— Слежка, — немедленно ответил тот, и Виктория с Илюшиным взглянули на него: одна — недоверчиво, второй — нахмурившись. — Перерыли мои вещи, пока я был в отъезде, потом наблюдали за мной на острове…
Он рассказал о краже лодки и нападении на шалаш, а Илюшин мрачнел все больше с каждой новой подробностью. Когда Сергей закончил, Макар обернулся к Виктории:
— У вашего мужа могут быть друзья в деревне?
Та покачала головой:
— Нет. Откуда? Я даже не уверена, что он знает хоть кого-то из тех, кто там живет. Кирилл приезжал в Голицыно на машине, Сеня добирался на электричке, они встречались на берегу и вместе переправлялись на остров на лодке Кирилла. Все припасы перевозили с собой, так что им не было нужды обращаться к местным жителям за помощью.
— То, что ты рассказал, Серега, мне совсем не нравится. В первую очередь потому, что не вписывается в нарисованную нами картину.
— А я-то думал, потому, что я мог пострадать… — протянул Бабкин, приняв удрученный вид. — А у тебя, значит, в картину не вписывается…
Но Макар даже не улыбнулся. Он озабоченно взглянул на клиентку и подумал, что она, похоже, восприняла рассказ Сергея довольно-таки спокойно.
— Что вы думаете обо всем происходящем, Виктория?
— Только то, что эти события кажутся мне не связанными между собой, а потому ничего не значащими. Вещи, очевидно, обыскал сам хозяин, лодку украли деревенские, воспользовавшись подходящим случаем, а разрушение шалаша — дело рук какого-нибудь местного сумасшедшего. Мне очень жаль, Сергей, что вы оказались пострадавшим…
— Да не оказался я! — перебил ее Бабкин. — Черт с ней, с лодкой, не в ней дело! И в шалаше ничего страшного не произошло. Но один раз — это случайность, два — совпадение, а три — закономерность. Я вижу здесь закономерность.
— Вы ошибаетесь. В Голицыне не могло быть людей, заинтересованных в том, чтобы помешать нашему расследованию, поэтому я на вашем месте не придавала бы этим происшествиям особого значения.
— Хорошо, если так… — пробормотал Сергей, явно не переубежденный. — Кстати, у меня есть кое-что для вас.
Он вышел из комнаты и вернулся минуту спустя с небольшим пакетом.
— Эту вещь я обнаружил в шалаше, в небольшом тайничке. Вы видели ее раньше?
Она приняла у него пакет, развернула, и оттуда на колени ей выпала небольшая брошь: птица, распахнувшая крылья. Виктория рассмотрела птицу со всех сторон, провела пальцем по длинному клюву и покачала головой:
— Впервые вижу. Золото, а камень похож на изумруд.
Она передала брошь Макару.
— Если вы правы, то это ценная вещица. — Илюшин повернул птицу к свету. — Да, есть проба, но кроме нее — ничего. Серега, говоришь, она была в тайнике? Что за тайник?
— Просто углубление в земле, защищенное от влаги. Я мальчишкой делал что-то подобное, поэтому и стал искать, не рассчитывая на успех. И нашел.
— Там было что-то еще?
— Угу. Моток изоленты, который мне очень пригодился.
— Оригинальный набор.
— Я тоже удивился.
Виктория молча рассматривала птицу, поворачивая ее то одной стороной, то другой.
— Мне отчего-то кажется, — наконец сказала она, — что эта вещь принадлежала Сене.
— Сомнительно, — высказался Илюшин. — Хотя…
— Я больше чем уверена. Можно мне оставить ее себе?
Макар и Сергей переглянулись. Бабкин протянул руку, и Виктория без возражений положила ему в ладонь золотую птицу.
— Я, собственно, затем ее и привез, чтобы отдать вам, — сказал он, вставая. — Вот только хочу ее сфотографировать на всякий случай.
Наблюдая за тем, как Сергей подыскивает подходящий фон для украшения и снимает его с разных ракурсов, Макар пытался поймать даже не мысль — ощущение, которое возникло у него, когда он держал брошь в руках. Ощущение было какое-то неопределенное, оборачивалось то тревогой, то неожиданным беспокойством за Бабкина, то настороженностью, которую он сам испытывал по отношению к Виктории Венесборг… То, что он почувствовал, пряталось где-то глубоко внутри и не хотело появляться на свет. Макару мешал сосредоточиться взгляд женщины, сидевшей в кресле напротив: она смотрела за действиями Сергея с таким лицом, будто птица была живой и она боялась, что он случайно причинит ей боль.
— Виктория! — позвал Илюшин, и она вздрогнула.
— Да?
— Вы уверены, что не видели эту вещицу раньше?
