— Давайте, давайте… Знаете, я чего вспомнил? Как чуть не отлупил сына за одно сломанное дерево! Семена же знаете? Он с того же года, что и вы…
Следователь возмущенно посмотрел на Цезаря, и тот вышел из сельсовета, провожаемый этим взглядом.
Уже через открытое окно следователь крикнул Козодою:
— А кто это выступал насчет скалы и высохших деревьев? На собрании?
— Спросите у председателя— он в курсе, — не оглядываясь, отрезал Цезарь.
Крестный, может, и сам не всегда знал, что его мучает. Бывало, возьмет меня, малыша, за руку, поведет вниз, на свою леваду. Стоит ранняя осень. Речка, что у нашего конца села, немощно несет бессильные, пересыхающие воды под высоченными осокорями и тихой, вялой струей впадает в Буг. Перекликаются птицы в небе. Округлые, тяжелые облака с белыми животами чуть подталкивает ветер.
— Видишь, речка умирает, — только и скажет Цезарь и замолчит.
— Течет же она, крестный, а вы говорите, — пытаюсь разобраться ребячьим своим разумом в непонятном смысле его слов. — Течет и братика двоюродного утопила, а вы говорите — умирает… Глубокая еще.
Цезарь молчит, вырезает из калины что-то вроде дудочки, наигрывает, подняв голову к сумеречному небу, к тяжелым облакам. У него совсем еще молодое лицо, глаза, руки — все не такое, как сейчас, в этом последнем движении над моей головой.
Потом речушки у нашего конца села не стало совсем, и потянулась длинная история со взрывчаткой, а Цезарь все завершал скирды и стога, зимой вывозил навоз на поля, наведывался к родственникам на праздники: то на свадьбы, то на крестины.
Его приглашали в гости охотно: наверно, за умение так многозначительно молчать, что стал человек на шумном свадебном застолье вроде иконы в углу.
Все было в Цезаре загадочным, непонятным до времени, до этой минуты, когда поднялась процессия по дороге на Царицыну гору. Было воскресенье (крестьянин знает, когда умирать), и навстречу выехали свадебные машины.
с первой машины, что вырвалась из-за горы, долетела песня и, поравнявшись с Цезарем, сразу умолкла.
И вдруг в это мгновение взлетела в небо самосудовская «притча во языцех», та самая скала, что давним обвалом отрезала речку от хаты Цезаря, Самосудов, высоких деревьев, которые как бы шли длинной, высохшей, мертвой чередой вслед за своим заступником.
И при звуке взрыва, вернувшего реку к жизни, показалось мне, что последний раз усмехнулся Цезарь, последний раз перед тем, как стать красно-черным самосудовским черноземом.