Прослушав первый звонок, Мальбейер зевнул, но после второго насторожился. Судя по белому цвету карточки, звонок записали всего полчаса назад. Такая оперативность была абсолютно фантастической для разболтанного, недоукомплектованного и погребенного под рутиной отдела информации. Содержание карточки стоило опасений. Некая П. сообщала, что в квартире над ней происходят странные вещи - по симптомам типичный и очень тревожный случай запущенного импато. Мальбейер потянулся было к авральному телефону, однако оставался третий звонок. По сообщению ночного прохожего, в канализационной системе Римского района скрывался импат, по всей видимости, неопасный. Дело осложнялось тем, что на оба вызова следовало реагировать без промедлений, а было утро, самое уязвимое время в системе скаф-патрулирования, когда одни уже отработали, а другие еще не совсем проснулись. Дежурных групп сразу на все не хватало, оставалось задержать кого-нибудь из ночной смены, по инструкции имевшей право из-за усталости не выходить на ответственные операции.
Мальбейер позвонил в дежурный зал и сладким голосом спросил Дайру. Подошел Хаяни.
- Э-э, видите ли, - смущенно забормотал скаф, - дело в том, что капитан временно отлучился.
- Ах, как жаль, как жаль, - запричитал Мальбейер. - В таком случае, не смогли бы вы, дорогой Хаяни, если вам только не трудно, подняться на минуту ко мне?
- Есть, друг Мальбейер! - отчеканил Хаяни и добавил совершенно по-штатски. - В сущности, почему бы и нет.
Вот за это Мальбейер не очень любил Хаяни.
Через десять минут Хаяни снова появился в дежурном зале. Вид у него был раздосадованный и виноватый. На вопрос Сентаури, что случилось, он развел руками:
- Надо же, стоило только Дайре уйти, и сразу тревога. И если он не появится, командую я.
- Ты? - удивился Сентаури и с укоризной посмотрел вверх.
- Я. Сам не понимаю...
- Я ему позвоню, - сказал Сентаури, бросаясь к телефону, под которым в креслах спали два скафа. Тела их были по-младенчески расслаблены; судя по грязной и мятой одежде, ночь прошла для них не без приключений.
- Глупость какая, - бормотал Хаяни. - Ничего не поймешь с этим человеком.
Панически взвыл авральный телефон, замигала ярко-красная точка на карте города, и служебный вариант мальбейеровского голоса, металлизированный, без интонаций, начал откуда-то сверху сообщать вводные.
ДАЙРА
Предчувствие родилось во сне, и теперь Дайра, глубоко суеверный, как и большинство скафов, жалел, что поддался усталости и прилег вздремнуть, пока спит мальчишка. Он очень устал. Он не спал две ночи: одну проговорил с сыном, а тот глядел восхищенно и понимающе, а другая пришлась на дежурство, поэтому глаза у Дайры слипались. Не раздеваясь, он как пришел, бросился в постель и тут же уснул.
Ничего особенного ему не приснилось: разговоры, рукопожатия, полеты на "пауке" с хохочущим Ниорданом и еще этот вечный сюжет, когда его экипаж и с ними покойник Берро, что был до Хаяни, вдруг принимались ловить его, а он прятался в гулких пустых комнатах с окнами без признака стекол, прислушивался к топоту, а потом приоткрывал дверь и тощая физиономия Хаяни на длинной уродливой шее просовывалась в проем и начинала обшаривать закопченные углы комнаты огромными грустными глазами, между которыми так неестественно топорщился длинный пергаментный нос, похожий на лезвие. За спиной Хаяни угадывались копошение, влажные темные отблески кожи, длинные многосуставчатые пальцы, вороха шевелящихся волос.
...На этот раз глаза Хаяни были еще тоскливее, нос еще длиннее, а последней мыслью во сне было: "С чего я взял, что это Хаяни?" Мысль была очень мудрой, но додумать ее не удалось: заворочался мальчишка, и Дайра моментально открыл глаза, уже полный предчувствием. Долю секунды висела перед ним комната, которую так важно было запомнить, ее словно нарисовали на летящем куске густой паутины, а потом паутина растаяла и он проснулся окончательно.
Предчувствие не рассосалось, когда он будил сына, а тот все не хотел просыпаться, когда он готовил на завтрак гренки с молоком и яйцом, и когда они сидели на кухне друг против друга, а солнце, яркое, утреннее, било в глаза и пронизывало кухню сухим антисептическим светом, а мальчишка, одну за другой пожирающий гренки, казался совсем уже взрослым, наверное, из-за напряженности в глазах, хотя у детей куда больше поводов для напряжения, чем у взрослых. И Дайра подумал, что добром это не кончится.
И тут мальчишка сказал:
- Я когда вырасту, обязательно скафом стану.
