Прибыл Джанеттино Дориа с тремя галерами. Он бросил якорь у острова Искья, а оттуда туманным и дождливым октябрьским днем переправился в Неаполь. Нанеся визит вежливости вице-королю, он пожелал переброситься несколькими словами с мессером Просперо Адорно, за которым тотчас же послали.
Джанеттино поспешил ему навстречу, словно приветствуя старого друга. В красном, расшитом золотом камзоле он выглядел весьма внушительно. Его голос звучал напыщенно. Он разделяет гордость генуэзцев за своего храброго земляка. Он прибыл, чтобы поздравить его и сообщить от имени дяди, что адмирал счастлив подтвердить назначение Просперо на должность командующего неаполитанской эскадрой. Господин Андреа Дориа просит передать Просперо, что он с большим удовлетворением воспринял возрождение старого союза.
Просперо смотрел на Джанеттино ледяным взором.
— Благодарю вас за поздравления, — произнес он тоном, который принц Оранский посчитал слишком уж холодным. — Что касается остального, то в должности, данной мне, я уже утвержден.
Джанеттино поморщился, но сохранил самообладание. Несомненно, ему пришлось сделать над собой усилие.
— При всем уважении, синьор Просперо, позвольте мне заметить, что в делах, касающихся императорского флота, мой дядя адмирал — первый человек после императора.
— После императора. А меня утвердил в должности его величество. Вице-король, поняв, к чему идет дело, поспешил вмешаться:
— Но поскольку, Просперо, вы неизбежно будете служить под командованием господина Андреа Дориа, вы не можете быть безразличны к той сердечности, с которой он вас приветствует.
— Ваше высочество уже знает, что у меня нет намерения оставаться на этой службе.
На крупном круглом лице Джанеттино появилось досадливое выражение. Но принц не дал ему раскрыть рта, сказав:
— Я все еще надеюсь, что вы измените свое решение, и я позабочусь, чтобы мессер Джанеттино помог мне убедить вас. — Он с усмешкой повернулся к Джанеттино, который уловил яд в его словах. — Да, синьор, на пути к согласию существуют препятствия, и я думаю, что ваша семья должна взять часть вины на себя.
Просперо ожидал вспышки гнева со стороны генуэзца. Но услышал совсем неожиданное:
— Увы! Разве я не осознаю этого? Я приехал с раскаянием в сердце, синьор Просперо.
— Вы слышите? — поощрительным тоном произнес принц. Просперо ждал продолжения, но Джанеттино медлил.
— Вы должны понимать, синьор Просперо, что обстоятельства изменились с тех пор, как…
Он заколебался, и Просперо быстро продолжил за него:
— С тех пор, как ваш кузен привязал меня к веслу, так? Или с тех пор, как он пообещал отдать меня под папский суд и посулил, что быть мне повешенным? Или же с тех пор, как господин Андреа нарушил данное мне слово и выгнал моего отца со службы с тем, чтобы заменить его собственными ставленниками?
Лицо Джанеттино омрачилось. Вице-король явно был расстроен.
— Мой дорогой Просперо, не будем помнить зла. К чему хорошему могут привести эти взаимные обвинения?
— Ваше высочество полагает, что я должен подставить вторую щеку?
— Это невозможно. Рука синьора Джанеттино не поднимется, чтобы нанести удар. Она протянута вам с миром.
— И она не пуста, — поспешил заявить Джанеттино. — Я прибыл как посол мира. Мы с готовностью признаем заблуждения прошлого. Но если взглянуть непредвзято, то можно увидеть, что во всех своих деяниях, заставивших вас так горько досадовать на него, господин Андреа руководствовался исключительно интересами государства. Вы говорите, что он предал вас. Но разве его самого не предали? При вашем патриотизме, синьор Просперо, вы должны бы понимать это.
— Без сомнения, мне недостает государственного мышления Дориа.
— Или веры в наши теперешние добрые намерения.
— Или так.
— Тем не менее я приведу некоторые доказательства. Речь пойдет о Драгуте, который был вашим пленником.
— И которого господин Андреа из патриотизма забрал себе. Что не помешало ему продать Драгута за три тысячи дукатов Хайр-эд-Дину. Так уж вышло, что мы наслышаны об этой сделке.
На этот раз Джанеттино рассмеялся.
— Хотелось бы мне так же легко показать беспочвенность ваших обвинений во всем прочем. Эти три тысячи дукатов были положены в банк Святого Георгия на ваше имя. Я привез расписку.
