— Веревки вьет?
— Да, то так! И всех женихов гонит, все не по ней. А тут пан Егор! Он очень хорошо воспитан, то сразу видно, с первых же слов. Хоть и русский. Прошу простить, пан Алексей, но то неожиданно для поляка. Сегодня он почти не пил, даже шампан! Тоже неожиданно. Среди нашей молодежи редко сейчас можно встретить такое. Дети не слушают родителей, курят, пьют, жле[37] ругаются. Езус Мария! А тут такой воспитанный мводжежь. Даже я под впечатлением, не только Гонората! И вот главный вопрос, пан Алексей, главный вопрос. Собственно, из-за него я весь вечер забираю ваше внимание. Или время? Так вот. Пан Егор служит в серьезном учреждении, в полиции. И состоит при вашей особе. Департамент из самого Петербурга, чиновник особых поручений! Я помню, что написано в вашем билете, да! А тут вдруг встреча в театре…
Лыков уже все понял, кроме одного. Поэтому он перебил пана Тадэуша:
— Так что у вас за вопрос, в конце концов?
— В конце концов? — удивился тот. — В каком смысле?
— Ну, это такой оборот речи у русских.
— Никогда не слышал!
— Пан Тадэуш. Что вы хотели у меня спросить?
— Да, то так. Это очень-очень важно. Все может испортить, вот! Скажите, у пана Егора нет нажэтшоны?
— Кого-кого? — опешил Лыков.
— Ну, будущей жоны?
— Вы хотите сказать — невесты?
— То так. Невесты. Гонорату это беспокоит. Очень.
— Пан Тадэуш, но ведь Егор русский! Как вы это видите?
— Ну и что? Он говорит по-польски лучше большинства поляков. Умный — то сразу видно. Мало пьет шампан и совсем не пьет вудку. Извините, то бывает у русских…
— А вы не боитесь осуждения со стороны ваших?
— Фуй! Лишь бы было хорошо Гонорате. Остальное — пустяк. А такой человек, как пан Егор, сумеет понравиться полякам. Постепенно, но сумеет. Я уверен.
— Хм… Ну хорошо, я отвечу на ваш вопрос. Насколько я осведомлен, никакой невесты у Егора нет. Жалованье пока ему этого не позволяет.
Крухляковский улыбнулся до ушей и похлопал ладонью по стене:
— Вот это я отдам в приданое своей любимой цурке! Себе оставлю только рэстаурацью. Мужу Гонораты не понадобится жалованье!
— Егор вряд ли захочет уйти со службы. А уж жить на средства жены… Насколько я сумел его понять, он человек гордый и будет содержать себя сам.
— О, понимаю! — Пан Тадэуш сделал строгое лицо. — Я такой же! Никогда ни у кого не одалживал, все своими руками… Так пан Егор еще и гордый? Очень хорошо. Как настоящий поляк! Очень хорошо. Тем быстрее наши его примут. Но идемте, идемте в дом. Мне надо сказать цурке на ушко прекрасную новость!
На другой день Егор выглядел смущенным. Вчера они с Лыко вым засиделись у Крухляковских допоздна. Гонората обрабатывала парня весьма настойчиво. Она с ахами и вздохами выслушала рассказ о его подвиге. Обнаружила между делом общих знакомых. Пригласила гостя на пирог «через недельку». Тонко польстила Лыкову, угадав в нем высший для Егора авторитет. Барышня действовала умно и изобретательно. Коллежский асессор пытался улизнуть, бросив помощника на съедение, но поймал его умоляющий взгляд и остался. Чета Крухляковских подыгрывала дочке по мере сил. Пан Тадэуш назвал доход, который ежемесячно собирает с жильцов (восемьсот рублей!), и повторил, что он пойдет цурке в приданое. А пани Ванда намекнула, что это еще не все подарки будущему зятю…
Когда полицейские на последнем извозчике разъезжались по домам, Егор признал: барышня интересная. Но уж больно обеспеченная по сравнению с ним, голодранцем. Лыков в ответ рассказал ему историю своей женитьбы. Как он несколько лет не решался предложить руку богачке Вареньке Нефедьевой. Как угодил потом в Забайкалье и сцепился там с уголовным «губернатором» края по кличке Бардадым.[38] Разгромил его заимку и обнаружил в ней потайную комнату, в которой чеканили фальшивую монету из ворованного золота. Комната была набита этим металлом, как пещера Али-Бабы… Лыков сдал находку по команде и получил треть ее стоимости — сто тысяч рублей. Вскоре после этого он выехал в Нижний Новгород свататься.