Это было сказано безо всякой связи с предыдущим, наверное, сама мысль постоянно сидела у него в голове под спудом и готова была выплыть наружу при любой, хоть даже и далекой ассоциации.
- Нет уж, - ответил после паузы Дайра. - Хватит с них и меня.
Губы мальчика нервно дрогнули. Немигающие глаза напряженно впивались в Дайру.
- Почему?
- Хватит с них и меня, - повторил Дайра и перехватил взгляд сына. И подавил и заставил его потупиться. - Это грязное дело, уж ты мне поверь. Оно, конечно, святое, но грязнее его ничего в этом свете нет.
- Почему?
- Я говорил тебе. Я зря так много тебе говорил. Надо было, наверное, не вспоминать случаи, а сказать просто, что убивать невинных - последнее дело, и хуже может быть только одно - решать, что с этими невинными делать. Ведь их можно сразу убить, а можно изолировать, а бывает, что и отпускаем, скажем, нулевую стадию. А решать это скафам. Ты представить себе не можешь, что такое быть скафом! У нас с ума от этого сходят. А те, кто не сходит, те... те тоже... тоже! Они все искалеченные, пойми! Ты не видел. А главное, хоть бы на кого злиться. Может, тут самое плохое, что ни одного виноватого нет.
- Элдон, - авторитетно сказал мальчишка. - Кто как не он?
Дайра осекся. Не само возражение поразило его (оно напрашивалось), а тон, которым оно было высказано. Он с жадностью вгляделся в глаза сына и к своему облегчению увидел, что не так уж они спокойны.
- Элдон не знал. Он хотел, чтобы все сверхлюдьми стали, он счастья хотел для всех. Разве за это винить? Он и представить себе не мог, что именно, что единственно у людей проявится резонанс, никто не мог такого предугадать. Вы ведь проходили, там такой пакет волн СВЧ. На собаках, на обезьянах испытывали, а у людей вдруг резонанс! Я не знаю, в чем его обвинять.
Постепенно лицо Дайры принимало нормальный цвет, а краснота превращалась в пот.
- Но ведь его убили за это.
- Он сам застрелился.
- Это версия.
- Он сам застрелился, я тебе говорю. Я его понимаю. Но он не виноват. Чем дальше, тем легче стать виноватым, вот в чем штука. Скоро и шагу ступить будет нельзя, чтобы перед кем-нибудь не провиниться.
- Пап, - сказал вдруг мальчишка совсем мальчишеским тоном. - Я остаться с тобой хочу.
Их глаза встретились - недобрые глаза отца и умоляющие - сына.
- Нет.
- Я не хочу в интернат. Почему я должен жить один? Что я...
Дайра хотел ответить, сказать все, что полагается отвечать в подобных случаях, хотя и не полагается их допускать. Что скафы вообще не имеют права жить с родственниками, даже иметь родственников им не рекомендуется, и если кто-нибудь узнает, то будут крупные неприятности, но мальчишка на это мог спросить, почему бы Дайре не бросить работу, которую он с таким постоянством клянет, и Дайре нечем было бы крыть. Быть скафом действительно святое дело, можно всем для него пожертвовать, это же не слова, а правда чистая, но так хочется выйти неискалеченным, пройти сквозь все зажмурившись, и он сказал, прицелившись глазами в мальчишкин лоб:
- Ты должен понять, что любить мне тебя нельзя сейчас.
И тут же почувствовал, что сказал пустые слова, от которых впору поскучнеть моментально, столько раз они говорились, однако мальчишка не поскучнел.
- А потом?
- Что?
- Потом ты будешь меня любить? - спросил он, умиротворенно соглашаясь с отцом.
- Конечно! (Проклятая, неумелая, стыдная нежность!)
- А как? - мальчишка словно сквозь обморок спрашивал.
- Ну, как? Целовать буду. Обнимать. Ласковые слова говорить.
- Как мама?
Они сидели друг против друга, залитые солнцем, мальчишка хрустел последним гренком, пыль сверкающими точками летала по кухне и жара вступала в свои права, а Сентаури в это время бегал к телефону; и два импата смотрели на мраморную поверхность стола и думали; и страшный запах, и выщербина в столешнице; и соседка взахлеб рассказывала про них какому-то мужчине, который почти не слушал, а твердил про себя, ну когда же ты кончишь, я уже понял все, понял, ему смертельно надоела эта закутанная в одеяло и перепуганная, такая сегодня незнакомая женщина, она никак не может остановиться, ее и обвинить-то ни в чем нельзя, но и оправдать тоже почти невозможно; и гуськом выбегали на жару скафы, взмывали их пауки, а Дайра смотрел на своего сына. Дайра, так похожий на своего сына, протянул руку к вдруг заревевшему телефону, и снял трубку, и поморщился от солнца, и лицо его вдруг покрылось заботой, а лицо мальчика словно ушло в тень.
