Комиссар отправился на кухню, попил воды и вошел в свою комнату. Кровать была не застелена, на полу валялись носки – один здесь, другой там, – на кресло брошена как попало грязная сорочка, и можно себе представить, что творится в ванной, и компания провидение, страховки и перестраховки должна будет рано или поздно как-то решить эту проблему и сообразить, согласуется ли с секретностью, окутывающей деятельность агентов секретной же службы, возможность предоставить в их распоряжение помощницу, которая одновременно исполняла бы обязанности горничной, кухарки и экономки. Комиссар рывком натянул одеяло, двумя ударами кулака оправил и взбил подушки, носки и рубашку скомкал и запихал в ящик, отчего спальня обрела несколько большую презентабельность, хотя женская рука явно справилась бы с этим лучше. Взглянул на часы и убедился, что – самое время, результат уже должен быть получен. Сел, зажег лампу на столике, набрал номер. На четвертом гудке трубку сняли, и: Слушаю, раздалось в ней. Говорит тупик. Слушаю, здесь альбатрос. Хотел доложить о том, как выполняются задачи дня. Надеюсь, результаты меня порадуют. Смотря что считать радостью, альбатрос. Мне некогда заниматься словопрениями и умствованиями, тупик, давайте по существу. Сперва позвольте узнать, дошла ли посылка до получателя. Какая посылка. Та, которую передал в девять утра на кпп север-шесть. А-а, дошла в лучшем виде, очень пригодится мне, в свое время все узнаете, тупик, а теперь доложите, что делали до сегодняшнего дня, чем занимались. Докладывать особенно нечего, альбатрос, осуществляли наружное наблюдение, проводили допросы. Давайте по очереди, тупик, и что дало это наблюдение. Практически ничего. Почему. Те, кого мы определили как подозреваемых второй очереди, вели себя абсолютно нормально. А – первой, они, сколько мне помнится, были вверены вашему попечению. Из уважения к истине. Что. Из уважения к истине, альбатрос. Да при чем тут это, тупик. Да это способ начать фразу и не хуже любого другого. Будьте добры на время доклада отставить свое уважение к истине и простыми словами скажите мне без околичностей и уверток, можно ли наконец счесть жену доктора, портрет которой сейчас передо мной, виновной. Она созналась в том, что совершила убийство. Вы ведь прекрасно знаете, что по многим причинам, включая и отсутствие состава преступления, меня интересует вовсе не это. Знаю, альбатрос. Тогда приступите наконец к сути и ответьте, можно ли утверждать, что жена доктора ответственна за движение белобюллетников и даже, быть может, возглавляет его. Нет, альбатрос, нельзя. Почему. Потому что ни один полицейский на свете – а себя я отношу к самым последним в этом ряду – не найдет ни малейших оснований для такого обвинения. Вы, кажется, забыли – мы ведь договорились, что вы добудете необходимые доказательства. А позволено ли мне будет спросить, каковы же они должны быть, доказательства эти. Ну, это уж не мое дело, в ту пору, когда еще был склонен всецело довериться вам и надеяться, что вы справитесь с заданием, я оставил это на ваше усмотрение. Мне казалось, что нельзя лучше выполнить задание, нежели установить, что тот, кому инкриминируют преступное деяние, к оному непричастен, заявляю это, альбатрос, с моим полнейшим к вам уважением. Ну-с, так, с этой минуты хватит ломать комедию с шифрами, вы – комиссар полиции, я – министр внутренних дел. Понял, господин министр. Чтобы убедиться, что и в самом деле поняли, поставлю тот же вопрос несколько иначе. Слушаю, господин министр. Намерены ли вы, отрешась от личных чувств и мнений, признать жену доктора виновной, отвечайте да или нет. Нет, господин министр. Последствия только что сказанного представляете себе достаточно отчетливо. Достаточно, господин министр. Отлично, в таком случае ознакомьтесь с решениями, которые я принял. Весь внимание, господин министр. Передайте инспектору и агенту, что завтра утром, в девять часов им надлежит быть на кпп север-шесть, где их будет ждать человек, который и сопроводит их сюда, это мужчина ваших приблизительно лет, в синем галстуке в белую крапинку, и пусть пригонят автомобиль, которым пользовались для перемещений по городу, он больше не понадобится. Слушаюсь, господин министр. Что же касается вас. Что же касается меня, господин министр. Вы остаетесь в столице вплоть до особого распоряжения, каковое