Он извлек документ из папки и протянул его Просперо. На миг тот опешил. Но потом подумал, что, даже приняв эту уплату долга (вполне законную) за доказательство честности Дориа, он не имеет права обманываться относительно того, что эта честность становится политическим маневром. Он все еще молча изучал документ, когда Джанеттино возобновил разговор:
— Мой дядя, господин Андреа, поручил мне передать, что он протягивает вам руку с самыми искренними намерениями, которые при всех обстоятельствах неизменно оставались добрыми. Ради спасения Генуи вам необходимо это понять. Какова бы ни была внешняя сторона событий, государство не должно лишиться моряка, оказавшего стране такую услугу, какую оказали вы в битве при Прочиде. И поэтому, синьор Просперо, ваш дом в Генуе ожидает вас. И Адорно более нет нужды считать себя изгнанниками. Господин Андреа ручается, что ваше возвращение будет воспринято со всей возможной теплотой.
— Синьор, вы неистощимы на дары. — Ирония, прозвучавшая в тоне Просперо, напомнила ему окончание стиха, процитированного им тут же с горькой усмешкой: — «Timeo Danaos et dona ferentes» note 26.
Краска залила щеки Джанеттино.
— Господи, синьор, вы крайне осложняете мою задачу. Вице-король подшел к Просперо и положил руку ему на плечо.
— Идите, мой друг. Положим конец этим неприятным разговорам. Нужно учитывать, что существуют империя и ваш родной город Генуя. Вложите меч в ножны. Вы и Дориа находитесь теперь на борту одной галеры.
— Я сознаю это. Синьор Джанеттино, помнится, как-то раз убедил меня в этом. Но где гарантия для меня на тот случай, если Дориа снова переметнется на другую сторону?
— Это недостойное замечание! — вскричал Джаннеттино, теряя остатки терпения. — Это — намеренное оскорбление. Потрудитесь встать на наше место, и вы увидите уже в самом этом событии, которое именуется предательством по отношению к вам, свидетельство того, что мой дядя сам стал жертвой измены. Упрашивая вашего отца открыть ворота Генуи французам, мы полагались на обещания короля Франции дать Генуе свободу и независимость. А все последующее было результатом вероломства французского короля.
— Я уже слышал этот довод, — холодно ответил Просперо.
— Но, по-вашему, он ничего не стоит? Вы не верите? Тогда, Бога ради, поверьте хотя бы вот во что. Вы говорили о гарантиях нашей честности. Так случилось, что у меня есть гарантии, которые я могу вам предложить. Для того, чтобы покончить с этим раз и навсегда, для того, чтобы погасить эту прискорбную междоусобицу, господин Андреа предлагает вам брачный союз с нашим родом. Он предлагает вам вступить в брак с его племянницей, Марией Джованной, приданое которой — тридцать тысяч дукатов и богатые поместья Паракотти.
Тут он умолк, уперев ладонь в бедро и горделиво откинув голову. На его женоподобной физиономии читался торжествующий вызов:
— Итак, хватит ли вам такой гарантии?
Глаза Просперо широко раскрылись от удивления, потом снова медленно сузились. Тем временем вице-король, который стоял рядом, все еще держа Просперо за плечо, оценил плату, предложенную Дориа за дружбу Адорно, и подвел итог:
— Три тысячи дукатов, выкуп за Драгута, восстановление прав Адорно в их генуэзских владениях и жена с приданым, достойным принцессы. Наконец-то вы вложите свой меч в ножны, Просперо.
— Именем Господа нашего! — воззвал к нему Джанеттино.
Просперо медленно отвернулся. Он молча подошел к окну и стал смотреть на серое небо и моросящий дождь. Неужели роду Дориа так необходимо срочно заключить с ним мир, что они готовы пойти столь далеко? Должно быть, да. Он взвесил предложение. На одну чашу он положил все, что было перечислено, на другую — даму из сада, монну дель Орта, как он назвал ее в своем последнем сонете, на котором едва высохли чернила, и обстоятельства смерти отца.
Его отец мертв, а дама из сада, возможно, недосягаема для него. Но мог ли он ради жизненного успеха пожертвовать своим долгом перед памятью одного и своими надеждами, пусть и слабыми, на любовь другой? Мог ли он поступить так, не утратив уважения к себе? Говорят, что каждый имеет свою цену. Но может ли человек чести допустить, чтобы эти слова относились к нему?
Наконец он повернулся к наблюдавшим за ним в напряженном ожидании собеседникам. В его глазах застыла тоска. Адорно заговорил медленно, почти с горечью:
— Однажды я прочитал на лезвии ножа, который был найден в Толедо, девиз: «Не обнажай меня без нужды. Не вкладывай меня в ножны без чести». Это предписание, о котором надо помнить. Меч был обнажен не без причины. Очень веской причины. И, разумеется, он не может быть снова вложен в ножны, будучи обесчещенным.