Надо было делать что-то с мальчишкой, а тот ершился. Что я, маленький? Сам доеду.
Он старался не показать обиды, а Дайра подыгрывал ему и притворялся, что все нормально. Он даже поцеловал сына в висок и быстро вышел из дома.
На улице было много людей. Они шли торопливо, не замечая сочной зелени под ногами, шли, держась кружевной тени деревьев, шли, хмурясь и улыбаясь, шаркая и подпрыгивая при ходьбе; они обтекали Дайру, который замер у своей калитки на улице, насквозь пробитой солнечным светом, и вот машина со свистом осела перед ним, и прежде чем войти в нее (скафы одинаково повернули к нему лица, на которых уже стерты были все выражения), он оглянулся назад и даже не то чтобы посмотрел туда, где сквозь деревья в окне маячила белобрысая, аккуратно причесанная голова мальчишки, а только дал ему понять, что помнит о нем и вроде бы как прощается. Мальчишка понял, прижался носом к стеклу, а Дайре стало очень обидно, что такой вот малыш принужден скрывать свои чувства, потому что боится выразить их как-нибудь не так и показать себя в смешном, стыдном свете. Но в следующий миг он отвернулся и забыл о сыне, с чувством холода и облегчения переключившись на то, что будет делать сейчас, и странно было видеть со стороны, как он не впрыгнул, не втиснулся, а словно всосался внутрь машины, что-то сказал водителю и в тот же момент они взмыли в воздух и пропали за крышами домов, совершенно бесшумно, а прохожие остановились, и проводили машину глазами, и кто-то крикнул:
- Паук!
И кто-то проговорил тихо:
- Паук, паук, будь оно все проклято!
И через секунду все заспешили по своим делам, а мальчишка отлип от окна, отошел в глубь и склонился над чем-то. Несмотря на обиду, он был рад, что поедет без провожатых.
"Пауком" патрульную машину прозвали давно, когда импатов еще только учились искать, и Лига Святых состояла из хорошо подобранных молодцов, а может, они и в самом деле были святыми. Трудно понять то время. Патрульные машины делали тогда особыми, заметными, на вид жутковатыми, как автомобили для перевозки радиоактивных отходов. На капоте, на дверцах и даже на брюхе было намалевано по багровому кресту (клеймо Лиги Святых). Пауками их называли не столько из-за крестов, сколько из-за пузатости и раскоряченных лап с колесами. Сейчас все идет к тому, что скафа от простого человека и отличить нельзя будет, и машины сейчас делают обычными, всего и разницы, что в городах, где импатов еще много, только скафам разрешается летать, а у других автомобилей в спецмастерских из движков выдирают что-то и пломбы ставят. Совершенно логичная, справедливая, необходимая мера, и Дайра всякий раз удивлялся, когда слышал недовольство по этому поводу. Вообще он заметил, что люди обычно возмущаются вовсе не тому, чему на самом деле следует возмущаться. Иногда и возмущаться-то нечему, а все равно плохо.
Даже над городом было жарко. Движок, только что отлаженный, работал бесшумно, тихо позвякивали шлемвуалы, повисшие на дверцах, сосредоточенно посапывал Ниордан (руки спят на руле, лицо презрительное, верблюжье, полузакрытые глаза, блестящий лоб с глубокими бухтами залысин), притихли на заднем сиденье Хаяни и Сентаури, и Дайра тоже зацепенел, глядя вперед. Минут через пять после отлета он сказал:
- Сына я, считай, проводил, так что сегодня вечером все ко мне.
Город раскинулся от горизонта до горизонта, он казался сложным графическим рисунком на дне блюда с желтой каймой, из-под машины быстро уносились назад разнообразные крыши, кроны деревьев, нескончаемые полоски улиц, зеркальные, черные, зеленые, матово-серые, и только один дом все тянулся и тянулся и никак не мог кончиться. Никто не знал его длины, так же как никто не знал имени его архитектора. Возможно, где-то в архивах и пылился чертеж с подписью этого сумасшедшего, но слишком уж многие архитекторы почтили Сантарес своим вниманием, чтобы выделять кого-то из них особо. Город сумасшедших архитекторов. Блуждающие дома, дома с переменными формами, растущие дома из органики, стелющиеся фонари, музыкальные тротуары, площадь Ужасов, Пизанский квартал... А дом все тянулся и тянулся, иногда извиваясь, чтобы обогнуть очередную громаду, то и дело пропадая среди ярких и зеленых, и оранжевых, и пестро разрисованных пятен, среди травяных крыш и черепичных скверов, среди бассейнов и экохрустальных памятников. Потом вдруг крыша дома вздыбилась, устремилась к машине, словно угрожая, словно сгоняя ее со своей поверхностей закончилась впереди примерно в километре от них высоченным пиком (имитация под скалу), Ниордан свернул направо, к Римскому району, туда, где трехэтажники фирмы "Экономия" резко выделяются среди плоских домишек-кабинетов и только посредине стоит пятиэтажный квартал, каждый дом которого огорожен неприступной зеленой изгородью, туда, где для машин места почти нет, где только велосипеды, массы велосипедов, и монорельсы, и многоярусное Новое метро.