— Учись, Егор! — назидательно закончил свой рассказ коллежский асессор.
— Чему же я здесь могу научиться? — удивился парень. — У нас в Варшаве пещер Али-Бабы нет. И я не вы. История эта не про меня…
— Пещер, наверное, нет. А вот история про тебя. Я имел в виду, что надо быть настойчивым. Предприимчивым. Не отступать. И тогда воздастся.
— Ага! Через десять лет службы повысят из коллежских регистраторов в губернские секретари!
— Конечно, если станешь сидеть сиднем. И не окончишь университета.
— Алексей Николаевич! Какой мне университет? Я существую жалованьем! Мне невозможно учиться, денег на это нет.
— Экстерном учись, как я.
— Опять как вы! Но я же не вы, во мне нет вашей силы и энергии!
— Кто тебе сказал про энергию? Сам так решил? Заранее записал себя в неудачники? — рассердился Алексей.
— Но я здесь один, никому нет до меня дела…
— Значит, надо сидеть сложа руки и рефлексировать? А по-моему, успех дается только с боем. И это нормально. Иначе и не бывает. Ты не кривись, а слушай! Дело не в обстоятельствах, а лишь в тебе самом. Пойми: жизнь требует постоянных и настойчивых усилий. Неустанных! Банально, конечно. Но справедливо. Вот ты служил два года без чина. Чего-то ждал, кое-как учился полицейскому делу. Навыков особых нет, агентуры своей нет. Зато есть оправдание, что тебе не помогали. Случайно появился я, ты проявил инициативу и вот уже на заметке у обер-полицмейстера. Скоро получишь чин. И не во мне дело, а в твоей инициативе. Лыков уедет, но для тебя ничего не должно измениться. Ни-че-го! Понимаешь? Учись, колотись, развивайся, тащи сам себя за волосы вверх. Никого не бойся. И так живи всю жизнь. Тогда тебе будет все равно, как к тебе относится очередной начальник. Ты станешь таким специалистом, что всегда найдешь место, которого достоин.
Иванов задумался и не нашел тогда что возразить. Теперь он, подумав ночь, сочинил, похоже, целую речь. Но Алексей пресек ее с первых слов:
— Некогда лясы точить, поехали на Бураковскую!
— Зачем?
— Хочу там все обыскать.
— В притоне Яна Касъера? Там уже паслось наше отделение! Вверх дном перевернули. Что вы рассчитываете найти после этого?
— Сам не знаю. Но… Давай обсудим.
Лыков усадил помощника на стул, закрыл дверь и пояснил:
— Меня смущает находка часов Емельянова.
Егор тихонько ойкнул, но промолчал.
— Очень уж кстати она случилась, — продолжил мысль сыщик. — И словно бы дала ответы на все вопросы. Но улика одна-единственная, и связь Гришки со смертью пристава строится лишь на ней.
— Вы считаете, что часы подбросили? — насторожился помощник. — Но кто и зачем?
— Я допускаю это. Требуется найти дополнительные доказательства связи Худого Рта с убийством Емельянова. Вот их и будем искать в притоне. Возьмем в участке понятых и нагрянем неожиданно. Вдруг что найдем?
Через полчаса они уже въезжали в знакомые ворота. Два дня назад здесь гремели выстрелы, кричали и дрались люди. Сейчас все было тихо, как на погосте. Комнаты прибраны, никаких следов погрома. Только окно, разбитое Егором, не успели еще застеклить и затянули парусиной.