— Совершенно уверена, — ответила она, не задумываясь. — Я бы ее запомнила. Сергей, вы позволите?…
Она забрала у него брошь и спрятала в сумочку. Затем посмотрела на Бабкина с Илюшиным, и первый раз за все время улыбнулась победной улыбкой:
— Будем считать, что благодаря вам у меня появился талисман. А то я уже начала сомневаться в своих силах.
ВикторияЗнаете, я уже начала сомневаться в своих силах. Усталость охватывает меня все сильнее, и нервное возбуждение сопровождается непривычной апатией тела, когда ум приказывает телу двигаться, а оно, бедное, не слушается его приказов и валится, как механическая кукла, из которой вынули батарейку.
Я преодолеваю себя и пью таблетки, прописанные мне хорошим врачом. Он считает, что я до сих пор переживаю из-за потери мужа. Я и впрямь переживаю, но считаю совершенно излишним уточнять, по какому именно. Поверьте, мы хорошо жили с Никласом, и я испытывала к нему все положенные чувства: благодарность, уважение, искреннюю симпатию… Что не помешало мне обрадоваться его смерти, потому что наконец-то я могла делать все, что считала нужным.
Он очень много сделал для меня, мой Никлас. Первые полгода после замужества он занимался мною так, как гордый родитель может заниматься ребенком, в котором видит талант. Шведский я выучила на удивление быстро, и он заставлял меня читать, водил по музеям, устраивал целые экскурсии. Запас его знаний был огромен, он увлекательно рассказывал, и я впитывала в себя все, что мне преподносили, с готовностью птенца, раскрывающего клюв к прилету мамаши-птицы.
Одновременно мне тактично и ненавязчиво преподносились не менее важные уроки. Новые зубы, личный косметолог, уроки стилиста… Временами я казалась себе куклой, с которой играет мой новый муж. Но потом я поняла, что привлекает его во мне… Возможность быть богом, лепить из той глины, что податливее пластилина, ощущать себя творцом и мастером, имеющим дело с лучшим из материалов — с человеческой душой, умом и телом.
И я не обманула его ожиданий. Никлас даже был поражен моими успехами. Он довольно быстро понял, что я могу быть не только игрушкой, но и партнером, и постарался извлечь из этого все, что можно. Под конец жизни он признался, что ему невероятно повезло со мной, и я до сих пор благодарна Никласу за эти слова.
Птица, которую привез мне широкоплечий сыщик (я называю его «мой герой» — он годится на роль героя, как его коллега годится на роль хладнокровного грабителя банков), рождает во мне подъем, словно ее золотые крылья способны унести меня далеко отсюда — туда, где я уже достигла своей цели и счастлива. Я ведь буду счастлива, когда достигну ее, правда?
Но я не могу скрывать, что меня мучает страх. Я не навещала Романа в больнице, но его начальник красочно описал мне, что сделали с ним люди Кирилла. Даже если бы я не слышала его рассказа, мне хватило одной встречи с моим мужем, чтобы понять, что пощады от него ждать не стоит.
В тот вечер я вернулась в гостиницу и, проходя по вестибюлю, чтобы забрать ключ от номера, заметила его, сидящего в кресле. Там невероятно глубокие кресла, в вестибюле, и выбраться из них сложно, как из воронки. Но стоило Кириллу увидеть меня, как он, странно выгнувшись, поднялся из этой засасывающей ловушки почти непринужденно, и кресло за его спиной разочарованно хлюпнуло своей бархатной пастью, выпустив добычу.
Он просто стоял и смотрел на меня, не делая попыток подойти. И я тоже замерла. Меня охватило оцепенение сродни гипнотическому: даже перед танцующей коброй с раздувающимся капюшоном, уверена, я не испытала бы такого чувства.
Так вот, Кирилл стоял и смотрел на меня без улыбки, без этой своей фирменной ухмылки одной половиной рта. И мне было страшно — так страшно, как не было уже очень давно. А потом он улыбнулся, и мне стало не просто страшно, а жутко. Я осознала, что он может убить меня прямо здесь, и никто не успеет ему помешать, а осознав это, нашла в себе силы двинуться с места и дойти до милой девушки в униформе, которая с понимающим, как ей казалось, видом смотрела на нас. Двое влюбленных, конечно же… Что еще она могла подумать?
Знаете, он обо всем догадался. Поэтому он избил несчастного, безобидного Рому, который даже ни разу не поцеловал Алису Кручинину. Поэтому Кирилл приехал в гостиницу — чтобы показать мне, что он все знает, и убедиться, что я его поняла. Боже мой, какой дурой я была, представляя себя охотником, терпеливо и долго дожидающимся добычи; как я безбожно льстила себе этим сравнением! Нет ни охотников, ни тигров — есть двое животных, и каждое из них хочет перегрызть другому глотку и разорвать останки, растащить их по лесу, чтобы путь оставшегося в живых был помечен кровью второго.
