о комиссарах полиции, то есть, может, и много, но об этом конкретном – ничего вы не знаете, и да, то есть нет, я пришел сюда не с благородным намерением установить истину, и скажу напрямик – вы еще не судимы, но уже приговорены, но тем не менее у этого тупика, ибо именно так называет меня министр, душа болит, и он не знает, как эту боль унять, а потому послушайте моего совета, сознайтесь, признайтесь, даже если ни в чем не повинны, правительство объяснит народу, что он стал жертвой невиданного еще в истории массового гипноза и что вы – истинный гений этого дела, и народу это, может быть, даже понравится, и жизнь вернется в свою колею, вы на сколько-то лет сядете, друзья ваши, если мы того захотим, тоже отправятся за решетку, а тем временем внесут поправки в закон о выборах, и никаких тебе незаполненных бюллетеней не будет, ну, или учтиво распределим их по всем партиям как выражение воли избирателя, с тем чтобы процентное соотношение не изменилось, ибо это, мадам, самое главное, и только оно идет в зачет, что же касается тех, кто не явится на выборы и не представит медицинской справки, то их списки, я полагаю, будут печатать в газетах, подобно тому, как в прежние времена преступников прилюдно, на площадях выставляли к позорному столбу, да я вообще с вами говорю потому лишь, что испытываю к вам симпатию, а чтобы вы знали, как далеко она простирается, добавлю, что величайшим счастьем всей жизни моей, не считая, понятно, того, какое испытал бы, если бы четыре года назад выжила в той катастрофе часть моей семьи, чего, к прискорбию, не произошло, так вот, величайшим счастьем было бы оказаться в числе слепцов, которых вы опекали, а я в ту пору еще был не комиссаром, а всего лишь инспектором, заурядным слепым инспектором, который потом, прозрев, стоял бы на фотографии рядом с теми, кого вы спасли от огня, и ваш пес вчера не зарычал бы при моем появлении, и если бы все это и многое другое произошло бы, я бы мог ручаться честным словом, что министр внутренних дел ошибается, ибо подобный опыт и четыре года дружбы позволяют думать, что ты хорошо знаешь человека, и вот еще что, под занавес, так сказать, я вошел в ваш дом не как друг, а теперь не знаю, как выйти из него – в одиночку ли, чтобы доложить министру, что задание провалено, или вместе с вами, чтобы препроводить вас в тюрьму. Последние мысли, впрочем, принадлежали уже не комиссару, теперь больше занятому поисками места для парковки, нежели гаданиями о судьбе подозреваемой и о своей собственной. Он снова сверился с блокнотом и нажал кнопку домофона. Потом еще раз и еще, но дверь не открывалась. Протянул уж было руку позвонить еще раз, но тут из окна первого этажа высунулась украшенная бигуди голова пожилой дамы, облаченной в домашний халат. Вам кого надо, спросила она. Ищу даму из квартиры на втором этаже справа, отвечал комиссар. Нету ее, я видела, как она выходила. А когда вернется, не знаете. Понятия не имею, но если передать что хотите, скажите мне. Нет, спасибо, не стоит, я зайду в другой раз. Комиссар и не подумал о соседке в бигуди, а ведь она вполне могла решить, будто разведенка со второго этажа до того, судя по всему, дошла, что стала принимать у себя мужчин, а тот, например, который нынче утром справлялся о ней, ей в отцы годится. Комиссар взглянул на карту, разостланную на соседнем сиденье, включил зажигание и двинулся по второму адресу. На этот раз соседок в окнах не обнаружилось. Входная дверь была открыта, и комиссар смог беспрепятственно подняться на третий этаж, где проживали старик с черной повязкой и девушка в темных очках, какая странная парочка, понятно, что общее несчастье некогда сблизило их, но ведь минуло уже четыре года, и если для молоденькой это – все равно что ничего, то для него в таком возрасте год за два считается. А они по-прежнему вместе, размышлял комиссар. Он позвонил, подождал. Потом приник ухом к двери и прислушался. Ни звука. Снова вдавил кнопку звонка – скорее машинально, для порядка, не ожидая, что ответят. Спустился по лестнице, сел в машину и пробормотал себе под нос: Я знаю, где они. Был бы в машине телефон, позвонил бы министру, заранее зная, что тот ответит примерно вот что: Браво, тупик, молодцом, вот так и надо работать, возьмите их всех тепленькими, но будьте осторожны, запросите подкрепление, один против пятерых на все готовых злодеев – это только в кино бывает, да и потом вы – не каратист, а человек другой эпохи. Не беспокойтесь, альбатрос, карате не владею, но собой – превосходно, и знаю, что делаю. Вломитесь со стволом в руке, огорошьте их, ошеломите, заставьте завыть со страху. Слушаюсь, альбатрос. Я уже начинаю готовить наградные документы. Не торопитесь, альбатрос, еще ведь неизвестно, выйду ли я живым из этой переделки. Да ну что вы, тупик, сомнений никаких, я на вас всецело полагаюсь, ибо знал, что делаю, поручая это задание вам. Слушаюсь.