Полицейских встретил зять Яна Касъера, некий Малиняк. Он хорошо помнил Лыкова по налету и держался угодливо. Дочки старого взломщика, одетые в тряпье, с постными скорбными лицами жались по углам. Коллежский асессор велел всем, кто есть в доме, собраться в большой гостиной. С прислугой набралось пять человек. Егор остался их караулить. Лыков в сопровождении Малиняка и понятых принялся тщательно осматривать строение от подвала до чердака. Дом был большой, и обыск затянулся. Алексею не попадалось ничего, что указывало бы на связь хозяина с убийцами офицеров. Он не отчаивался и не халтурил, смотрел внимательно. Наконец в нужном чулане под рукомойником внимание сыщика привлекла мыльница. Заурядная вещь, дешевая поделка из «польского серебра». Лежит на своем месте. Но Лыков давно выработал в себе привычку доводить все до конца. Поэтому он выбросил обмылки, поднес предмет к свету и перевернул. На днище мыльницы чем-то острым, видимо ножом, были выцарапаны две буквы: «Яш».
— Что это? — спросил коллежский асессор.
Малиняк съежился еще больше:
— Не зна. То зна пан Новец.
— Я забираю ее с составлением протокола обыска.
Алексей облазил все до последней застрехи, но не нашел более ничего интересного. Однако находка в чулане стоила потраченного времени. «Яш»… Как уж там фамилия пропавшего подпоручика? Яшин. Не его ли вещь? Вот и новый поворот в розыске! А заодно причина, чтобы не уезжать из Варшавы.
Яшин, Яшин… В суете, которой отличался этот розыск, у Лыкова не дошли до него руки. В день приезда случился скандал с офицерами. На следующий день обнаружили труп Сергеева-третьего. Ночью полиция пошла на штурм «мельницы». Гришка Худой Рот словил пулю, а в его портках оказались часы пристава Емельянова. И все вроде бы склеилось. Молодец, Лыков! Сделал дело, езжай домой! И не придерешься. Но вот теперь эта вещица из мельхиора, возможно, перевернет картинку. Черенков не нашел в свое время оснований для розыска. Нет трупа — нет и дела. А если мыльница даст ниточку и выведет на новые улики? Вонифатий Семенович — разумный человек, он захочет узнать правду. Вдруг было три убийства, а не два? Пусть откроет дознание. А там видно будет…
Быстро составив протокол, Алексей распустил публику. Когда полицейские вышли на улицу, он показал мыльницу Егору.
— Не зря приехали. Смотри!
— Ух ты! «Яш». Это чья-то подпись?
— Полагаю, что подпоручика Яшина.
— Не может быть! Как вещь сбежавшего подпоручика могла оказаться в доме Яна Касъера?
— Ты уверен, что он сбежал?
— Все так говорят. Дело даже не открыли!
— Но что, если его убили, а труп спрятали? О чем тогда наша находка?
Иванов подумал и ответил:
— Она указывает, что все преступления против офицеров сходятся на Яне Новце.
— Правильно. Он тогда не рядовой притонодержатель, а соучастник убийств. Укрыватель, недоноситель, а то и глава всего дела.
— Ага! — повеселел коллежский регистратор. — Если это так, то следствие не закончено. По вновь открывшимся обсто ятельствам заводится новый розыск…
— Правильно.
— …и ваш отъезд из Варшавы отменяется!
— Да, если мы с тобой не ошиблись в подозрениях. Мыльница могла принадлежать кому угодно, не обязательно Яшину. Поэтому сначала покажем ее Нарбутту с Гриневецким. Вдруг она уже встречалась им во время первого обыска? И Ян Касъер дал по ней объяснение. Купил-де на Толкучем рынке у неизвестного лица… Или того хуже: мыльницу подбросили в дом, как подбросили часы.