Мне удалось взять себя в руки, только закрыв за собой дверь номера. Значит, война объявлена… Как ни удивительно, именно эта мысль помогла мне перестать чувствовать себя жертвой, которую поволокут по мокрой душной траве, и заставила собраться. Поражение в одной битве не равно проигрышу по всем фронтам. Алиса оказалась на время вне моей досягаемости, но лишь на время. Пока мне необходимо сосредоточиться на раскапывании прошлого и изучении его скелетов — в буквальном смысле этих слов.
Меня подпитывает ни на чем не основанная уверенность, что экспертиза сможет доказать, кто убил Сеню. У меня бывают случаи предвидения, когда я заранее знаю ответ на вопрос, случится ли то или иное событие. И иногда даже вижу в общих чертах, что именно произойдет.
Так было с Никласом: едва прочитав его письмо, я прониклась убежденностью, что именно этот человек станет моим вторым мужем. Так оно и вышло. Потом, несколькими годами позже, когда я стояла на первом этаже нашего дома и смотрела в окно, как он идет к машине, сутуля узкую спину, я не испытывала ни малейших сомнений в том, каков будет диагноз врача. И мне не нужно было ни о чем спрашивать мужа, когда он вернулся к обеду, прошел в свой кабинет, лег на диван и лежал, не двигаясь, несколько часов. Все было ясно.
Возможно, эта изредка проявляющаяся моя способность — слабая, ничтожная компенсация за ту слепоглухоту, которой я страдала в первом браке. Но ее происхождение не имеет значения, важно лишь то, что я пользуюсь ею, прислушиваясь к голосу интуиции, как к стуку долгожданного путника в дверь.
Теперь она подсказывала, что мне повезет с уликами, оставшимися на теле Сени. А что касается Алисы, то эта неудача обескураживает меня все меньше. Я была слишком нежна с этой девочкой — наверное, оттого, что чувствовала свою солидарность с ней и немного жалела ее. Но сейчас, когда я сижу в гостиничном номере и рассматриваю птицу с хищным зеленым глазом, мне становится очевидно, что я позволила себе пойти на поводу у эмоций. А это неправильно. Я не могу позволить себе эмоции, во всяком случае те, что в результате идут на пользу Кириллу.
Пожалуй, я придумаю для Алисы что-нибудь поинтереснее. И на этот раз даже муж, которому она так предана, не сможет ее защитить.
Глава 9
Джип шел в плотном потоке, но Данилу это устраивало: оставляло шансы, что приезжавший в Голицыно сыщик не засечет его. Если бы на трассе было меньше машин, Прохоров не смог бы держаться незамеченным близко от синего «БМВ».
Теперь у него не было никаких сомнений, что вынюхивавший на острове мужик — именно сыщик. Последующие за его приездом события не оставляли других вариантов, а разговор с оперативником окончательно подтвердил все подозрения Данилы. Теперь Прохорова мучил лишь один вопрос: кому и зачем понадобилось ворошить старое дело.
В тот вечер, когда они с Таней увидели милицейский «уазик», это подействовало на нее так, что Данила едва не дал ей оплеуху, чтобы ее перестало трясти. Ей казалось, что к ним вот-вот придут, схватят Алешу, наденут наручники и поволокут в карцер, где сперва будут бить, а потом бросят одного. Сначала Данила попытался спокойно объяснить ей, что такого не случится, потом, понимая, что она не слышит ни одного его слова, прикрикнул… Но и это не помогло. Татьяна загнала Алешу и Матвея домой, закрыла в дальней комнате, словно хотела спрятать ото всех, и заперла дверь на засов. Она металась, как раненая птица, и ему хотелось схватить ее и прижать к себе, держать, не давая трепыхаться, до тех пор, пока она не успокоится.
И когда он все-таки сделал это, говоря себе все время, что не позволит потерять контроль над собой, она замерла сразу же и прижалась к нему, схватила за руку, шепча: «Пожалуйста, пожалуйста, помоги нам» — с таким отчаянием, что он едва не выругался. Господи, ну дура же! Вот же дура! Забрать их всех, увезти с собой, спрятать, чтоб никто не нашел… И никому не показывать, никого не пускать в свою жизнь, чтобы не выдали, не отобрали… Целую минуту, пока Данила стоял, прижав ее к себе и слыша, как колотится ее сердце, он воображал эту сказочную картинку, и только когда она высвободилась, осторожно отошла от него и замерла, ссутулившись, возле стены, мысленно сказал себе: «Хватит».
В деревне его все знали, поэтому ему не составило труда на следующее утро завязать разговор с оперативником из города и выяснить, что происходит. Когда подтвердились его худшие опасения, он попытался разузнать, у кого же проснулся интерес к делу такой давности, но поначалу не преуспел. Только безобидный и пустой с виду треп с водителем дал ему новую пищу для размышлений: тот проболтался, что неделю назад из Москвы приезжал старый потасканный хмырь, а с ним баба — красивая, холеная, кажется из Америки. И этой бабе очень захотелось узнать, кто убил ее старого друга. Они вроде как росли вместе в Америке, а потом он в Россию приехал, а она осталась. Вот теперь вернулась, чтобы все выяснить досконально.
Потеревшись еще возле криминалистов, Данила услышал и намотал на ус некоторые подробности, которые могли ему пригодиться в дальнейшем. Он старался не попадаться на глаза мужику, который нашел тело, но тот пару раз посмотрел на него, хоть и мельком, и от его взгляда у Прохорова засосало под ложечкой. «Срисовал, гад. Запомнил».
Теперь он ехал за сыщиком, нанятым — теперь это было точно известно — для того, чтобы найти тело рыбака, убитого восемь лет назад на островке, и несколько отстраненно слушал собственный голос разума, твердивший, что он поступает как безумец. Данила понимал, что голос прав, и ему нечего было возразить. Чувство, как от ожога, на запястье, где его схватила Татьяна, возникало снова, стоило ему на долю секунды прикрыть глаза.
Когда они въехали в Москву, начался дождь. Данила ненавидел ездить по московским дорогам, но на этот раз ему повезло — точнее, им обоим: они долетели без пробок. Синий «БМВ» въехал во двор высокой «свечки», где вдоль тротуара уже текли потоки грязной воды, а проезжавшие машины поднимали тучи брызг, от которых отпрыгивали редкие прохожие. Водитель вышел из «БМВ» и скрылся в подъезде, а Данила остался ждать в машине — сам не зная чего.
Он просидел больше часа, не сводя глаз с железной двери, выкрашенной в веселый синий цвет. Струи воды, стекавшие по лобовому стеклу, сменились ожесточенной моросью, а затем дождь зарядил основательно и уверенно, словно не собирался прекращаться до зимы.
К дому подъехало такси, перекрыв выезд со двора, и Прохоров насторожился, оторвал взгляд от гипнотизирующих расплывающихся капель: наглый шофер остановил машину перед подъездом, куда зашел сыщик с недобрым взглядом. «Это ничего не значит», — успел подумать Данила, и тут синяя дверь распахнулась, из нее вышел сыщик, раскрыл черный зонт и придержал створку для женщины в облегающем платье, показавшейся за ним следом.
«Красивая, холеная, кажется из Америки», — вспомнил Прохоров, не отрывая от нее взгляда. К этому описанию женщина подходила на все сто. Она могла оказаться кем угодно, но на любовницу сыщика не походила — слишком высокий класс был у бабенки, Данила такие вещи к своим тридцати годам научился определять. Да и в обращении с ней мужик был почтителен: зонт подержал над головой, пока она шла к такси, дверцу приоткрыл, затем прикрыл за ней. Женщина опустила окно и что-то сказала, он в ответ покачал головой. Сквозь размытое стекло Данила видел ее лицо и вглядывался в него жадно, словно пытаясь прочитать по его выражению, о чем идет речь.
Дождь вдруг перестал, и почти в ту же секунду выглянуло солнце. Прохоров видел, как сыщик сложил зонт, посмотрев на небо, где рваные остатки туч уже разгонял ветер. Погода сменилась так внезапно и быстро, как будто поменяли декорации.
Въехавшая во двор машина посигналила такси, и его пассажирку скрыло мягко поехавшее вверх стекло. В следующую секунду такси тронулось, а сыщик, сложив зонт, направился обратно к дому. «Иди, иди, родной, — торопил его Данила. — Иди, не оборачивайся. Уехала она, все…»
Будто поддавшись его приказу, мужик зашел в подъезд, ни разу не обернувшись, и Прохоров тут же завел джип и поехал следом за такси, успевшим скрыться за углом. Он пристроился прямо в хвост черному «Ситроену», не опасаясь, что его заметят — вряд ли водитель станет подозревать слежку. Плана у Данилы по-прежнему не было, как не было даже уверенности, что он едет за нужным ему человеком, но других вариантов Прохоров не видел: будучи человеком действия, он плохо анализировал ситуацию, и обычно мог разложить ее на составляющие лишь постфактум, на спокойную голову. Сейчас у него не было такой возможности: голос Татьяны, умолявшей помочь, всплывал в его памяти в самый неподходящий момент — когда Даниле казалось, что он вот-вот додумается до правильного решения, и лишал его способности трезво мыслить. Он понимал лишь одно: оставаться возле дома сыщика бессмысленно, возвращаться в деревню без всякого результата нельзя. И чтобы делать хоть что-то, ехал за черным такси, наблюдая сквозь заднее стекло светлую, аккуратно причесанную голову сидевшей в нем женщины.