последует незамедлительно. А расследование. Вы же сами заявили, что расследовать тут нечего и подозрения с подозреваемой сняты. Именно так, таково мое мнение. Ну, тогда вам не на что жаловаться, вопрос с вами решен. А что мне пока делать. Да ничего, ничего не надо делать, гуляйте, развлекайтесь, сходите в театр или в музей, наслаждайтесь жизнью, пригласите поужинать своих новых друзей, министерство берет все расходы на себя. Не понимаю, господин министр. Пять дней, что даны были вам на расследование, еще не истекли, быть может, в оставшееся время на вас сойдет просветление. Не думаю, господин министр. И тем не менее пять дней – это пять дней, а я привык держать слово. Слушаюсь, господин министр. Доброй ночи, приятных снов, комиссар. Доброй ночи, господин министр.
Комиссар положил трубку. Поднялся с кресла и пошел в ванную. Захотелось узнать, как выглядит человек, сию минуту получивший отставку. Слово это, хоть и не было произнесено, однако угадывалось среди всех прочих, включая и пожелание доброй ночи. Его удивила не сама отставка – он хорошо знал своего министра, как знал и то, что даром ему не пройдет отказ следовать инструкциям высказанным и главным образом подразумеваемым, но оттого не менее четким – а спокойствие лица, отразившегося в зеркале, лица, на котором, казалось, морщины разгладились, глаза налились чистым светом, лица, принадлежащего мужчине пятидесяти семи лет от роду, по роду занятий – комиссара полиции, только что прошедшего через испытание огнем и преображенного им, будто омытого живой водой. Кстати, хорошо было бы искупаться, подумал он. Разделся и залез под душ. Раскрутил кран, не экономя воду – к чему беспокоиться, раз по счету уплатит министерство, – потом медленно намылился и вновь подставил тело под щедро хлещущие струи, а покуда они смывали с него последнюю грязь, на плечах памяти вернулся на четыре года назад, когда, как и все остальные, слепой, голодный, в коросте, бродил по городу, готовый на все ради ломтя заплесневелого черствого хлеба или чего угодно другого, годного, чтобы утолить или хотя бы обмануть голод, и сейчас будто въяве, как жена доктора ведет под дождем по улицам свою малочисленную паству, шесть обездоленных, несчастных, заблудших и порядочно запаршивевших овец, шестерых птенцов, выпавших из гнезда, шестерых новорожденных слепых котят – и, быть может, когда-нибудь где-нибудь и он, комиссар, столкнулся с ними, столкнулся, а потом оттолкнул в страхе или они его оттолкнули по той же причине, ибо шли те времена под грифом и флагом спасайся кто может, укради, пока у тебя не украли, бей первым, а не жди, когда ударят, и, как учит закон слепцов, злейший твой враг всегда и неизменно – тот, к кому ты ближе всего. Но происходит такое, не только когда мы лишены глаз и не знаем, куда идем, подумал комиссар. Горячая вода с шумом обрушивалась ему на голову, била по плечам, потоками струилась вниз и, не утеряв ни на йоту своей чистоты, исчезала с журчанием в стоке. Он вылез, вытерся полотенцем с вышитой на нем эмблемой столичной полиции, снял с вешалки одежду и вышел в спальню. Надел чистое белье – последнюю остававшуюся у него смену, – костюм – поневоле тот же самый, потому что, отправляясь в пятидневную командировку, счел, что другой не понадобится. Взглянул на часы и убедился, что уже почти девять. Прошел в кухню, вскипятил чайник, бросил в чашку убогий бумажный пакетик и выждал столько минут, сколько предписано было инструкцией по применению. Печенье было, казалось, сделано из гранита с небольшим добавлением сахара. Он с трудом, с усилием разломил одно на несколько кусочков помельче и получше приспособленных для жевания и медленно сжевал. Маленькими глотками прихлебывал чай – обычно он предпочитал зеленый, но вынужден был довольствоваться этим, черным и, должно быть, по старости совсем почти лишенным вкуса, ибо компания провидение, страховки и перестраховки рассудила, что и так уж чрезмерны роскошества, которые она снисходительно предоставляла своим постояльцам. В ушах комиссара еще звучали саркастические слова министра: Погуляйте, развлекитесь, сходите в театр или в музей, наслаждайтесь жизнью, пригласите поужинать своих новых друзей, министерство берет все расходы на себя, и он спрашивал себя, что будет дальше – отстранят ли его от оперативной работы и посадят за стол