Москва сквозь грязное стекло вагона показалась Насте чужой, хотя не была она здесь только три месяца. Три месяца, в которые укладывались и крушение жизни, и отчаяние, и смерть. Настя снова, как в студенчестве, почувствовала себя безнадежно одинокой. Но одиночество это теперь было совершенно другого толка: раньше она намеренно ограждала себя от людей, которых считала недостойными, теперь же ощущала себя такой падшей и никчемной, что боялась даже близко к ним подойти. Не осмелилась бы ни за что на свете. Кто да и с какой стати может помочь ей? Или пожалеть? Даже собственные родители отвернулись от нее, а они ведь не знали даже десятой доли всей правды! Если узнают – убьют собственными руками и будут правы. Как бы там ни было и что бы ни сотворил Николай, во всех своих бедах она виновата сама. Нельзя было верить в незаслуженное счастье так слепо…
Она осторожно спустилась по железной лесенке на перрон. В нос моментально ударила вонь клокочущего сотнями голосов вокзала. Туда-сюда сновали толпы бедно одетых людей с безразмерными клетчатыми сумками на плечах. Было серо и грязно. Прямо на асфальте сидели замотанные в платки женщины с младенцами на руках и просили милостыню. По лестницам переходов время от времени пробегали то жирные крысы, то тощие псы.
Настя потрогала карманы, деньги, паспорт, ключи – все на месте. После почти трех месяцев взаперти она боялась людей так, будто все они были пришельцами с других планет. Особенно жуткий страх, до дрожи в коленях, вызывали нескончаемые человеческие потоки, текущие навстречу друг другу. Словно живые существа, они ускорялись, медлили, но никто не мог бы сказать, что у них на уме. Настя помимо собственной воли попала в один из них и оказалась в метро. Она пыталась остановиться, сообразить, куда ее тащит и на какую станцию ехать, но толпа увлекала на Кольцевую. На перроне поток распался, и Настя наконец получила возможность двигаться сама по себе. Она выбрала направление и зашла в вагон: решила, что сначала нужно домой. Стае предупредил: квартиру Николай оплатил на полгода вперед, и она пока остается за Настей. Ехать к родителям было невозможно – нервы на грани. Не выдержит она сейчас никаких обвинений, никаких претензий с их стороны. Она не оправдала их надежд – теперь ее ненавидят, презирают. И правильно делают. Справа кто-то толкнул девушку локтем, слева отдавили ногу. Настя постаралась сжаться в комок и стать незаметной.
Замок на входной двери поддался легко и сразу, словно почувствовав руку хозяйки. Настя вошла в прихожую.
Мысленно она уже готова была к тому, что ее здесь ждут. Даже заранее решила, что будет делать, если на пороге ее встретят люди Сергеича: отвлечет их внимание и выпрыгнет в окно. Десятый этаж – достаточно для того, чтобы смерть наступила мгновенно.
Но ее никто не встречал. Настя почувствовала разочарование: что делать, как дальше жить, если не придется покончить с собой, она не знала. Конечно, можно сделать все без помощи посторонних: подойти, открыть окно. Только что-то мешало, наверное, не хватало решимости. Настя прошла в спальню. Она старалась не разглядывать квартиру (все напоминало здесь о Николае), но взгляд то и дело упирался в свидетельства прежнего счастья. Безделушки, книги, кассеты с фильмами. Незаправленная постель, раскрытый шкаф. Из той, прежней жизни, когда Насте не нужно было принимать самой решения, не приходилось нести ответственность и страдать. На полу лежала большая спортивная сумка с вещами: та самая, которую собирал Николай перед их отъездом. Настя присела перед ней на корточки и расстегнула «молнию». Ее вещи лежали в том же порядке, в каком положил их туда он. За три месяца для них ничего не изменилось, а вот человека больше нет. И сама она стала другим, неясным пока, существом. Прежняя жизнь бесследно испарилась, канула в Лету. Остались болезненные воспоминания и тянущее ощущение пустоты.
Чтобы чем-то себя занять, Настя молча обошла квартиру, убедилась, что все осталось на своих местах, и направилась к книжным полкам. Практически не соображая, что делает, она начала снимать с них книги и складывать стопками на полу. Нужно, наверное, решить, как их перевозить: перевязать стопки шпагатом или раздобыть картонные коробки. Безразличная мысль лениво ворочалась в голове, пока Настя не вздрогнула от резкого, пронзительного звука. Сначала она даже не поняла, что это дребезжит, и только спустя несколько секунд девушке стало ясно, что звонит телефон. Она подошла к аппарату и сняла трубку. С запоздалым ужасом поняла, что звонить может только Сергей Сергеевич – Николай умер, родители ее не ждут, да и не стали бы унижаться звонком к «неблагодарной дочери». Настя прижала трубку к щеке и испуганно молчала, стараясь даже не дышать.
– Алло! Алло! Настенька? – трубка ожила мелодичным женским голосом.
– Да, – осторожно ответила она.
– Слава богу, я вас застала! – голос в трубке превратился в сплошную улыбку.
