Эллочка решилась спросить:
– А какие – мировые законы?..
– Ай, – Маринка понемногу отходила от влияния мировых законов, – есть у мужиков такая теория, что перед принятием любого решения, ну, например, вынести мусор или нет, следует в мировую матрицу подключиться: мол, правильно это будет – сейчас вынести мусор или хрен с ним, пусть кто-нибудь другой вынесет. Вопрос в том, кто этим «кем-нибудь другим» постоянно оказывается...
– Кто оказывается?..
– Ты меня вообще понимаешь или нет?
– Почти. Слушай, а может он – голубой на самом деле?
– Бубнов? Ну ты, мать, загнула. Заговорила ты меня, – спохватилась Маринка. – Что мы все твои проблемы-то обсуждаем? Посмотри-ка лучше в окно.
Эллочка посмотрела. За окном все было, как обычно.
– Да сюда, сюда, – Маринка ткнула пальцем, – видишь рядом с Данилкиными «Жигулями» красная машинка стоит? Хорошенькая такая?
– Ну...
– Это я купила.
Эллочка уставилась на нее тем взглядом, каким баран обычно смотрит на новые ворота.
– Ну квартиру ту я того, сдала, что мне, думаю, Египет, куплю лучше машину. «Форд Сиерра». Две двери, правда, старенький, конечно, но зато двигатель работает – класс! Это такой кайф, Элка, за рулем мчаться по дороге! Магнитола – орет, стекло опущено – ветер. Все документы на нее оформила – полдня на работе не была. Только номер еще в ГИБДД не получила. Побегу Данилке похвастаюсь. Утру ему нос с его «пятеркой». – И, счастливая, она убежала.
Эллочка вставила первый попавшийся диск в дисковод, но это ей не помогло. Тогда она начала открыто завидовать, чтобы не копить негативную энергию в себе и не получить невроз.
– Вот ведь как у людей все в жизни просто. Одного любит, с другим на съемную квартиру ездит, потом еще и совершенно безнаказанно сдает эту чужую квартиру, получает деньги и покупает иномарку. А я сижу, как дура, и реву из-за какого-то морального урода, тьфу ты... – высказала Эллочка вслух и действительно сплюнула.
«За последний месяц имело место восемь падений рабочих со станков...» – Эллочка вздохнула и закрыла «Ворд».
Глава одиннадцатая О наших деревянных лошадках
В понедельник утром Эллочка в коридоре нос к носу столкнулась с Окуневым. Он выходил из туалета, а она бежала на разбор полетов к Драгуновой. От неожиданной близости высокого начальства Эллочка слегка опешила. Впрочем, Окунев тоже опешил. Но не от близости молодой симпатичной Эллочки, а просто потому, что каждый человек, выходя из столь интимного места, как туалет, чувствует себя немного не в своей тарелке. И еще потому, что ему, Хозяину, как-то не пристало посещать один туалет с его работниками, но, что поделать, личный окуневский туалет еще только строился. Равно как и отделывался, благоговейно, его личный кабинет.
Эллочка увидела Окунева и встала как вкопанная. Окунев наткнулся на вставшую столбом Эллочку, поморщился и вальяжно направился дальше. Эллочка неопределенно вздохнула ему вслед и пошла к начальнице.
– А номер-то ничего, ничего, получился... – Ирина Александровна пробежалась глазами по материалам; Эллочка довольно улыбалась. – Во всяком случае, выглядит ничего, заголовки хорошие... Вот видите, Элла, все у вас отлично получилось. А вы боялись. – Драгунова отложила газету. – Думаю, моя помощь вам больше не понадобится. Сами теперь справитесь. Потерпите немного, Элла, мы найдем редактора, и вам снова станет полегче.
У Эллочки ножки подкосились:
– К-как – редактора?
– Вы же – исполняющая обязанности. А редактора мы просто найти не можем, вот и объявление дали, но никто не торопится звонить.
Это был удар ниже пояса.
У Эллочки даже слезы на глаза навернулись. Она что-то пролепетала и бросилась вон из кабинета.
Судьба повела себя так некрасиво, так несправедливо по отношению к ней, к Эллочке. Да как она могла с ней так поступить?! Как они – Драгунова, генеральный, Окунев этот ужасный – могут с ней так поступить, когда у нее вот-вот все стало получаться, когда она уже купила новый пиджак вместо того, институтского, зеленого?! Что ни говори, а жизнь умеет дать в морду, когда этого меньше всего ожидаешь. Эллочка влетела в свой кабинет, закрылась, забилась в кресло и разрыдалась.
Нарыдавшись, Эллочка позвонила Маринке. Маринки на месте не было. Судьба продолжала наносить Эллочке удар за ударом. Размазывая по лицу слезы и сопли, Эллочка бросилась дозваниваться бывшей подруге Лариске.
– Да, кто это? – ответила трубка знакомым голосом.
Эллочка разрыдалась.
– Элка, ты? Чего ревешь-то? – спросила Лариска, но без особого энтузиазма.
Эллочка путано начала рассказывать ей о тотальной несправедливости, царящей на свете. Рассказывая, Эллочка мучительно пыталась вспомнить, когда последний раз она виделась с Лариской и что та знает о ее новой жизни, а что – нет. Вспомнить не получалось, поэтому Эллочка решила рассказать все с самого что ни на есть начала. Лариска ее остановила:
– Да это я знаю, мы же виделись, ты ведь на той неделе у меня была. В пятницу.
Эллочка удивилась: она начисто забыла, что забегала к Лариске.
– Лучше скажи толком, что у тебя там с этим Бубновым. – Лариску загибы Эллочкиной карьеры не интересовали, и она гнула свое.
– А что у меня с Бубновым? – испугалась Эллочка.
– Да ты же через слово этого Бубнова своего поминаешь: Бубнов пришел, Бубнов сказал. А знаешь, кстати, я тут все-все про него узнала.
– И что?!
– Он в разводе!
– ???
– И дети у него есть!
– Дети? – Эллочка окончательно растерялась.
– Я-то думаю, что мне его фамилия так знакома. Помнишь мою двоюродную сестру Женьку? Так вот, мать Бубнова у нее английский в школе преподавала, она у него училка. И мать Женьки с его матерью подружились. Так вот, он разведен, живет с этой самой своей матерью-училкой в том доме, где в подвале новый фитнес-клуб открылся. В трехкомнатной квартире. У него машина «Жигули», и дача у них есть, а где – не знаю. А детей у него двое, старшему пятнадцать. А самому ему, кстати, сорок в августе исполнится. Не очень жених, между прочим – бабник. Дети опять же...
– Да наплевать мне на его детей! – Эллочка даже рассердилась. – И на машину с дачей. И знать ничего не хочу. Кто тебя просил сплетни собирать?
– Я ей помочь хочу, предостеречь, а она на меня же орет, – обиделась Лариска. – Правильно говорят: не делай людям добро – сама же поплатишься. – Буркнула «пока» и повесила трубку.
У Эллочки голова шла кругом: Профсоюзник свободен, а дети – что дети? Эллочка подскочила:
– Какое мне вообще дело – женат он или нет? – вслух сказала она и прошлась по кабинету от окна к дверям, а сердце пело: «Не-же-нат, не-же-нат!» – Меня больше волнует, утвердят ли меня редактором, – с этими словами Эллочка прошлась от дверей к окну. Сердце, правда, говорило о другом...
А потом села и снова собралась было разрыдаться, как вдруг зазвонил телефон. Эллочка схватила трубку, но это оказался не Бубнов, не Маринка и даже не Лариска. Незнакомый голос, не здороваясь, спросил:
– Редакция? Вы сами сегодняшний номер читали?
Эллочка растерянно подтвердила.
– А мне кажется – не читали. У вас там опрос есть: «Что для вас значит 9 мая?» Так вот, там один рабочий говорит, что для него 9 мая – трагедия, потому что на войне погиб его отец. А год рождения самого рабочего – какой?
– Какой? – послушно переспросила Эллочка, отчаянно пытаясь переключиться с детей Бубнова на работу.
– 1947-й! – торжествующе сказала трубка.
– Ну и?.. – не поняла Эллочка.
– Вы считать умеете? – взревела трубка. – Отца его на войне убили, то есть до 9 мая 1945 года, а родился он – в 1947-м.
До Эллочки не доходило.
– Скорее бы нормального грамотного редактора взяли бы! – И в трубке раздались гудки.
Последняя фраза до Эллочки дошла очень даже хорошо. И она разрыдалась.
Эллочка чувствовала себя выбитой из седла.
...Еще совсем недавно она скакала во весь опор впереди всех. Скакала уверенно, точно и верно направляя лошадь, лихо преодолевая препятствия. Впереди собаки – быстрые, стремительные гончие, а все остальные охотники – за спиной. Хрипят их лошади где-то сзади, улюлюкают наездники, высылая коней, а догнать не могут, не могут поравняться с ней, с Эллочкой. А впереди уже видно лису. Вон она, рыжая, мелькает то там, то здесь. А собаки уже подходят, настигают неотвратимо. И сердце Эллочки заходится от радости – вот она, удача, в руках уже почти, роскошный рыжий мех на воротник, поздравления и восторги друзей.
А лошадь спотыкается. Делает одно неверное движение в седле Эллочка. И теряет равновесие. И позорно, обидно и больно падает на желтые листья, на мокрую землю. Лежит с задравшейся юбкой, глупо и нелепо. И все заканчивается...
В дверь постучали. Эллочка никого не хотела видеть, но это оказалась догадливая Маринка, которая принялась колотить в дверь и звать ее: «Элка, я же знаю, что ты там... Открывай!» Эллочка, вся в слезах, открыла.
А лошадь спотыкается. Делает одно неверное движение в седле Эллочка. И теряет равновесие. И позорно, обидно и больно падает на желтые листья, на мокрую землю. Лежит с задравшейся юбкой, глупо и нелепо. И все заканчивается...
В дверь постучали. Эллочка никого не хотела видеть, но это оказалась догадливая Маринка, которая принялась колотить в дверь и звать ее: «Элка, я же знаю, что ты там... Открывай!» Эллочка, вся в слезах, открыла.
– Ну ты, старушка, даешь – ревешь так, что на все заводоуправление слышно. Что – по-прежнему не любит?
Эллочка рассказала.
– Фигня, давай лучше кофе пить. Я вот ништяков принесла, – Маринка помахала у нее перед носом пакетом с пряниками, бросила их на стол и отправилась с чайником за водой.
Вернувшись, пояснила:
– Редактора еще не нашли? Не нашли. И не найдут. Какой дурак за такие деньги пойдет работать, да еще в малотиражку. Это же не круто.
– А что, – продолжая хныкать, удивилась Эллочка, – деньги – маленькие?
– Конечно, мать, это же копейки! Не все же такие дуры, как ты. Ну или как я – я ведь тоже за копейки работаю. На заводе все за копейки работают. Кроме начальства, разумеется. Так что не найдут они никого. А ты еще десять раз себя показать сможешь. Имидж, главное – имидж нужный создать.
– Да купила я пиджак...
– Пиджак!.. Пиджака мало. Ты во сколько с работы уходишь? В пять, как положено? То-то и оно. А начальство все в шесть уходит. Уходи в шесть, пусть видят, как ты, не жалея сил, вкалываешь.
– Да нечего мне до шести здесь делать. А к семи мне на фитнес...
– Фитнес! Тебе должность важнее или фитнес? Успеешь на свой фитнес. А если тебе вечером уже делать нечего – расслабляйся днем. Играй в свой тетрис. Свитер Бубнову вяжи.
– Какой свитер?! – взвилась Эллочка. – И вообще, у него дети есть! – И рассказала Маринке про детей Бубнова.
– А чего ты удивляешься? И что теперь, ты ему глазки строить не будешь?
– Да не строю я ему глазки! Он первый в меня влюбился, а потом передума-а-ал!
Маринка понимающе кивала: «Да-да-да, а как же иначе...» Стала кофе насыпать: чайник вскипел. А Эллочка уже видела себя на балу в роскошном платье и с алмазными подвесками, а рядом Бубнова, всего такого красивого в орденах. И карета за окном, и огромное поместье в десяти верстах, и куча прислуги...
– Так из-за чего ты ревешь-то? – вернула ее Маринка на грешную землю.
– Ничего ты не понимаешь, Маринка! Все гораздо сложнее. Я же из-за несправедливости жизни реву. Почему она так со мной обходится? Обидно же: только-только себя редактором почувствовала – и на тебе.
– Жизнь, Эллочка, – это игра в тетрис. Не задумывалась? Ты разве обижаешься, если тебе срочно нужно, чтобы красненький квадратик выпал, а выпадает голубенький? Не обижаешься. Потому что обижаться – глупо. Можно, конечно, выкинуть несправедливый компьютер в окно, но кому потом за него расплачиваться? А можно дальше играть и получать удовольствие от процесса. Ну и в жизни так же. Я вот как для себя этот принцип открыла – так мне сразу ништяк, полегчало, все – трын-трава. А что заморачиваться-то, саму себя изводить обидами?
– Я что, себя извожу? – Эллочка чувствовала, что в Маринкиных речах есть зерно истины.
– Полдня уже. И к тому же разве мы можем знать, что лучше? Вспомни, как ты хотела вместо Козловцева какого-нибудь клевого редактора. А ведь был бы клевый – его бы не выпнули. И не видать бы тебе этого кресла как своих ушей. Так-то, мать.
Эллочка уже серьезно задумалась:
– А Бубнов? Он меня не любит...
– Элка, первым делом – что?
– Что?
– Самолеты! Хочешь стать редактором – добивайся цели. Глядишь – еще двух корреспондентов возьмут тебе в помощь. Окунев, говорят, уже какой-то бумажный заводик выкупил в пригороде. Выкупит нас – будет холдинг, тираж газеты увеличат. Сечешь тему? А Бубнов от тебя никуда не денется. Что я тебе говорила? Сиди и жди.
Воодушевленная перспективами укрепиться в редакторском кресле, Эллочка послушно закивала.
– Да не воспринимай ты все буквально, – поморщилась Маринка, – понедельник – день релаксации. Ты видела, чтобы кто-нибудь на заводе в понедельник работал? Все расслабляются. Пей свой кофе. Вот такой пермендюр.
– Что такое пермендюр?
– Сплав железа с цинком.
– А я думала – это что-то по-французски, ну, пеньюар, например...
Маринка ушла.
Полчаса после ее ухода Эллочка то плакала, то смеялась, то снова наливала себе кофе, а потом поняла, что ей срочно нужно к психотерапевту. И тут же вспомнила глупый Маринкин анекдот, рассказанный по неизвестно какому случаю.
«Сидит мужик в тоске-печали дома один неделю, не ест, не пьет, все у него хреново. Друг на него смотрел-смотрел: „Тебе, – говорит, – срочно нужно к психоаналитику“. А тот: „Зачем? Чтобы он мне популярно объяснил, что все мои проблемы от того, что я в три года испытывал влечение к своей деревянной лошадке?“
Эллочка тут же в ужасе вспомнила, что в детстве и у нее была деревянная лошадка. Нормальная такая советская, слегка облезлая деревянная лошадка – нечто среднее между собакой и верблюдом. Она хлебнула кофе залпом, как водку, и срочно попыталась вспомнить, что конкретно она испытывала к этому чудовищу. Вспомнить не получилось. Эллочка не на шутку испугалась.
Всю неделю Эллочка держала себя в руках: когда левая ее рука тянулась к телефонной трубке, правая ее останавливала, и наоборот. Не считая три раза измененной прически, вызывающего мини и поспешных удираний всякий раз, когда существовала хоть малейшая опасность столкнуться с Бубновым в коридоре, Эллочка ничем не выдавала своих чувств.
До четверга Эллочка старательно окапывалась в своем кресле. Чтобы никакие недруги не смогли прорвать ее рубежи. Нашла на антресолях свою деревянную лошадку и безжалостно вынесла на помойку. Сидела на работе до восьми вечера и вела себя серьезно.
И крепилась в смысле Бубнова. Не то чтобы она всерьез наступала на горло собственной песне, не набирая заветные цифры профкома... На самом-то деле ей было некогда. С утра она отвезла в типографию первые полосы, затем судорожно дописывала остальные, потом снова неслась в типографию...
Половина пятницы также проскочила впопыхах, в добавлении воды, где не хватило материала, вычитке, корректуре. И только когда номер наконец был подписан в печать и Эллочка по инерции, все так же галопом, примчалась к себе в кабинет, она плюхнулась с разгону в кресло и расслабилась. И тут же противно-противно, по-деловому зазвонил телефон. Эллочка рванула трубку и обалдела от близкого, вкрадчивого, такого знакомого голоса:
– Как ваши дела, Элла Геннадьевна? – спросил Бубнов, и захваченная врасплох Эллочка тут же уши развесила и честно брякнула вразрез со всеми Маринкиными внушениями:
– Я так ждала вашего звонка...
– Да я просто сижу, пятница, нечего делать, дай, думаю, в редакцию звякну... – пояснил Профсоюзник скучным голосом, но Эллочка его настроения не заметила и продолжала свое:
– ...Мы так странно с вами поговорили в прошлый раз...
– Как – странно? – Бесстыжий Профсоюзник прикидывался, что ничего особенно не произошло.
– Ну, э-э... Вы говорили про коллективный договор... и вы тогда сидели рядом... и...
– А, вас так задело, что коллективный договор – это фикция? – лениво протянул он и даже, кажется, зевнул в трубку.
Эллочка обалдела.
– ВЫ ПРЕДСТАВИТЬ СЕБЕ НЕ МОЖЕТЕ, КАК МЕНЯ ЗАДЕЛА ЭТА ВАША ФИКЦИЯ! – взревела Эллочка, как взлетающий «Боинг», и кинула трубку на рычаг.
Бубнов, со своей стороны, довольно, как муха, севшая на варенье, потер ручки и, закинув голову назад, стал мечтательно почесывать кадык. Мировые законы были на его стороне.
Глава двенадцатая, в которой Эллочка окончательно теряет голову
Все было бы очень хорошо, если бы в пятницу все на этом и закончилось. Но! Но вечером, когда Эллочка уже выключила компьютер, три раза посмотрелась в зеркало, пять раз подкрасила губки, в дверь ее кабинета постучали. Сердце – этот уникальный датчик – тут же зашлось дробью, ножки подкосились, и Эллочка, еле живая, с трудом выдавила из себя:
– Да-да...
И вошел Профсоюзник.
И не просто вошел – вкрался, втерся в узкое пространство между приоткрытой дверью и косяком, просочился, как неприятный запах из гальванического цеха, внедрился, как шпион.
– Элла! – Он нервно схватил Эллочку повыше локтей и прижал к стене. – На заводе творится что-то неописуемое, кругом интриги, готовится теракт – черт знает что творится в этом мире! Какая разница! В жизни, в жизни моей творится что-то непонятное и пугающее. Мне нужно с вами поговорить!
Эллочка еще билась поначалу в его руках, уворачивалась от взволнованного шепота, обиженная на «фикцию», а потом сдалась, прошептала:
– Садитесь, поговорим...
– Что вы! – Отпустив ее, театрально заломил руки Бубнов. – Не здесь! Надо срочно уезжать, убегать отсюда! – схватил ее в охапку и потащил.