перебирать и подшивать бумажки, превратив комиссара полиции в канцелярскую шваль, или поспешно выгонят в отставку и наглухо забудут до тех пор, пока не придет время вычеркнуть имя его из списков личного состава как выбывшего по смерти. Он допил чай, швырнул холодный влажный пакетик в корзину для мусора, вымыл чашку, смел в ладонь крошки со стола – и все это очень сосредоточенно и целеустремленно, чтобы держать мысли на расстоянии и впускать по одной, строго спросив сначала у каждой, с чем, мол, пришла, ибо с мыслями никакие предосторожности лишними не будут, являются они, лицемеры, с притворно-простодушным видом, и мигом – моргнуть не успеешь – обнаруживают свой подлый нрав. Он снова поглядел на часы – без четверти десять, как время летит. Прошел в гостиную, сел на диван, принялся ждать. Его разбудил скрежет ключа в замке. Комиссар открыл глаза и увидел входящих в комнату инспектора и агента – оба, несомненно, отлично покушали и недурно выпили, причем так, что получилось не слишком, а в самую меру. Поздоровались, и потом инспектор от лица обоих извинился, что пришли несколько позже. Комиссар опять взглянул на часы – было около одиннадцати: Да нет, ответил он, не поздно, но дело в том, что вставать придется раньше, чем вы, надо думать, предполагали. Новое задание, спросил инспектор, ставя на середину стола некий сверток. Можно и так сказать. Комиссар помолчал, в очередной раз взглянул на часы и продолжал: В девять утра вам надлежит быть со всеми пожитками на кпп север-шесть. Почему, спросил агент. Вас обоих освободили от дальнейшего расследования, ради которого вы сюда и прибыли. Это ваше решение, господин комиссар, осведомился инспектор очень серьезным тоном. Распоряжение министра. Чем вызвано. Он не объяснил, но вы не тревожьтесь – убежден, что к вам никаких претензий нет, он задаст вам множество вопросов, а что отвечать, вы знаете. То есть вы, господин комиссар, с нами не едете, спросил агент. Нет, остаюсь. Будете в одиночку продолжать расследование. Оно прекращено. Несмотря на то, что конкретных результатов получить не удалось. Ни конкретных, ни абстрактных. Но тогда я не возьму в толк, почему не едете с нами, сказал инспектор. По приказу министра остаюсь здесь до истечения пятидневного срока нашей командировки, иными словами – до четверга. А потом. А что потом, он, вероятно, скажет вам, когда будет допрашивать. Допрашивать о чем. О том, как я вел наше расследование и как я вообще себя вел. Но ведь вы только что сказали, что оно прекращено. Да, но не исключено, что возобновят, но поведут его иными путями и уж во всяком случае – без меня. Ничего не понимаю, сказал агент. Комиссар поднялся, ушел в спальню и вернулся с картой, которую и расстелил на столе, для чего пришлось отставить немного в сторону сверток. Вот он, север-шесть, сказал он, упершись пальцем в некую точку, не заблудитесь, вас будет ждать мужчина моих примерно лет, так министр сказал, но на самом деле моложе, и сильно моложе, опознаете его по синему галстуку в белую крапинку, в прошлый раз мне надо было назвать пароль и выслушать отзыв, но теперь, думаю, обойдетесь, по крайней мере, министр ничего об этом не говорил. Не понимаю, сказал инспектор. Так это же так просто, пояснил ему агент, поедем к кпп север-шесть. Я другого не понимаю, почему мы едем, а комиссар остается. У министра были на это свои резоны. У министров всегда их в избытке. И они никогда их не объясняют. Комиссар вмешался: Не устраивайте утомительных дискуссий, самое лучшее – не просить объяснений и не верить им в том невероятном случае, если их все же предоставят, потому что будут они лживы. Он бережно сложил карту по сгибам и, словно спохватившись, добавил: На машине поедете. А вы как же, спросил инспектор. Мало ли в городе автобусов и такси, да и потом пешком ходить – полезно для здоровья. С каждой минутой я понимаю все меньше и меньше. Да что уж тут понимать, мой дорогой, я получил приказ и выполняю его, и вам надлежит делать то же самое, и никакие размышления с обсуждениями ни на миллиметр не изменят действительность. Инспектор толчком вернул сверток на середину стола: Мы тут принесли. Что это. Тут к завтраку такую гадость дают, что мы решили купить разного печенья, немного сыру, хорошего масла, ветчину, свежего хлеба. Или уносите, или оставляйте, сказал комиссар с улыбкой. Утром, с вашего разрешения, позавтракаем, а что не съедим – останется, с улыбкой же ответил инспектор. Теперь улыбались уже все трое, потому что агент не замедлил присоединиться, но уже в следующую минуту улыбки погасли, присутствующие не знали, о чем говорить. Наконец комиссар решил попрощаться: Пойду лягу, плохо спал прошлой ночью, а день был суматошный, и начался этим на кпп север-шесть. Этим – чем, господин комиссар, спросил инспектор, мы же не в курсе дела, что там было на границе. Да, я вас в курс этот не ввел, как-то случая не было, а дело в том, что по приказу министра я передал групповой фотоснимок тому самому господину при галстуке в белую крапинку, с которым вы завтра встречаетесь. А зачем министру эта фотография. В свое время узнаете – вот его собственные слова. Что-то мне это не нравится, душок какой-то. Комиссар склонил голову, словно в знак согласия, и продолжал: Потом я случайно встретил на улице жену доктора, был приглашен к ним пообедать и под занавес имел этот разговор с министром. При всем нашем к вам уважении, сказал инспектор, одного вам не простим никогда, я говорю сейчас от имени нас обоих, потому что мы с агентом уже обсудили это между собой. Так чего же вы мне не можете простить. Вы так и не пустили нас в дом жены доктора. Ты все же был у нее в доме. Был и тотчас был выставлен вон. Это верно, признал комиссар. А почему. Потому что опасался. Чего, мы ж не звери какие. Опасался, что вы, одержимо стремясь любой ценой уличить виновного, не разглядите, кто перед вами на самом деле. Вот, значит, как мало доверия вы к нам питаете. Да при чем тут доверие, которое я питаю или не питаю, это скорее похоже на то, как я нашел бы, скажем, клад и не желал бы ни с кем делиться им, а впрочем, что за чушь я несу, это вовсе не чувства, как вы могли бы подумать, а просто я стал опасаться за безопасность этой женщины и подумал, что чем меньше людей будет вести расследование, тем целее она будет. Однако же если отставить экивоки и словесные курбеты, уж простите за выражение, сказал агент, выходит все то же – вы нам не доверяете. Ну да, приходится признать, что не доверял. Но вам не надо будет просить за это прощения, сказал инспектор, потому что мы уже заранее и загодя вас извинили, главным образом потому, что вы были, наверно, в своих опасениях правы, мы и в самом деле все бы вам испортили и выступили бы на манер двух слонов в посудной лавке. Комиссар вскрыл пакет, извлек оттуда два куска хлеба, вложил меж ними ломтик ветчины и улыбнулся, как бы оправдываясь: Проголодался, по правде говоря, пил пустой чай, а о проклятое печенье чуть зубы себе не сломал. Агент принес из кухни банку пива и стакан: Выпейте, господин комиссар, что ж вы так, всухомятку. Комиссар с наслаждением уписывал сэндвич, запивая его пивом, причем вид при этом имел такой, словно оно лилось непосредственно в душу, а завершив трапезу, сказал: Ну, теперь пойду спать, спасибо за ужин. Он двинулся было в спальню, но на пороге помедлил и вернулся: Мне вас будет не хватать. Потом помолчал и добавил: Не забудьте, что я сказал вам, когда вы собирались ужинать. Что именно, господин комиссар, уточнил инспектор. Чтобы вы держались друг друга, у меня предчувствие, что вы будете очень нужны друг другу, и не давайте улестить себя сладкими речами и щедрыми посулами быстрой карьеры; за тот результат, к которому пришло расследование, отвечаю я один и больше никто, вы не предадите меня, когда будете говорить правду, но постарайтесь не соглашаться с ложью во имя какой бы то ни было истины, кроме своей собственной. Слушаюсь, господин комиссар, сказал инспектор. Помогайте друг другу, сказал комиссар и добавил: Вот и все, чего я вам желаю, вот и все, о чем я вас прошу.
Комиссар не пожелал воспользоваться великодушием министра. Не стал искать отвлечения в театрах и кино, не ходил по музеям, сидел в провидении сиднем, а если выходил, то лишь пообедать или поужинать, причем, уплатив по счету, не забирал его с собой, а всегда оставлял вместе с чаевыми на столике. Он больше не бывал в доме доктора, и оснований наведываться в тот парк, где подружился со слезным псом, отзывающимся на кличку Констан, и где – глаза в глаза, душа с душой – он говорил с его хозяйкой о вине и невиновности, у него тоже не было. Не ходил он и узнавать, что поделывают, как поживают девушка в темных очках и старик с черной повязкой или бывшая жена бывшего первого слепца. Ну а касательно его самого, автора гнусного навета, с которого и начались все неприятности, можно не сомневаться, что комиссар, повстречав его на улице, перешел бы на другую сторону. Все остальное время, час за часом, утром и днем он просиживал рядом с телефоном в ожидании звонка и даже когда задремывал, не переставал чутко прислушиваться. Он был уверен, что министр в конце концов непременно позвонит, а иначе непонятно, зачем было требовать, чтобы комиссар оставался здесь, пока пять суток, отведенные на расследование, не истекут до дна, до самых последних минут. Логичней было бы предположить, что министр велит ему вернуться и потом уж разберется с ним, подведет итоги, а счеты – сведет, либо силком отправив на пенсию, либо просто уволив, однако по собственному богатому опыту комиссар знал, что естественный путь в силу своей чрезмерной простоты для министра заказан по причине затейливо-витиеватого устройства министерской его головы. Комиссар вспоминал, как инспектор обронил будто походя, но с сильным чувством: Что-то мне это не нравится, душок какой-то, когда услышал про фотографию, переданную на границе человеку в синем галстуке в белую крапинку, и думал, что здесь-то и зарыта собака, хотя решительно непонятно, при чем тут и для чего тут фотография. И так вот, в этом томительном ожидании, имевшем, впрочем, свои отдаленные пределы, а потому и не имевшем права именоваться для красного словца бесконечным, в этих вот размышлениях, время от времени пресекаемых неодолимой и продолжительной дремотой, из которой его порой внезапно и резко вырывало полубодрствующее сознание, комиссар провел трое суток – вторник, среду, четверг – и эти три календарных листика, с трудом отдираемые от ткани полуночи и потом будто прилипавшие к пальцам, превращались в клейкую бесформенную глыбу времени, в какую-то податливо-рыхлую стену – она и загораживала ему путь, и мягко всасывала его в себя. И вот как раз на исходе четверга, в половине двенадцатого ночи и позвонил министр. Он не поздоровался, не справился о здоровье, не спросил, как чувствует себя комиссар, как переносит он одиночество, не сообщил, что уже вместе или порознь допросил инспектора и агента, то ли топя их в медовой сласти дружеской беседы, то ли осыпав страшными угрозами, – но лишь заметил как бы походя и невзначай: Завтра в газете будет кой-чего интересного. Я и так каждое утро читаю газеты, господин министр. Похвальное обыкновение, приятно иметь дело с хорошо информированным собеседником, но все же возьму на себя смелость настоятельно порекомендовать вам не пропустить завтрашние. Постараюсь не пропустить, господин министр. И заодно посмотрите телепрограмму на завтра, тоже будет весьма и весьма любопытная передача. Здесь нет телевизора. Жаль, жаль, хотя, возможно, оно и к лучшему, не будет отвлекать вас от жгучих проблем расследования, которое вам поручено, хотя, впрочем, вы ведь можете напроситься в гости к кому-нибудь из ваших новых друзей, предложите им объединиться и сообща насладиться зрелищем. На это комиссар не ответил ничего. Он мог бы спросить, каков будет его служебный статус с завтрашнего дня, но предпочел промолчать, ибо понимал, что если судьба его – в руках министра, то пусть он и вынесет вердикт, а еще и потому, что был уверен – в ответ получит сухую фразу вроде: Не торопитесь, завтра узнаете. И тут внезапно осознал, что пауза длится больше, чем это допустимо и естественно в телефонном разговоре, где в соответствии с самим жанром его промежутки между фразами – кратки или очень кратки. Когда он никак не отозвался на двусмысленное предложение министра, тот, похоже, не обратил на это внимания и продолжал молчать, словно давая собеседнику время еще подумать над ответом. Господин министр, осторожно окликнул комиссар. Электрические импульсы понесли эти два слова по линии, но на другом ее конце никто не подавал признаков жизни. Альбатрос отключился. Комиссар положил трубку, вышел из спальни. Прошел на кухню, налил стакан воды, и не впервые, надо сказать, обнаружив, что беседа с министром внутренних дел вызывает у него жажду почти неутолимую и мучительную, от которой все нутро палит, поспешил залить этот пожар. Потом уселся на диван в гостиной, однако просидел недолго – то полусонное