Слева и справа, чуть позади, летели еще машины, и они повторили поворот Ниордана, и получилось у них так слаженно - впору залюбоваться.
- Готовность, - сказал Дайра, чуть сжимая автомат, лежащий на коленях.
- Готовность, есть готовность, готовность, - разными голосами отозвался динамик.
Они надели шлемы, скрыли под вуалетками лица и стали похожи на воинов какого-то тайного ордена.
КИНСТЕР
Когда над дальними крышами нависли сверкающие точки скафовских "пауков", импаты находились в той стадии нервного окоченения, которая предвещала судорогу - пик болезни. Закаменев, они сидели друг против друга за рабочим столом Томеша и вслушивались в быстро летящих скафов. Одна из другой перекрывались лазейки, которыми еще минуту назад можно было воспользоваться.
- Я не могу, не могу, не могу, - подумал Томеш. - Ни секунды не просижу.
- Сиди, - ответила Аннетта. Он понял, но ему послышалось "траффи-траффи-траффи-траффи".
А потом интеллектор неуверенно спросил:
- Вы живы?
ДАЙРА
Дом, где скрывались импаты, был старым трехэтажным особняком, из тех, что в свое время принадлежали Экономии. Фасад выходил на Монтерру, улицу с разрешенным проездом, но она давно уже превратилась в аллею и, несмотря на разрешение, только зеленый новичок мог додуматься до того, чтобы направить сюда колеса. Дубоплатаны, за которыми сантаресцы ухаживали с терпением, вошедшим в поговорку, давно уже сцепились кронами над Монтеррой и образовали ажурный тоннель, куда по вечерам высыпали гуляющие: парочки всех возрастов, мрачные клерки, художники с пятнистыми папками и те, которых в последнее время стали называть андонами - люди без профессии. Иногда на Монтерру выходил длинный ржавый старик с ироническими глазами и чрезвычайно решительным подбородком. Это была местная знаменитость - один из последних Сумасшедших Архитекторов. Сумасшедшего в нем ничего не замечалось - весьма здравый старик - зато чувствовалось порода, чего у нынешних молодых не встретишь. Он громко и гулко привязывался к прохожим, пока не уводил кого-нибудь на чай и воспоминания. Тротуар и проезжая часть были крыты специальной немнущейся травой, поэтому здесь никогда не было грязи. Сейчас Монтерра была пуста, потому что по сигналу СКАФ телефонная служба успела поработать, и все жители соседних домов были эвакуированы.
Предстоящая операция беспокоила Дайру. Захват импатов, которые вот уже месяц сидят дома - дело опасное. Инструкция на этот счет была, но от нее не приходилось ждать проку: как всегда, не хватало машин. Нужно было поставить по "пауку" на каждой слабой точке вокруг дома - четыре, не меньше, еще пару подвесить сверху и вдобавок выделить два пеших десанта один с крыши, другой с подъездной двери. Хорошо еще, что в домах Экономии не бывало черных ходов. Самым неприятным местом была задняя стена дома. Она почти вплотную примыкала к соседнему особняку и в зазор между ними машина могла вклиниться только боком, что очень опасно - никогда нет гарантии, что оконные стекла форсированы.
Ниордан повернулся к Дайре.
- Ну, командир?
Тот ощутил в пальцах привычное покалывание - нервный всплеск перед боем.
АННЕТТА
Аннетта не отрываясь смотрела на Томеша, по лбу которого ползла муха. Оцепенение ушло. О том, что они знали наверняка, думать не хотелось. Хотелось жить.
Он тоже искал, он чувствовал, что можно найти лазейку, создать новое "будет", он перебирал лихорадочно вариант за вариантом, и вдруг поймал что-то: даже привстал возбужденно, оторвал от пола ноги. Непривычное усилие сбило мысль и то, верное, ушло из памяти, постепенно, ловко увертываясь от разглядывания, под конец оставив в виде следа слово "сказал".
Он подумал, ну, где же, где же, и Аннетта помогла ему, и он понял.
- Нет, не хочу, спасаться будем вдвоем. Тебе тоже жить надо. Нет. Не хочу, - простонал Томеш.
- Врешь, - сказала она.
Он ответил ей, соглашаясь:
- Честное слово, жаль.
...Дайра машинально поднес микрофон к самым губам: