– Этот может, – согласился Филипп, вспомнив, как Кролль ему в коридоре нашептывал тревожное.
– А поэтому, дорогой товарищ Бляхин, светлая голова, хочу я поручить Кролля тебе. Ты Рогачова одной фотографией сломал, Клобукова на голой психологии расколол. Расщелкай мне и этот орешек. Получишь тогда настоящую награду: не цапку на грудь, а огромное самостоятельное дело. На каких большую карьеру делают.
– Какое?
Ох, нехорошо глядел начальничек. Вроде ласково, по-дружески, а со злой искоркой. Она еще вчера зажглась, когда Филипп на блюдечке местонахождение Илария доставил, и сегодня стала только ярче.
– Дело козырное, тебе в общих чертах уже известное. Займешься самим народным комиссаром юстиции, пока еще товарищем Крыленкой. Во-первых, ты уже в курсе. Во-вторых, есть тебе от руководства, то бишь от меня, доверие. А в-третьих, твой кадр Клобуков как один из врачей Крыленки, вхожий к нему в дом, может нам и здесь пригодиться. Получаешь и.о. старшего оперуполномоченного прямо сразу, а потом и вторую шпалу тебе прицепим, обещаю. Самое ценное – окажешься на прямом контакте с наркомом. Ну, а меня будешь подробно информировать о ходе. Ты ведь теперь мой человек, верно?
– На сто процентов, – понуро согласился Филипп.
Как там Кролль шепнул, тогда-то? «Знаете, что он с вами сделает? Побережет до случая, когда надо будет чужими руками жар загрести, а потом скомкает, как бумажку».
– Что так уныло отвечаешь? Я тебя в большие люди выведу.
В расход ты меня выведешь, а не в большие люди. С Крыленкой этим ого-го какие силы столкнутся. Кто-то у нас или в том же наркомате юстиции сейчас разрабатывает прокурора СССР товарища Вышинского. И неизвестно еще, который кого слопает: прокурор наркома или наоборот. Поэтому ты, гад, хочешь остаться в сторонке и заслониться мной. Одолеет Вышинский – заберешь дело себе. Проиграет – сдашь меня с потрохами.
Господи, помоги унести ноги из секретно-политического отдела, мысленно взмолился Бляхин. Спаси!
Но бога нету, а Шванц есть. Закогтил – не выпустит. Еле-еле Филипп вчера из одной смертельной засады выбрался, чтобы немедля угодить в другую, еще худшую.
– Что думаешь, гений допроса? Как будем Кролля обрабатывать?
– Ума не приложу, – замямлил Филипп. – Переоцениваете вы меня, товарищ капитан госбезопасности. Рогачова с Клобуковым я сто лет знал, потому и получилось. А Кролль этот для меня вроде темного леса. Не пойму, как к нему и подступиться.
Начальник вздохнул.
– Тогда у стеночки посидишь, послушаешь. Может, по ходу допроса что в голову придет. Сейчас распоряжусь доставить его ко мне в кабинет. В одиннадцать будь у меня, как штык. Ясно?
– Так точно.
* * *Кролль скучливо дернул плечом.
– …Мне-то это зачем? Зачем вам – понятно. А мне? Это вы верно подметили, великий инквизитор, что брат Иларий – Христосик. А какую роль вы наметили для меня? Петра, трижды отрекшегося? Иуды Искариота? Нет, гражданин Мефистофель, Иудой умирать я не намерен. Ведите меня лучше в «Кафельную». Помордуете меня там маленько, я что надо подпишу, а на процессе скажу, что показания против брата Илария даны под пыткой и что настоящим руководителем «Счастливой России» был Квашнин, но вы его прошляпили, а партию вводите в заблуждение. Хотите так?
Давно они по кругу ходили, третий час. Шванц и по кабинету бегал, и за столом сидел, и снова бегал. Мартышек своих штук десять нарисовал. И всё вхолостую. Ни тпру, ни ну.
Товарищ Ежов дважды звонил. Последний раз минут пять назад.
– Объясняю же, – сдерживаясь, повторил капитан. – Имею полномочия сделать вам предложение. Если на процессе поведете себя правильно, высшую меру вам заменят лагерем. Я ведь только что при вас разговаривал с наркомом, вы слышали. Он гарантирует.
– Честным чекистским словом, что ли?
– Если хотите, гарантия будет письменная.
Подследственный отмахнулся:
– Во-первых, чего стоят гарантии вашего Малютки Скуратова – хоть устные, хоть письменные? А во-вторых, на кой она мне нужна, лагерная жизнь? Скажу откровенно, о Дзиль-аль шайтан, я совершенно не прочь удалиться из этой вселенной, глаза б мои ее больше не видели. И удерживает меня здесь только одна маленькая мечта, про которую вам знать не обязательно.
Возьми такого ферта за рупь за двадцать, думал Бляхин, тихо сидя в уголке. Ничего не боится, и ухватить не за что. Интересно, что за «маленькая мечта»? Вот до чего докапываться надо. Если у человека остается мечта, значит, ему от жизни еще чего-то нужно. За это его и подцепляй.
А Шванц, дурень, не скумекал, просвистел мимо.
– Еще и так можно, – заярился начальник. – Выколочу из тебя, тварь, нужные показания в «Кафельной», всё напишешь по полной форме, собственной рукой, а перед процессом накачаем тебя делириантом. Чтобы сидел молча, ни шиша не соображал, только бараньи глаза таращил. Наколотого что ни спроси – кивает и говорит «да». Это мы тоже умеем, делали. Гособвинителя предупредим, чтоб правильно вопросы формулировал. «Признаете себя виновным?» «Да». «Был Бах руководителем организации?» «Да». «Призывал в годовщину революции заложить мину под мавзолей товарища Ленина?» «Да». Для протокола сойдет.
На Кролля угроза никак не подействовала.
– Валяйте. – Равнодушно качнул головой. – Это буду уже не я, а продукт химической реакции. Какой с меня спрос? Баха вы, конечно, все равно расстреляете, но без моего содействия. Нет, Иудой я не стану.
Шванц шумно засопел. Про делириант известно, на спецсеминаре рассказывали, что препарат этот ненадежный и действует на всех по-разному. Некоторые начинают заговариваться, или бредить, или хихикать. То-то на суде конфузно выйдет.
Шепнуть, что ли, про мечту? Филипп заколебался, прикидывая, что для него лучше – если Кролль расколется или если нет?
Вдруг капитан, странно поведя носом и полуобернувшись к двери, начал подниматься из-за стола, а в следующее мгновение створка растворилась и стремительно вошел маленький человек в сверкающих сапогах – товарищ нарком. Филипп не слыхал, как он подходит, а у Шванца то ли ухо чутче, то ли нюх. Он уже стоял навытяжку, пока Бляхин еще глазами дохлопывал. Тоже подскочил, руки по швам, подбородок кверху – как положено.
– Ну что? – спросил товарищ Ежов у сократившегося ростом Шванца.
– Допрос пока ведет Бляхин. Я наблюдаю.
Вот сволочь! Врет и не краснеет!
Но нарком на Филиппа не взглянул. Он смотрел на Кролля. Тот тоже пялился на большого человека, с любопытством.
– Наблюдает он, – процедил нарком. – Психологи, вашу мать… Ладно, черти безрукие. Покажу вам, как допросы вести. Значит так, Шванц. Марш в «Кафельную». Приготовь там всё. Я с ним, сукой, сам поработаю.
– Слушаюсь!
За спиной у товарища Ежова, на полубегу, капитан сделал Филиппу гримасу – закатил глаз под лоб. Это значило: поработай, поработай, а мы поглядим.
Нарком стоял перед арестованным, слегка покачиваясь на каблуках, руки держал за спиной. Филипп увидел, как товарищ генеральный комиссар незаметно для Кролля натягивает на пальцы накулачник: такая стальная штука, вроде кастета, только без шипов, чтобы без лишнего членовредительства.
Понятно. Хочет ошеломить ударом с разворота.
Не сказать ли, пока Шванца нет, что подобным манером от Кролля ничего не добьешься? Нет, лучше не встревать. Не замечает нарком Бляхина – и хорошо.
– А что означает большая звезда у вас в петлице? – спросил Кролль. – Я не разбираюсь в нынешних знаках различия. Вы, должно быть, генерал?
– Щас познакомимся, – протянул товарищ Ежов. – Узнаешь, кто я такой.
Филипп сморщился, готовясь к тому, что сейчас последует. Куда влепит? В лоб? Или нос сломает? По зубам или в подбородок навряд ли – какие разговоры со сломанной челюстью?
– Погодите, погодите, а вы часом не Ежов? – воскликнул Кролль. – Ну точно! Я только ваши фотографии в газетах видел, но на них лицо толком не разглядишь. – И на том же дыхании, без остановки. – Вы и есть нарком Ежов, на кого из меня выбивает показания гражданин Шванц? Что я вас по эсэровской линии знаю с восемнадцатого года и поддерживал с вами секретные вредительские контакты?
С ума он сошел? Бляхин помертвел. Господи, зачем я здесь?!
– Не такой уж вы и карлик, – раздумчиво продолжил свихнувшийся арестант. – Зря он вас Малюткой обзывает. И на мартышку нисколько не похожи. Скажите ему, гражданин нарком, раз уж вы пришли: мы с вами никогда раньше не встречались. Ну какое мы с вами могли иметь отношение к выстрелу Каплан? Не знаю, где в августе 1918 года находились вы, а я еще даже не переехал из Петрограда в Москву.
– Ты что брешешь, вражина? – изумленно сказал генеральный комиссар. – Не мог Шванц такого говорить.
– Да как же… Вы вот его спросите, при нем тоже было. – Кролль показал на Бляхина. – Буквально только что. Говорил мне следователь или нет: «Дашь показания на Карлика – поживешь еще. Пойдешь свидетелем по новому делу, это, считай, липших полгода жизни». Гражданин Бляхин, говорил он это или нет?
Ежов обернулся на Филиппа, у которого лоб покрылся холодной влагой. А Кролль из-за ежовского локтя усиленно двигал бровями, беззвучно шевелил губами, чиркнул пальцем по горлу.
Так вот что у него за последняя мечта! Шванца за собой на тот свет уволочь… А заодно и его, Филиппа Бляхина. Скажешь: брешет он, товарищ нарком, – а у Ежова в голове сомнение засядет, и будешь с Шванцем сообщник.
Что говорить? Что?
Кролль всё подавал знаки. Мотнул головой на дверь, снова провел по горлу. Куда яснее: сожрет тебя Шванц, решайся.
Очень быстро, чтоб не было времени напугаться, Филипп сказал:
– Так это он… про вас, товарищ нарком? Я слышал, но не понял… Еще подумал, какой такой карлик, какая мартышка? Он еще мартышку нарисовал… Говорил, мартышку пора в клетку…
И пальцем, дрожащим, показал на стол. Там рисунок: мартышка в клетке, язык показывает.
Товарищ нарком подошел. Взял, посмотрел, скомкал.
– …Извиняйте, товарищ генеральный комиссар, – трепетал голосом Филипп. Теперь пятиться было поздно. – Кабы я сообразил, что он такое про вас… Слышу, требует от арестованного, а сам в толк не возьму, что за малютка, что за мартышка? А спросить боюсь… В голову же не придет! Карликом называл, мартышкой, еще крысенком… Я думал, это он про какого-то недобитка эсэровского…
Молчал нарком. Лицом стал багров, глаза страшные, а ни слова не говорил. И по кому эта гроза сейчас вдарит молнией, было не угадать.
– И еще хочу доложить… Совесть меня мучает. Виноват я… Арестованная по делу «Счастливой России» Носик. Которую позавчера в приемном блоке Шванц того… Неправду он в рапорте написал, что будто бы оттолкнул ее, а она упала и череп себе проломила. Он ее нарочно сапогом в висок бил. Раз десять, чтоб убить наверняка. Свидетели есть: старший лейтенант Баландян и конвойные. Еще сержант-надзирательница, не знаю фамилию. Я подтвердил, потому что боюсь я его, Шванца. А теперь думаю: может, он нарочно ее убрал. Может, знала она про него что-то…
Лицо маленького человечка, который сейчас казался Филиппу огромным, потому что заслонял весь белый свет, пошло судорогой.
– Почему сразу не доложил? Рапорт рапортом, а ты был обязан доложить начальнику отдела!
– …Я в органах человек новый… Что говорят, то и делаю…
Генеральный комиссар подошел вплотную и впился взглядом в Бляхина.
Сколько это длилось, Филипп не сказал бы. Может, десять секунд, а показалось – вечность. Звук был какой-то – мелкий, костяной. Не сразу и понял, что собственные зубы клацают.
Может быть, этот стук и спас.
– Не щелкай зубами. Идиот! – Товарищ Ежов брезгливо скривился. – Наприсылали помощничков. Укрепили органы…
Неужто пронесло, боялся выдохнуть Филипп. Идиот – это не враг.
А генеральный комиссар зло усмехнулся, глядя в сторону.
– Вон оно как оборачивается… Интереесно.
Наморщил лоб. Шла в нем какая-то умственная работа, и Бляхин догадывался, какая. Если у подпольной эсэровской организации в органах обнаружатся соучастники, под это дело можно много кого вычистить. Шванц, между прочим, не с товарищем Ежовым в органы пришел, он из старых, из ягодинских.
– А правда, что товарищ Шванц в Гражданскую левым эсэром был? – спросил Филипп. – Мне товарищ Мягков говорил, когда сюда направлял.
– В анкете не указывает. Проверим.
Он уже не выглядел шибко сердитым, нарком. Скорее задумчивым.
– Вот что, как тебя, Бляхин. – Рассеянно кинул накулачник поверх бумаг. – Работай дальше один. Шванц сюда не вернется. – Потряс пальцем. – Дам тебе шанс искупить вину. К пятнадцати ноль-ноль доложишь мне лично об исполнении. Или полетишь с ответработы.
Захрустел сапогами. Вышел.
Филипп вытер мокрый лоб ладонью, ладонь – о штанину.
– Красиво отыграли в четыре руки, экспромтом. Поздравим друг друга. – Кролль тихо засмеялся. – Смешно, да? Мсье Хвост сейчас готовит «Кафельную» и знать не знает, что старается для самого себя. Прелестный штришок к абсурдности бытия. Ну что ж. Я чрезвычайно доволен. Как сказал восточный мудрец: исполнивший свою мечту может спокойно умереть.
Шел к себе на Яузский пешком, неторопливо, и вечерний холод с мокрыми брызгами были нипочем.
Господи, живой, на свободе! Выбрался из самой из волчьей пасти, из огня – да не в полымя, а в хорошее, спокойное место.
Ну, влепили выговор. Так ведь не партийный же – служебный. Это, считай, ничего. Ну, вышибли из секретно-политического как «не справившегося с работой» – зато не как «не оправдавшего доверие». Тоже пережить можно. А что перевели в захолустный девятый отдел, наблюдающий за вредительством в торговле и легкопроме, – это вообще счастье. Пускай орлы с коршунами летают высоко, а мы полетаем низехонько, с воробьями и сороками. Подальше от мясорубки, пока она из тебя самого фарш не накрутила.
А все потому что умен и случая не упустил. Это одно и то же. Быть умным и значит не проморгать свой случай. Конечно, главное дело исполнил Кролль, но ведь и он, Филипп, не оплошал. Какого завалил волка! Какую удавку снял с горла!
Погордиться собой, конечно, следовало, но кроме хмельно-приятных мыслей приходили в голову и трезвые, далекого захода.