Зажглись уличные фонари, по скату небес уже скользнули тени сумерек, совсем скоро начнет темнеть. Комиссар позвонил – и удивляться тут нечему, полицейские чаще всего звонят в дверь, а вовсе не всегда высаживают ее. На пороге возникла жена доктора: Я ждала вас только завтра, господин комиссар, сказала она, сегодня принять вас не могу, у нас гости. Я даже знаю, кто, то есть лично с ними не знаком, но знаю, кто они такие. Не думаю, что этого достаточно, чтобы впустить вас. Пожалуйста. Мои друзья не имеют никакого отношения к тому, что привело вас сюда. А вы и сами не знаете, что, а меж тем пора бы уж узнать. Входите.
Бытует расхожее мнение, что комиссар полиции в силу профессиональных особенностей и в принципе легко приноравливает свою совесть к тому теоретически обоснованному и практически подтвержденному обстоятельству, что чему быть – того не миновать, и что каждому, помимо того, ноша дается по силам его. Впрочем, если уж говорить начистоту, случается порой, что один из таких государственных служащих немалого ранга превратностями судьбы и совершенно неожиданно для себя оказывается между молотом и наковальней, то есть меж тем, каким он должен, и тем, каким он не хочет быть. Вот и для нашего комиссара пришел такой день. В квартире жены доктора он пробыл никак не больше получаса, но и этого более чем хватило, чтобы изъяснить ошеломленной аудитории леденящую кровь подоплеку своего задания. Сказал, что сделает все от него зависящее, чтобы отвести от этой квартиры и ее обитателей более чем тревожное внимание своих начальников, но совершенно не уверен в успехе, а еще сказал, что ему дан кратчайший срок – пять суток – на завершение расследования, и он заранее знает, что примут у него только вывод о виновности, а еще потом сказал, обращаясь к жене доктора, так: Козлом отпущения, уж простите за явную неуместность этого выражения, хотят сделать вас, ну и, весьма вероятно, вашего мужа – за компанию, так сказать, – остальным же в данный момент непосредственная опасность не грозит, а преступление ваше – не в том, что вы убили того бандита, нет, тягчайшим образом повинны вы, что не ослепли, когда все ослепли, непостижимое может быть проигнорировано – но не в том случае, если может быть использовано как предлог. Сейчас – три часа ночи, и комиссар ворочается с боку на бок, не в силах уснуть. Строит планы на завтра, с упорством одержимого прокручивает их в голове снова и снова – сказать инспектору и агенту, что, как и было предусмотрено, он пойдет к доктору продолжать допрос его жены, напомнить подчиненным, что надлежит делать им, а именно – следить за остальными членами шайки, но – только следить, да нет, ничего подобного, сейчас он уже думает о другом, о том, как поведет допрос, как обходными маневрами и лобовыми ударами добьется своего, о том, что любопытно будет, кстати, узнать, в чем будет заключаться обещанная министром помощь. В половине четвертого зазвонил красный телефон. Комиссар одним прыжком соскочил с кровати, сунул ноги в шлепанцы, украшенные логотипом провидения, ринулся, второпях едва не споткнувшись, к столу, где стоял аппарат. Еще не усевшись, схватил трубку и сказал в нее: Слушаю. Здесь альбатрос, ответили ему. Доброй ночи, альбатрос, на проводе тупик. У меня для вас инструкции, записывайте. Пишу, альбатрос. Сегодня, в девять утра, утра, а не вечера, вас на кпп север-шесть будет ждать мой человек, армейские предупреждены, проблем не возникнет. Я правильно понимаю, что он прислан мне на замену, альбатрос. С какой это стати вас заменять, тупик, вы действовали правильно и, надеюсь, так же будете действовать в дальнейшем до самого окончания. Спасибо, и что же надлежит мне делать. Как я уже сказал, на границе, в девять утра, на кпп север-шесть будет ждать человек. Да-да, это я уже записал. И вы передадите ему групповую фотографию, где в числе прочих запечатлено и подозреваемое лицо, вместе со списком имен и адресов, имеющимся в вашем распоряжении. Комиссар почувствовал, как по хребту пробежал нежданный холодок: Но снимок мне еще самому нужен для следственных действий, решился вымолвить он. Не думаю, что очень уж нужен, тупик, скорее даже – совсем не нужен, раз уж вы сами или с помощью подчиненных установили личности всех членов шайки. Вы хотели, наверно, сказать – группы. Шайка – это и есть группа. Да, но не всякая группа – шайка. Не знал за вами такой тяги к точности определений, вижу, вы вдосталь порылись в словарях, тупик. Прошу извинить, альбатрос, я, наверно, еще не совсем ясно соображаю. Спали. Нет, размышлял о том, что предстоит сделать сегодня. Теперь вот знаете, что, а человек, который будет ждать вас в указанном месте, носит синий галстук в белую крапинку, не думаю, что на армейском пограничном блокпосте будет много таких. Я знаю этого человека. Нет, не знаете, он не из нашего ведомства. А-а. Он ответит на ваш пароль: О, нет, времени никогда не хватает. А я что должен буду сказать. Время еще есть. Слушаюсь, альбатрос, будет исполнено, в девять утра я ожидаю на границе. Ну, а теперь ложитесь в постель и досыпайте, и я сделаю то же самое, а то ведь до сих пор работал. Позвольте спросить, альбатрос. Давайте, только коротенько. Этот снимок имеет отношение к обещанной вами помощи. Поздравляю, тупик, вы на редкость проницательны, ничего-то от вашего зоркого взгляда не укроется. Значит, имеет. Да, и притом самое непосредственное, но только не ждите, что я скажу вам, какое именно, пусть это станет сюрпризом. А руководство операцией по-прежнему за мной. Ну, а за кем же. Значит, вы, альбатрос, мне все же не доверяете. Начертите на полу прямоугольник, станьте в него, в пространстве, ограниченном его сторонами, я вам доверяю всецело, а за пределами его – не доверяю никому, кроме самого себя, а ваше расследование – и есть такой прямоугольник, довольствуйтесь тем и другим. Понял, альбатрос. Тогда – покойной ночи, тупик. Доброй ночи, альбатрос. Несмотря на традиционное пожелание министра, остаток ночи ничем комиссару не помог. Сон как не шел, так и не шел, двери и коридоры мозга были по-прежнему закрыты, а там, внутри, за ними, государыней полновластной и самодержавной правила бессонница. Зачем понадобилась ему фотография, снова и снова спрашивал себя комиссар, какую угрозу несли в себе слова о том, что новости будут еще до конца недели, и, хоть сами по себе эти слова ничего угрожающего не значили, но тон, тон, каким были они сказаны, да, тон был многозначителен, и если комиссар, всю свою жизнь допрашивающий самых разнообразных людей, научился различать в спутанном лабиринте слогов тропку, что выведет его к выходу, ему ли не заметить те сумрачные зоны, которые образуются каждым словом и за каждым словом тянутся вслед. Вот попробуйте произнести вслух: Неделя еще не кончится, а вы получите от меня вести, и убедитесь, как легко пропитать эти слова страхом, тлетворным смрадом ужаса, с какой готовностью вздымается за ними колеблющаяся тень отца. Комиссар, хоть и попытался переключиться на что-нибудь более успокаивающее: Но ведь мне совершенно нечего бояться, я делаю свою работу, я исполняю приказы, в глубине души сознавал, что это не так, что он исполняет приказы не потому, что верит, что жену доктора лишь по той причине, что четыре года назад она сохранила зрение, можно теперь обвинить в итогах голосования, когда восемьдесят три процента столичных избирателей бросили в урну незаполненный бюллетень, как будто бы первая особенность повлекла за собой вторую. А он ведь и не верит, ему важно только попасть в цель – в любую цель, а не станет этой, он будет искать другую, и третью, и пятую, пока не поразит ее в самое яблочко или до тех пор, пока людям, которых он тщится убедить в своих заслугах и достоинствах, не станет безразлично, какими методами и средствами он добивается успеха. И в том, и в другом случае он остается в выигрыше. Воспользовавшись этими смутными думами, сон все же ухитрился отомкнуть одну дверь, прокрался по коридору, и тотчас же комиссару приснилось, что министр требует у него фотографию женщины, чтобы иголкой выколоть ей глаза, приговаривая нараспев колдовское заклятье, и, весь в поту, чувствуя, что сердце так колотится, что вот-вот выскочит из груди, он проснулся от криков женщины и громового хохота министра. Какой жуткий сон, пробормотал он, нашаривая выключатель, какие только чудовища не родятся в мозгу. Часы показывали половину восьмого. Прикинув, сколько времени займет у него путь до кпп север-шесть, комиссар едва ли не с благодарностью вспомнил недавний кошмар, который не дал ему проспать. С трудом поднялся – голова была точно свинцом налита, а ноги и вовсе чугунные – еле доковылял, шаркая, до ванной. Вышел оттуда через двадцать минут – несколько взбодренный душем, выбритый и готовый к работе. Надел свежую сорочку, вспомнив при этом: Он будет в синем галстуке в белую крапинку, и двинулся на кухню согреть с вечера сваренный кофе. Инспектор и агент, должно быть, еще спали – по крайней мере, никак не обнаруживали свое присутствие. Комиссар нехотя сжевал рогалик, откусил от другого и снова пошел в ванную – чистить зубы. Вышел, вложил в конверт среднего размера фотографию и список адресов, предварительно переписав его на чистый листок, а потом услышал какой-то шум, доносящийся из той комнаты, где спали подчиненные. Он не стал ни дожидаться, когда выйдут, ни подзывать их к себе. Торопливо нацарапал записку: Должен был уйти очень рано, машину взял, продолжайте наблюдение, особенно внимательно за женами старика с черной повязкой и автора письма, обедайте без меня, вернусь к вечеру, жду результатов. Четкие приказы, точные сведения – ах, если бы и все прочее в суровой жизни комиссара было таким. Он спустился в гараж. Охранник, оказавшийся на месте, приветствовал его и получил приветствие в ответ, меж тем как комиссар размышлял, здесь ли тот и ночует. Похоже, в этом гараже распорядка не существует. Было уже восемь тридцать. Успею, подумал он, через полчаса буду на месте, хотя первым приезжать не надо, альбатрос выразился так ясно и недвусмысленно – это человек будет ждать меня в девять, а я могу появиться через минуту, или две, или три, или вообще в полдень, если мне так захочется. Впрочем, комиссар знал, что это не так, а просто он не должен приходить первым, раньше связника. Может быть, для того, чтобы часовые не забеспокоились, увидев, как торчит по ту сторону границы некий субъект. Утро понедельника, но дороги свободны, и уже через двадцать минут комиссар подкатит к блокпосту. Но где он, этот чертов север-шесть, вслух спросил он, север-то понятно, север, он север и есть, но где мне тут искать шесть. Министр произнес эти два слова самым непринужденным тоном, как если бы речь шла о всемирно известном памятнике или о взорванной станции метро, короче говоря, о чем-то таком, чего всякий столичный житель просто не мог бы не знать, комиссар же не догадался уточнить местонахождение. В один миг стремительно понизился уровень песка в верхней части песочных часов, крошечные песчинки наперегонки, ибо каждая хотела быть первой, посыпались в отверстие, потому что время очень похоже на людей – иногда еле ноги волочишь, а иногда летишь, как олень, прыгаешь, как козлик, что, кстати, не такое уж чудо, потому что самое быстрое из млекопитающих – гепард, пятнистая пантера, а ведь никому еще не пришло в голову сказать: Бежишь, как гепард, и потому не пришло, что олень прибежал к нам из раннего средневековья, когда травили оленей, а о леопардах не было и слуха, не говоря уж о духе. Язык ведь – штука страшно косная, консервативная, и всякий всегда тащит за собой целый воз архивов, и терпеть не может новшеств купно с обновлениями. Комиссар остановил машину, расстелил на руле карту и принялся пытливо отыскивать где-то вверху искомое. Найти было бы много проще, если бы город был вытянут в форме ромба, вписан в параллелограмм, подобный тому, каким, по хладнокровному совету министра, должна была ограничиваться сфера доверия комиссара, однако очертания столицы имеют неправильную форму, так что черта с два разберешь с ходу, север это или, скажем, уже запад. Комиссар глядит на часы и чувствует себя агентом второго класса, ожидающим нагоняя от начальства. К сроку он не прибудет, это невозможно. Старается взять себя в руки и рассуждать здраво. Логически. Но коль скоро поступками человеческими управляет логика, она предписала бы нумерации кпп начинаться с крайней западной точки северного сектора и идти так, как движутся стрелки по циферблату часов, причем песочные часы тут явно не годятся. Может быть, ход рассуждений неверен. Но коль скоро поступками человеческими управляет логика, хоть это и не отвечает на наш вопрос, скажем, что грести одним веслом лучше, чем плыть вообще без весел, а кроме того, давно уж и не нами сказано, что на пришвартованном корабле далеко не уплывешь, а потому комиссар поставил крест – нет, не на колебаниях своих, а в том месте, где предполагал найти кпп север-шесть, и резко рванул с места. Машин на улицах мало, полиции – вообще ни следа, а искушение проскочить на красный так сильно, что противиться ему комиссар не в силах. Он не ехал, а летел, вдавив, что называется в пол, педаль акселератора, если надо было обогнать – обходил по встречной, устраивал так называемый контролируемый занос, наподобие тех акробатов баранки, которые в боевиках заставляют зрителей замирать и вцепляться в подлокотники кресел. Никогда еще комиссар так не вел машину и никогда больше так вести не будет. Когда уже в десятом часу он подъехал к блокпосту, солдат, вышедший узнать, чего надо этому возбужденному автомобилисту, сообщил, что это кпп север-пять. Комиссар выругался, повернулся уж было, но вовремя приостановил движение и осведомился, в какую сторону ему следует направиться. Солдат указал на восток и, чтобы сомнений не оставалось, кратко буркнул: Туда. По счастью, ближайшая улица, тянувшаяся более или менее параллельно границе, оказалась не с односторонним движением – всего три километра, дорога свободна и никаких тебе светофоров, машина взревела, рванулась, развернулась, заложив немыслимый вираж, и вот он, кпп север-шесть. Метрах в тридцати от кордона стоял человек средних лет. Впрочем, он значительно моложе меня, подумал комиссар. Взял конверт и вышел из машины. Военных вокруг не было ни одного, наверно, получили приказ скрыться и затаиться, покуда будет идти процесс узнавания и передачи. Комиссар подумал: Не стану извиняться за опоздание, если начну: О-о, доброе утро, простите, ради бога, задержался малость, запутался с картой, можете себе представить – альбатрос не предупредил, где именно находится кпп, то и дурак поймет, что эта пространная и плохо выстроенная фраза может быть воспринята как фальшивый пароль, а тогда уж одно из двух – либо он позовет солдат, чтобы арестовали провокатора, либо выхватит пистолет и на месте – долой белобюллетников, долой мятежников, смерть изменникам – отправит правосудие, а меня – на тот свет. Размышляя таким образом, комиссар приблизился к кордону. Человек стоял неподвижно и смотрел на него. Левую руку он заложил за пояс, правую сунул в карман плаща и держался слишком непринужденно, чтобы это выглядело естественно. А-а, он вооружен, сообразил комиссар и сказал: Время еще есть. Человек, не улыбнувшись и не моргнув глазом, ответил: О-о, нет, времени всегда не хватает, и тогда комиссар протянул ему конверт, и, быть может, теперь они поздороваются, перекинутся словечком о том, какое славное утро выдалось в нынешний понедельник, но нет – связник ограничился тем лишь, что сказал: Отлично, можете идти, я сам позабочусь, чтобы оно дошло до адресата. Комиссар сел в машину, включил передачу и помчался в город. Терзаясь горечью полнейшего разочарования, он пытался утешиться тем, что представлял себе, как забавно было бы передать связнику пустой конверт и подождать, что будет дальше. Как, меча громы и молнии, изрыгая брань и угрозы, позвонит министр и потребует немедленных объяснений, а он, комиссар, поклянется всеми святыми, сколько ни есть их в небесном синклите, а равно и теми, которые пока еще на земле ждут причисления к лику, что вложил в конверт фотоснимок и список фамилий с адресами, как и было приказано. И я перестал отвечать за это дело, альбатрос, в тот самый миг, когда связной, выпустив рукоять пистолета – да, я сам видел, что у него был пистолет – вытащил правую руку из кармана плаща и принял у меня конверт. Но я же самолично вскрыл его, и там ничего не оказалось, закричит министр. Ну это уже не ко мне, альбатрос, ответит комиссар безмятежным тоном человека, находящегося в полнейшем ладу со своей совестью. Я знаю, я отлично знаю, снова закричит министр, вы хотите, чтобы мы пальцем не тронули эту вашу протеже, чтобы ни один волос не упал с ее головы. Никакая она, альбатрос, не протеже, ответит комиссар, а