состояние, в котором он провел трое суток, исчезло бесследно, будто дымом развеялось при первых же словах министра, и теперь все – а именно то, объяснение или хотя бы определение чего требует слишком много времени и занимает несуразно много места, привыкли приблизительно и лениво называть всё – набрало скорости, ринулось и рванулось, не собираясь останавливаться до самого финала, а каков и где он будет финал – совершенно неведомо. И не надо быть пуаро, мегрэ или шерлоком холмсом, чтобы догадаться, что же будет напечатано в завтрашних газетах. Ожидание кончилось, министр внутренних дел больше не позвонит, приказ, если и воспоследует, получен будет через секретаря или непосредственное полицейское начальство, всего пяти дней и ночей хватило, чтобы превратить облеченного полномочиями, выполняющего трудное, ответственное поручение комиссара в сломанную заводную игрушку, место коей – на помойке. Тут он подумал, что есть у него еще одно неоконченное дело. Отыскал в телефонном справочнике имя, сопоставил с адресом и набрал номер. Слушаю, сказала жена доктора. Добрый вечер, простите, что в такой час. Ничего-ничего, мы поздно ложимся. Помните, когда мы разговаривали с вами в саду, я сказал, что министр затребовал вашу фотографию. Помню. Ну, так вот у меня есть все основания предполагать, что завтра появится в газетах и будет показана по телевидению. Не спрашиваю, с какой целью, потому что помню ваши слова, что добра от просьбы министра ждать не приходится. Да, но я никак не ожидал, что он использует ее таким образом. Завтра узнаем, что там будет в газетах помимо фотографии, полагаю однако, что намерены бросить вас на растерзание общественному мнению. За то, что четыре года назад не ослепла. Сами понимаете, для министра более чем подозрительно – оставаться зрячей посреди всеобщей слепоты, – а теперь это обстоятельство сделалось очень веским мотивом, чтобы возложить на вас полную или частичную ответственность за происходящее в стране. Вы имеете в виду итоги голосования. Именно это. Но ведь это полная, полнейшая чушь, абсурд. За годы службы я накрепко усвоил, что начальство не только не останавливается перед тем, что принято считать абсурдом, но и охотно прибегает к нему, чтобы затуманить разум и уничтожить здравый смысл. И что же, по-вашему, нам делать. Спрятаться, затаиться, исчезнуть, но только не у друзей, там вы не будете в безопасности, их рано или поздно установят и возьмут под наблюдение, если уже не. Вы правы, но мы в любом случае не поставили бы под удар тех, кто решился бы приютить нас, а вот сейчас я думаю, не зря ли вы позвонили сюда. Не беспокойтесь, канал связи защищен, как мало какой иной в стране. Комиссар. Слушаю вас. Мне очень хочется вас спросить кое о чем, но я не решаюсь. Решитесь и спрашивайте. Зачем вы делаете все это, ради чего вы нам помогаете. Ради одной короткой фразы – много лет назад я вычитал ее в какой-то книжке, потом позабыл, а вот тут на днях она вновь пришла мне на ум. И что же это за фраза. Рождаясь, мы словно подписываем пожизненный контракт, но иногда приходит день, и мы спрашиваем себя: Кто подписался за меня. В самом деле, отличная фраза, из тех, что заставляют задуматься, а что за книга. Стыдно сознаться, но – не помню. Да перестаньте, быть того не может, чтобы даже название забыли. Более того, и кто автор – тоже. Но этим словам, которые – в таком, по крайней мере, виде – я никогда не слышала прежде, посчастливилось не затеряться среди множества других, и кто-то же их поставил рядышком, и, как знать, не стал бы наш мир чуточку почище, если бы мы умели собирать воедино разрозненные слова, бродящие сами по себе. Сомневаюсь, чтобы эти бедняги когда-либо встретились. Да и я тоже, но помечтать ведь можно, за мечту денег не берут. Что же, поглядим, что завтра напишут газеты. Поглядим, поглядим, я готова к худшему. Что бы там из всего этого ни вышло, подумайте о том, что я вам сказал – спрячьтесь, скройтесь, исчезните. Я поговорю с мужем. Надеюсь, он сумеет вас убедить. Доброй ночи и спасибо вам за все. Вам не за что меня благодарить. Будьте осторожны. Повесив трубку, комиссар спросил себя – а не глупо ли было так уверенно утверждать, что линия защищена от прослушивания и во всей стране нет более надежной. Пожал плечами, пробормотал: Да какая разница, что тут защищено, кто тут защищен.