Они поехали на Сенаторскую. Все уже привыкли, что Иванов ходит за своим временным шефом как привязанный. Витольд Зенонович, оказавшийся, несмотря на замкнутость, остроумным человеком, окрестил Егора «полицейские силы, подчиненные Лыкову». И еще «летучий отряд Лыкова». Егор не возражал.
У Гриневецкого сидел Нарбутт и диктовал рапорт обер-полицмейстеру. Эрнест Феликсович старательно, как школьник, записывал.
— Господин Лыков и его летучий отряд! — ухмыльнулся титулярный советник. — Вы чего такой возбужденный, Алексей Николаевич? Домой уезжаете? По невским гранитам соску чились?
— Приказа из Департамента пока нет, — ответил Лыков. — Но я пришел не с этим. Вот что мы с Егором Саввичем обнаружили сейчас в доме Яна Новца. Поглядите на днище.
И он вручил собеседникам мыльницу. Те внимательно ее осмотрели, но высказались скептически.
— Ну и что? — пробурчал Гриневецкий. — Дешевка. Таких полно в домах среднего достатка.
— Вы увязываете ее с тем картежником, которого Петербург поторопился записать в жертвы? — нахмурился Витольд Зенонович.
Надворный советник на этих словах возмущенно фыркнул:
— С Яшиным, что ли?! Вот прощелыга! Сбежал, так все вздохнули с облегчением. Ни служить не умел, ни с людьми разговаривать.
— Тем не менее я должен проверить, — твердо заявил Лыков.
— Разумеется, — согласился Нарбутт. — В делах с убийствами все нужно проверять досконально. У вас особые полномочия. Наше дело — помогать, ваше — вести розыск. Сейчас поедете в следственную тюрьму?
— Да.
— Новца трясти?
— Сначала Гришкиных подручных. Самый простой способ все вызнать — это их допросить. Как и за что убивали Емельянова. Как подловили Сергеева-третьего. Что это за красивая брюнетка, что увезла штабс-капитана из ресторации.
— Да, хорошо бы. Только мой опыт показывает, что бывалые уголовные ничего не скажут.
— Мой тоже, — подтвердил Лыков.
— Тогда прихватите, пожалуйста, с собой Степковского. Я обещал дочкам Яна Касъера, что перешлю в тюрьму пояс из собачьей шерсти. У старика больная спина.
— Эко вы ласково с бывшим громилой! — удивился Алексей.
— У нас в Варшаве так принято.
— Отдайте пояс мне, я сам вручу.
— Да там еще что-то на словах. Какие-то бытовые неурядицы, требующие разрешения главы семейства. Не знаю, что именно, — с дочерями разговаривал Степковский.
— Ну хорошо, пусть он спускается к дежурной пролетке, скоро поедем.
Старший агент Степковский, высокий основательный мужчина с ухоженными усами и твердым взглядом, вызывал у всех невольное уважение. Лыков знал, что этот человек воевал с турками и имеет Георгиевский крест. Одного возраста с Витольдом Зеноновичем, Степковский, видимо, помогал тому негласно руководить отделением.
Нарбутт пошел предупредить старшего агента. Лыков на минуту отлучился в клозет, а когда спустился к подъезду, там его ожидал курьер. Оказалось, коллежского асессора срочно вызывают к обер-полицмейстеру.
— Пан Степковский, это может быть надолго, — решил отпустить поляка Алексей. — Вы не ждите нас, езжайте один, а мы найдем извозчика.
Лыков поднялся на третий этаж. Толстой встретил его приторно-благожелательно.
— Господин камер-юнкер! Когда вы намерены возвратиться в Петербург?
— Когда получу приказ из Департамента, ваше превосходительство.
— Я только что послал телеграмму Дурново. Обрисовал ваше участие в деле с самой положительной стороны…
— Благодарю, ваше превосходительство.
— …и сообщил, что считаю вашу командировку исполненной.
Лыков промолчал.
— Вам ведь, помимо розыска, поручено еще кое-что?