Менять надо жизнь. В корне. Как бытовал прежде – отставить. Раньше был уверен, что правильный путь – выбери крупного человека, настоящего хозяина и держись его, всё тебе будет. Потому что испокон веку на свете были люди-хозяева и люди при хозяине, а все прочие – дураки, труха и расходматериал. В царские времена человек на хорошем месте назывался чиновником для особых поручений, при большевиках – просто порученцем или тем же секретарем. У советского порученца возможностей и благ даже больше, потому что власть стала намного крепче.
Однако так было до недавней поры, теперь правила поменялись.
При сильном хозяине сейчас быть опасно. Большие люди горят, как спички, один за другим. Как в лесу во время сильной грозы: чем выше дерево, тем верней в него жахнет молния. А сгорело дерево, сгорел и прилепившийся к нему подлесок.
В такую эпоху торчать на виду не надо. Живи не под дубом и не под сосной, а где-нибудь в кусточках. Чуть что не так – шмыг в траву. Крупному хищнику за тобой, мелочью, гоняться лень и незачем. Низехонько, зорко, прытко, сторожко – вот как сейчас надо. Состоять не при великом человеке, а на хорошей должности. Девятый отдел – это очень даже неплохо. Тот же синий околыш, та же бордовая книжечка – от граждан тебе страх и уважение. Притом подконтрольный контингент – фабричные директора, завмаги, завсклады, потребкооператоры. Не Кролли с Бахами.
Думалось про новое, значительное. Буду сам по себе, сам своей жизни хозяин.
Это еще надо было осознать. Приобвыкнуть.
Потому и шел пешком, небыстро. Осознавал. И чем больше проникался, тем больше оно нравилось.
Набегался собачонкой на чужой свист – то у Рогачова, черта полоумного, то у Мягкова, ведьмака. А что получил, кроме приличной квартиры? Гастрит желудка и половое расстройство на нервной почве.
Пора начинать жить для себя, а не для дяди. Спокойно. Удобно. Счастливо.
И начинать надо с собственного дома.
Жена встретила Бляхина визгом. Заистерила прямо в прихожей. Десять раз-де ему звонила, на коммутаторе говорили – занят, а в последний раз сказали: «Товарищ Бляхин велел не соединять».
– Кого не соединять? Меня?! Совсем охамел, слизень? Перхоть ты рассыпная!
Филипп молча стоял. Снявши фуражку, водил расчесочкой по волосам.
Потом так же спокойно, ни слова не произнося, прошел коридорчиком в залу – так Ева называла большую комнату.
Жена напирала сзади и всё заходилась криком. Уже до матюков дошла. Била, куда пообиднее – тряпкой обзывала, импотентом и прочее.
Он остановился посередине, где больше места. На руку потихоньку надел накулачник – наркомовский, прихваченный из кабинета.
– Ты что по паркету сапожищами топаешь? Кто за тобой подтирать будет?
Развернулся – хрясь по зубам. От души.
Бухнулась задом об пол, чуть не перекувырнулась. Задрались полы шелкового халата, один тапок слетел. Тут же, правда, села. Глаза выкатила – как две сливы. Разинутый рот щерится дырьями, кровища оттуда так и хлещет. А кричать не закричала. Обмерла.
Филипп для верности добавил. Носком по голенке, где кость. Примерившись, по щиколке. Затем и сапоги не переобул.
Тут уж она заорала. Перевернулась на четвереньки, стала уползать. А он по копчику, да по ребрам.
Ползай не ползай, деваться тебе некуда.
Ева это поняла. Съежилась на полу, закрыла голову руками. Уже не орала, а скулила.
Вот теперь, пожалуй, хватит.
– Значит, жить теперь будем так. – Он стоял над нею. Говорил тихо, но веско. – Сын у меня, в детдоме растет. Заберу домой. Хватит ему бедовать без отца. Чтоб была с ним сахарная. Ясно? Повернись, когда муж разговаривает!
Убрала от лица руки, повернулась. Глаза всё такие же вытаращенные, мокрые. Подбородок красный.