Наступило долгое молчание. В глазах вице-короля читалась тревога, глаза Джанеттино злобно сверкали. Наконец он разразился яростной речью:
— Клянусь Богом! Вы говорите, нет чести в том, что мы предлагаем? Но это — всего лишь воздаяние. И какое воздаяние: непревзойденное по щедрости. Уж его-то никак нельзя отвергнуть или принять без благодарности. Если вы не…
Но тут вмешался вице-король, твердой рукой придержав Джанеттино:
— Лучше подождать, дать сеньору Просперо время обдумать ваши предложения. Они обрушились на него слишком внезапно, и едва ли он осознал их истинное значение. Решение, принятое необдуманно, не сделает чести ни одному из вас. Позвольте ему тщательно поразмыслить о вашем разговоре, а уж потом требуйте ответа. Пока же забудьте все, что мы тут наговорили. — Он перевел взгляд с Джанеттино на Просперо. — Согласитесь, по крайней мере, взять время на размышление.
— Раз вы настаиваете. — Просперо пожал плечами. — Но я уверен, что это ничего не изменит.
Несмотря на слабую надежду достичь согласия, несмотря на решительный тон Просперо, принц Оранский тем же вечером, едва они остались одни, движимый скорее чувством дружбы, нежели опасениями, приложил все усилия, чтобы уговорить Просперо, столь доблестного капитана, остаться в рядах императорского флота. Среди прочих доводов он сулил Просперо блистательную карьеру, путь к которой будет открыт для него, если он согласится остаться на службе; говорил о высотах, которых Просперо может достичь, ведь он уже снискал себе благосклонность императора. Карьера станет бесценным добавлением ко всему, что предлагал ему Дориа. А продолжая упрямствовать, он лишится этой карьеры и остального тоже. Так что проку стоять на своем?
Но Просперо на первый взгляд был так мало тронут увещеваниями вице-короля, что наутро, когда он объявил, что ночные размышления склонили его к уступчивости, это было воспринято скорее с изумлением, нежели с радостью.
— Не припомню, когда я слышал более приятную весть! — восторженно воскликнул вице-король. — Радуясь по многим причинам, я особенно рад за вас, рад, что вы осознали то, как ослепило вас предубеждение.
— Я не сказал, что осознал это.
— Но как же? Иначе вы никогда не пришли бы к такому мудрому решению. Равно как не убедились бы в честных намерениях Дориа. Всего-то и нужно было, что немного поразмыслить. Гарантии, которые они предоставили, едва ли могли быть более надежными.
Просперо посмотрел на него с кривой усмешкой.
— Вы так думаете? А вам не приходит в голову, что предложенный брак должен быть гарантией не их честных намерений, а моих? Я постепенно осознал это.
Принц Оранский смутился.
— Постойте! Вы впадаете в крайность. В самом плохом случае — гарантии взаимные.
Но Просперо медленно покачал головой.
— Никакие твердые гарантии не заставят их поверить, что я действительно вложил свой меч в ножны.
Принц на мгновение задумался. Потом пожал плечами.
— Что тогда? Какая разница, вложен ли он?
Глава XIII. МАТЬ И СЫН
— Иуда Адорно. Так впредь будут называть тебя в нашем роду. — Так говорила его мать во Флоренции двумя неделями позже, когда сын рассказал ей о соглашении.
Чтобы навестить ее, Просперо урвал несколько дней от своих обременительных служебных обязанностей, которые требовали его присутствия в Неаполе до следующей весны. Как командующий неаполитанской эскадрой, он взвалил на себя тяготы по ее реорганизации, строительству судов, оснащению, вооружению и комплектованию людьми галер. Все это требовало неусыпного надзора. Только выполнив все работы, мог он оставить свой пост и отправиться в Геную, где его ждали радушный прием и невеста, которой суждено было оказаться принесенной в жертву честолюбию Дориа.
Между тем нужно было спасать мать от лишений флорентийской жизни. Но радость от встречи сменилась ужасом, когда он, рассказав о сделке, увидел, что глаза, которые смотрели на него с ангельским спокойствием, вдруг сверкнули, как глаза Менады note 27.
— Ты пошел на мировую с этими убийцами? — Ее изумление было так велико, что она даже охрипла. — Ты принял руку, которая обагрена кровью твоего отца? Ты заключил брачный союз с этой семейкой, пользующейся дурной славой? И ты настолько бессовестен, что приехал сюда, чтобы похвастаться этим?
Он ожидал именно такой реакции. И все же более не мог прикрывать душевную боль бесстрастной миной.
— Я же все объяснил, — робко возразил он.
— Объяснил? Разве объяснения властны над истиной? Он посмотрел на мать. Та сидела у окна, выходившего на реку Арно, такая грациозно-хрупкая и удивительно юная, и тяжело вздохнул.
— В конце концов, что есть истина? Не более, чем осмысление факта разумом, и один ум может толковать ее совсем иначе, чем другой. Это его замечание еще больше вывело мать из себя.
— Не было еще мошенника, который смог бы под философской маской скрыть свое бесчестие. Ты продался — вот очевидная истина. По крайней мере, на сей счет не может быть двух мнений. Три тысячи дукатов за Драгута. Тридцать тысяч в качестве приданого за невесту от Дориа. Цифры, подходящие для сделки. Тридцать сотен и затем — тридцать тысяч. Тридцать монет были ценой Искариота. И после этого прозвучала жестокая фраза: — Иуда Адорно! Так впредь будут называть тебя в нашем роду.
Он устало провел рукой по ее лбу, поправляя каштановые волосы, которые к старости стали еще более пышными.
— Очень многое надо было возместить.
— Ты хочешь сказать, что получил большую выгоду?
— И другие тоже. Приговор об изгнании Адорно отменен. Они могут вернуться в свои генуэзские владения, когда только пожелают. Если же они предпочтут выгоде от моего поступка хулу в мой адрес, что ж, пусть. Это будет куда как по-человечески.
— Ты насмехаешься надо мной? Он оставил вопрос без внимания.
— В этой сделке проявилась и некая забота о вас.
— Забота обо мне? Что это значит? Когда это было, чтобы кто-нибудь проявил заботу обо мне? Когда кто-либо подумал обо мне, женщине, которая всю свою жизнь растратила на заботу о других?
— Вы испытываете лишь лишения. Этому будет положен конец.
— Лишения? Разве меня беспокоят лишения?
— Вы очень горько на них сетовали, — напомнил он ей. — Вы даже считали меня виновным в них.
— А разве позор лучше? Лицемер! Неужели ты думаешь, что я променяла бы голодную, но честную жизнь на достаток в бесчестии? Я — урожденная Строцци, слава Богу, не дитя Генуи. О, Господи! Какая мука! После всего, что я вынесла! Я этого не переживу.
Она заплакала. Закрыв лицо полупрозрачными руками, она сидела и горестно качала головой.
Просперо подошел к матери. Скорбные морщины на его челе обозначились резче.
— Матушка!
— Никогда больше не называй меня этим именем. Ступай. Оставь меня умирать в горе и позоре. Поезжай в Геную, где тебе и место. В стране, где море без рыбы, горы без деревьев, мужчины без чести, а женщины без стыда. Возвращайся к праздности и достатку, которые ты получил в обмен на честь. Наслаждайся этим, пока ты, такой же слабовольный, как и твой отец, не кончишь свои дни, как и он.
Эта театральная речь, как и упоминание об отце, как всегда, возбудили его ярость.
— Мадам, ограничьтесь в ваших оскорблениях мной, ибо я могу ответить на них. Не тревожьте прах моего отца.
— Неужели ты думаешь, что он может почить в мире? — пронзительно закричала она. — Иди, говорю я тебе. Оставь меня. — Все более неистовые рыдания сотрясали ее тело.
Сжимая и разжимая кулаки, Просперо расхаживал из угла в угол по скудно обставленной комнате, совершенно сбитый с толку. На миг он вновь оказался около матери и снова выглянул из окна на тоскливый зимний пейзаж, на серо-голубые воды Арно под серым небом и на ряд желтых домов на Старом мосту. Он опять отошел. Рыдания матери звучали у него в ушах.
— Матушка, вам следует довериться моим суждениям, — отчаянно настаивал он, сознавая тщетность своих увещеваний.
— Твоим суждениям! Господи, спаси нас! И я должна доверять им? После всего?
Он не обратил внимания на новые насмешки. Он взывал к ее любви к роскоши, к удобствам.
— Вы оставите этот жалкий постой у Строцци и вернетесь, чтобы наслаждаться своей собственностью в Генуе.
— Будь проклята твоя Генуя и все, что там есть! — выкрикивала мать сквозь рыдания. — Будь проклята! Чтобы глаза мои ее больше не видели. Но ведь ты заставишь меня поехать, чтобы разделить с тобою твой позор. Чтобы на меня показывали пальцем. Вот она, мать Адорно, который пошел по пути Иуды. — Последовал взрыв ужасного смеха, полного и горечи, и злости. — Я остаюсь здесь. Ибо здесь, по крайней мере, я могу укрыться от людей. Иди, я тебе говорю. Можно считать, что ты убил меня точно так же, как отца. Ты сделал все, что мог.
— Как вы несправедливы, — посетовал он. — И как скоры на обвинения.