— Да. Составить рекомендации по улучшению деятельности варшавского сыскного отделения.
— Прошу не обойти вниманием и прислать мне для ознакомления экземпляр вашей записки.
— Непременно, ваше превосходительство.
— Можете идти.
Раздосадованный этим пустым разговором, Лыков снова вышел на подъезд. Дежурная пролетка еще не вернулась. Сыщи ки поймали извозчика с биржи и отправились в тюрьму за свой счет.
Варшавская следственная тюрьма помещалась на Дзельной, 24. В этом месте в нее упиралась улица Павя, поэтому в народе тюрьму прозвали «Павяк». На кордегардии Лыков предъявил заверенную карточку.[39] Утром сыщику с боем выдали ее в канцелярии обер-полицмейстера. Прежде чем допрашивать налетчиков, он решил переговорить со смотрителем тюрьмы. Полицейских провели в кабинет коллежского секретаря Молчанова. Тот первым делом спросил:
— Это не вы наших хлопцев замели?
— Каких «ваших»?
— Ну, в среду доставили. Под впечатлением ребята! У двоих головы разбиты.
— А нечего на камер-юнкеров с кулаками бросаться!
— А маза ихнего, говорят, вы как буряты белку — в глаз?
— Пришлось, — уже не ерничая, ответил Лыков. Со смертью он не шутил.
— А и черт с ним! — так же кратко резюмировал Молчанов. — Желаете теперь остальных допросить? С кого начнете?
— С самого молодого, конечно. Надеюсь, два дня одиночки подготовили почву для беседы.
— Откуда одиночки? — удивился смотритель. — Они сидят в общей камере, все трое.
— Как в общей? — воскликнул Алексей. — Эх! Зачем в общей?
— Указание титулярного советника Нарбутта.
— Черт! Теперь их без толку допрашивать!
— Почему? — не понял Егор.
— Потому что они уже сговорились. И будут теперь валить все на мертвого Гришку. Знать не знаем, ведать не ведаем… Эх, Витольд Зенонович! Опытный ведь человек. Для чего он так сделал?
— А потому — поляк! — неожиданно сообщил Молчанов.
— Поясните вашу мысль.
— В рассуждения высокого разума господина Нарбутта я войти-с не могу-с! Умишком не вышел! Но не зря, видать, его из начальников отделения турнули…
— Понятно. Прикажите привести арестованных.
Начался рутинный допрос. Лыков вызывал уголовных по очереди и спрашивал одно и то же. Иванов стал было записывать ответы, но скоро прекратил это бесполезное занятие.
Алексея интересовали подробности обоих убийств — ротмистра Емельянова и штабс-капитана Сергеева-третьего. Особенно он напирал на последнее преступление. Где гайменники налетели на свою жертву? Кто нанес смертельный удар? Кто отвозил умирающего на свалку?
Все трое ответили одинаково: это не мы! Гришка действовал один, а остальные сидели в притоне и целыми днями дулись в карты. Скучали да мечтали в Россию вернуться! Потому — в Польше русскому фартовому швах…
Махнув рукой, коллежский асессор велел смотрителю изготовить со всех троих фотографические портреты и отослать их в петербургское сыскное для опознания. Три варшавских узника явно давали о себе ложные сведения. Это старая уловка уголовных — врать и путать следы. По виду ребят ясно, что они рецидивисты. За Гришкой числилось много кровавых дел в столице. Если фартовых опознают, то вытребуют в Петербург и там закатают по полной…
Лыков был раздражен неудачей, хотя другого и нельзя было ожидать. Опасения Нарбутта подтвердились. Перед допросом Яна Касъера требовалось собраться с мыслями, и Алексей вывел помощника на улицу. Они сели в пийяльне[40] и выпили по пиву; сыщик был задумчив. Вдруг он скомандовал:
— Айда на телеграф!
— Зачем?
— Отобью Дурново экспресс, что розыск законченным не считаю и остаюсь в Варшаве.
— Ух ты! А для чего?