просто-напросто непричастна к тому, что ей инкриминируют. Какой я вам альбатрос, не смейте называть меня альбатросом, сами вы альбатрос, я министр, министр внутренних дел. Если министр перестал быть альбатросом, то и комиссар полиции больше не будет тупиком. Скорее он больше не будет комиссаром. Все может быть. Немедленно пришлите мне сегодня копию снимка, слышите, что я говорю. У меня нету. Ну так достаньте, да не одну, а несколько, может понадобиться. Где и как. Да проще простого – отправляйтесь к своей протеже и к прочим и не пытайтесь меня уверить, будто исчезнувшая фотография существует в единственном экземпляре. Комиссар покачал головой: Нет, ничего этого не будет, он же не идиот, чтобы принять пустой конверт. Тем временем он уже добрался до центра, где, разумеется, было оживленней, однако тоже не слишком людно и шумно. Он замечал, что на лицах людей, встречающихся ему по пути, озабоченность загадочным образом сочетается со спокойствием. И самого комиссара не слишком сильно озаботило это явное противоречие, ибо то, что нельзя объяснить словами какое-то ощущение, еще не значит, будто его нет и ты не сознаешь его чувством, а не разумом. Вот, к примеру, эта пара – вон там, – видно же, что они нравятся друг другу, что любят друг друга, что они счастливы, и они даже улыбаются, но при этом они не только озабочены, но и, если можно так выразиться, спокойно и отчетливо сознают это. Видно также, что озабочен и сам комиссар, и не эта ли причина заставляет его войти в ближайший кафетерий да позавтракать по-человечески и тем самым отвлечься от воспоминаний о гретом кофе и пересохших рогаликах компании провидение, страховки и перестраховки, и вот он только что заказал себе стакан свежевыжатого апельсинового сока, тосты и настоящий кофе с молоком. Божий дар, поистине божий дар, благочестиво пробормотал он, когда официант поставил перед ним большую тарелку тостов, как исстари повелось, завороченных, чтобы не остыли, в салфетку. Потом попросил газету – на первой полосе все новости были внешнеполитические, о местных делах ничего не было, кроме заявления министра иностранных дел о том, что правительство проводит серию консультаций с различными международными организациями по поводу ненормальной ситуации, сложившейся в бывшей столице, и начинает с ООН, а кончает гаагским трибуналом с заходом в ЕЭС, в МБРР, в ОПЕК, в НАТО, ВТО, МАГАТЭ, МКТ и несколько иных-прочих, второстепенных, а потому здесь и не упомянутых. Комиссар подумал: Альбатросу это, должно быть, совсем не понравилось, похоже, вырывают у него шоколадку прямо изо рта, и, подняв голову, как тот, кому внезапно понадобилось поглядеть подальше, заглянуть поглубже, сказал самому себе, что не эта ли новость стала причиной столь неожиданного и острого – вынь да положь – желания получить снимок. Но он ведь совсем не из тех, кто позволяет обойти себя на повороте, наверняка припас что-нибудь в ответ, приготовил ход и, надо полагать, из самых что ни на есть грязных и пакостных, бормотал комиссар. А потом сообразил, что весь день он будет сам себе хозяин и волен делать что заблагорассудится. Он дал задание – бессмысленное и бесполезное, прямо скажем – инспектору и агенту, которые сейчас, должно быть, притаясь в подворотне или за деревом, стоят-караулят того, кто первым выйдет из дому, и инспектор, конечно, предпочел бы девушку в темных очках, агенту же за неимением лучшего придется довольствоваться бывшей женой первого слепца. Самое скверное для инспектора – если выйдет старик с черной повязкой, и вовсе не потому, что, по общему мнению, следить за молодой-красивой не в пример приятней, нежели за одноглазым стариком, нет, просто одноглазые видят за двоих, ибо второй глаз их не отвлекает и не стремится упрямо увидеть что-то не то, и если кажется, что мы уже что-то подобное говорили, не беда, если так и окажется, неоспоримые истины и следует повторять многократно, чтобы они, бедняжки, не предались забвению. А я-то что делаю, спросил себя комиссар. Подозвал официанта, вернул ему газету, расплатился и вышел. Садясь в машину, взглянул на часы. Половина одиннадцатого, подумал он, хорошее время, хотя спроси его – чем же и для чего оно хорошо, ответить бы затруднился. Он мог бы вернуться в провидение, отдохнуть и даже вздремнуть до обеда, возместить недосып, вызванный проклятой ночью, когда вел мучительный разговор с министром, а потом смотрел не менее мучительный сон, когда альбатрос выкалывал пронзительно кричавшей женщине глаза – однако мысль о возвращении в эти угрюмые стены показалась непереносимой, делать там решительно нечего и совсем не привлекало то единственное, чем он мог бы заняться – проверкой оружия и боеприпасов, что, кстати, непреложно входит в его, комиссаровы, обязанности. Утро еще сохраняло толику рассветного сияния, воздух был свеж – все как нельзя лучше годилось для прогулки пешком. Он вылез из машины и зашагал вперед. Дошел до конца улицы, свернул направо и оказался на площади, пересек ее и вступил на другую, вспомнил, что был здесь четыре года назад и, слепцом среди слепцов, слушал выступления не менее слепых ораторов, и, казалось, слышатся еще последние отзвуки политических митингов, которые на первой площади устраивала ПП, тогда как ПЦ собирала своих сторонников на второй, что же касается ПЛ, то, видно, такая уж ей досталась доля и места не находилось нигде, кроме как на пустыре уже почти за городской чертой. Комиссар меж тем все шел да шел, как вдруг неизвестно как и почему очутился на той улице, где жили глазной врач и его жена. Он прибавил шагу, перешел на другую сторону и был уже метрах в двадцати, когда из подъезда вышла с собакой на поводке жена врача. Комиссар мгновенно повернулся спиной, остановился у витрины и вперил в нее взгляд, ожидая, что если женщина двинется в эту сторону, он увидит ее отражение в стекле. Не увидел. И осторожно повернул голову в противоположном направлении – женщина удалялась, и спущенный с поводка пес трусил рядом с ней. Тогда комиссар решил, что должен следовать за ней, что от него не убудет, если займется тем же, чем в это самое время заняты, надо надеяться, инспектор и агент, и если они пасут свои объекты, то и он обязан это делать, какой бы ни был он комиссар, хотя черт ее знает, куда направляется эта дама и что у нее на уме – может, выгул собачки придуман для маскировки, а может, в ошейник запрятаны нелегальные материалы, ибо давно минули те благословенные времена, когда по заснеженным отрогам альп сенбернары носили бочоночки с ромом, такою вот малостью спасая жизнь тех, кто с ней уже готов был проститься. Наружное наблюдение или слежка за подозреваемой – если уж угодно так ее называть – была непродолжительна. В некоем уединенном месте, подобном деревне, невесть откуда взявшейся посреди столицы, имеется довольно заброшенный сад с огромными тенистыми деревьями, с аллеями и клумбами, с простыми скамейками, выкрашенными в зеленый цвет, с прудом, посреди которого представлена статуя – женщина собирается зачерпнуть кувшином воду. Жена врача меж тем уселась на лавочку, открыла сумку и достала оттуда книгу. Покуда она не открыла ее и не погрузилась в чтение, пес оставался неподвижен. Но вот она подняла глаза от страницы и приказала: Гуляй, и пес вскачь умчался туда, куда ему было надо и где, по бытовавшему некогда иносказанию, никто бы не мог его заменить. Комиссар наблюдал за всем этим издали, вспоминая собственный же вопрос во время завтрака: А что я здесь делаю. В течение пяти минут ожидал он, укрытый густой листвой, и счастье еще, что пес не пошел в его сторону, если бы учуял, одним рычанием дело могло бы не кончиться. Женщина никого не ждала, она просто вывела собаку на прогулку, как поступают и все прочие. Комиссар, скрипя гравием, направился прямо к ней и стал чуть поодаль, в нескольких шагах. Женщина медленно, словно нехотя оторвалась от книги, подняла голову, всмотрелась. Не сразу, потому, наверно, что явно не ожидала встретить его тут, но все же узнала и сказала: Мы вас ждали-ждали, но вы все не шли, а собака больше терпеть не могла, я ее вывела, но муж дома, готов принять вас в том, разумеется, случае, если у вас есть время ждать моего возвращения. Время у меня есть. Ну, тогда идите, я скоро буду, как только собака справит свои дела, она ведь, согласитесь, не виновата, что люди проголосовали не так, как кому-то хотелось. Если не возражаете и вам все равно, давайте поговорим здесь, без свидетелей. Если не ошибаюсь, этот допрос, если по-прежнему именовать его так, будет потом проведен и с моим мужем. Да это не допрос никакой, я и блокнот из кармана доставать не буду, и диктофона у меня нигде не припрятано, а кроме того, и память уже стала не та, легко теряет все, если только не скажу ей, чтоб запоминала, что услышит. Вот не знала, что память слышит. Да это третье ухо – те, что снаружи, всего лишь передают ей звук туда, внутрь. Ну так что же вам угодно. Я ведь сказал – поговорить с вами. О чем. О том, что происходит в этом городе. Господин комиссар, не могу передать, как я благодарна, что вы вчера пришли к нам в дом и рассказали – мне и моим друзьям, – что есть в правительстве люди, страшно заинтересовавшиеся феноменом жены доктора, которая четыре года назад не ослепла, а теперь, по всему судя, организует заговоры с целью ниспровержения и так далее, так что скажу вам прямо – если больше вам сказать мне нечего, очень сомневаюсь, что есть смысл затевать новую беседу. Министр внутренних дел затребовал у меня фотографию, где вы сняты вместе с мужем и друзьями, и сегодня утром я передал ее на границе. Ага, значит, все же нашлось что мне сказать, но в любом случае можно было не следить за мной, а идти прямо ко мне домой, благо адрес вы знаете. Да я и не слежу, не прячусь за дерево, не притворяюсь, что читаю газету, ожидая, когда выйдете из подъезда, чтобы тронуться следом – именно так поступают сейчас мои подчиненные в отношении ваших друзей – а если я приказал следить и следовать за ними, то лишь для того, чтобы занять их делом. Иными словами, вы оказались здесь случайно. Именно так, совершенно случайно проходил по улице и увидел, как вы идете с собакой. Трудно поверить, что совершенная случайность занесла вас именно на мою улицу. Называйте это как хотите. Во всяком случае, это счастливая случайность, если бы не она, я никогда бы не узнала про фотографию, которая теперь в руках министра. Я нашел бы и другой способ. Но все же – не сочтите за чрезмерное любопытство – зачем она ему понадобилась. Не знаю, он не сказал, но с уверенностью можно утверждать – ничего хорошего это не сулит. Так что же – вы не будете допрашивать меня. Если бы это зависело от меня – ни сегодня, ни завтра и никогда, потому что все, что мне нужно знать об этой истории, я уже знаю. Объясните-ка потолковей и присядьте, не склоняйтесь надо мной, как та девушка с кувшином. Из-за кустов внезапно вынырнул пес и с лаем, большими прыжками помчался прямо на комиссара, а тот инстинктивно отпрянул на два шага. Не бойтесь, сказала жена доктора, ухватывая собаку за ошейник, он не укусит. А как вы узнали, что я боюсь собак. Тут не надо быть ясновидящей – заметила, когда вы были у меня дома. Неужели это так заметно. В достаточной степени, сидеть, и последнее слово было адресовано псу, который перестал лаять и теперь, вселяя еще большее беспокойство, исторгал откуда-то из глубины гортани протяжное рокочущее ворчание, подобное звуку органа, расстроенного в нижних регистрах. Вы бы в самом деле лучше присели, чтобы он понял, что вас нечего опасаться. Комиссар, осторожно и сохраняя дистанцию, присел на скамейку. Как его зовут. Констан, но это – для краткости, а вообще мы с друзьями называем его слезный пес. Слезный пес. Потому что когда четыре года назад я расплакалась, он слизал мне слезы со щек. Во время эпидемии слепоты. Да, в те бедственные дни, так что перед вами – второе чудо, помимо женщины, которая не ослепла, хоть, казалось бы, и должна была, есть еще и наделенный даром сострадания пес, который пьет слезы. А было ли это в действительности или снится мне. То, что снится нам, господин комиссар, тоже происходит в действительности. Надеюсь, не все. У вас есть какие-то особые причины считать так? Нет, просто к слову пришлось. Комиссар солгал, ибо фраза, которую он хотел произнести, но не выпустил изо рта, звучала бы так: Надеюсь, альбатрос не выколет тебе глаза. Пес подошел вплотную, так что едва не ткнулся мордой в колени комиссару, поглядел на него, словно говоря: Я не причиню тебе вреда, не бойся, как она не боялась в тот день. Тогда комиссар медленно протянул руку и дотронулся до собачьей головы. Ему захотелось расплакаться, дать волю слезам – пусть текут и катятся по щекам, и, может быть, снова случится чудо. Жена доктора спрятала книгу в сумку и сказала: Пошли. Куда, спросил комиссар. Пообедаете с нами, если у вас нет дел поважнее. Вы уверены. В чем. В том, что хотите сидеть со мной за одним столом. Да, уверена. И не опасаетесь, что я обманываю вас. Нет, я видела у вас слезы на глазах.