– Мария Степановна! – Настя обрадовалась так, что сердце чуть не выскочило из груди от радости, чего с ним давно уже не случалось.
– Собственной персоной, – научный руководитель Насти чуть заметно картавила, и оттого ее речь всегда звучала ласково и мягко. Настя слушала ее сейчас, как музыку. – Куда же вы, деточка моя, пропали? Могли бы предупредить. Целую неделю звоню – не могу дозвониться. Сейчас вот решила: наберу в последний раз, и все.
– Извините, – Настя не знала, как объяснить почтенной даме свое исчезновение. – Извините, меня не было в Москве. Предупредить не успела.
– Ну и бог с ним, – Мария Степановна просто не умела ни на кого всерьез сердиться. И Настя всегда была ей за это несказанно благодарна. – Лето все-таки, дело молодое, – сама она весело оправдала свою аспирантку и тут же стала серьезной: – Настенька, срочно подъезжайте на кафедру! Через десять дней в Сорбонне научная конференция, мы же с весны собирались. Вы что, забыли?!
– Ой, – Настя с трудом воспринимала смысл сказанных собеседницей слов: таким далеким все это казалось. Кафедра, конференция.
– Память девичья, – пожурила Мария Степановна.
– Простите меня.
– Только авиабилет, – голос ее сразу сник и потускнел – как всегда во время стыдного и вынужденного разговора о деньгах, – придется самим оплатить.
– Не волнуйтесь, – Настя не ожидала, что спасение придет к ней так скоро: значит, все-таки бог есть. А она-то совсем об этой конференции забыла. Не помнила даже, какой нужно готовить доклад. Или они это не обсуждали? – А какая у нас тема?
– Э-э, м-м, минутку. Вот: «Шарль Бодлер в контексте международных эстетических взаимодействий». – Настя не смогла удержать болезненного вздоха, услышав имя поэта. Мария Степановна поняла ее реакцию по-своему: – Деточка моя, понимаю. Бодлер для нас с вами не нов. Может, даже уже и наскучил. Но, поверьте, в его творчестве найдется еще множество граней – стоит только посмотреть с неожиданной стороны.
– Как? – Настя изо всех сил старалась подавить в себе боль от свежих, саднящих воспоминаний.
– Например, – Мария Степановна говорила загадочным голосом фокусника, который готовится извлечь кролика из черного цилиндра, – влияние Шарля Бодлера на творчество английского поэта Олджернона Чарльза Суинберна. Вы же его читали?
– Конечно, – Настя вяло улыбнулась. Господи, о чем она говорит? Какое имеют в этой жизни значение поэты, влияния, «эстетические взаимодействия». Законы существования человеческих джунглей, где каждый стремится завладеть лучшим куском, получить власть и поработить себе подобных, – вот эссенция жизненных реалий.
– Полагаю, это будет неожиданный ход. Суинберна у нас принято игнорировать, а напрасно! Успеете подготовить доклад?
– Успею, – Настя на секунду испугалась, что в ее голосе прозвучала полная отрешенность и Мария Степановна может обидеться.
– Вот и замечательно! – Научный руководитель на недостаток эмоций внимания не обратила – ее собственной научной энергии и мыслей о предстоящей работе с запасом хватало на двоих. – Жду вас на кафедре через два часа. Сейчас половина второго, то есть в пятнадцать тридцать. Не забудьте загранпаспорт и цветные фотографии на визу.
– Мария Степановна… – Настя замолчала.
– Да? – снова улыбнулся голос в трубке.
– Мария Степановна, спасибо вам! – Настя старалась скрыть то, что в горле у нее застрял огромный ком неожиданных слез благодарности. – Спасибо, что дозвонились.
– Ну, вы же знаете, – голос прозвучал весело и игриво, – я – девушка настырная. – И она засмеялась своей шутке. А Настя, сама не понимая, как это может быть, засмеялась с ней вместе.
Она положила трубку на рычаг, когда в ней уже послышались короткие гудки, и тут же подняла ее снова: нужно было все-таки позвонить родителям, сказать, что она вернулась, что рассталась с Николаем – рассказать правду никогда не повернется язык – и теперь собирается ехать на конференцию во Францию. Как планировала еще весной. Может, удастся убедить их в том, что скоро все изменится, что она возьмется за ум и сумеет, несмотря ни на что, зарабатывать на жизнь сама – не нужно им будет ее содержать. До защиты, конечно, еще далеко, да и не самое это главное. Сейчас нужно попытаться закрепиться во Франции. Ассистентом, помощником на кафедре, няней, официанткой – кем угодно, лишь бы подальше от Москвы и чтобы хватало на хлеб. Да, мама всегда готовила ее только к семейной жизни, считала, что женщина должна удачно выйти замуж, а уж все остальное приложится, но ведь можно попытаться и самой чего-то достичь. Прекратить надеяться на других, ждать манны небесной (спасибо, один раз уже дождалась, на всю оставшуюся жизнь хватит) и взять ответственность на себя. К тому же Настя отчетливо понимала, что после всего случившегося близко не сможет подойти ни к одному мужчине. Сейчас главное – сбежать, все забыть и научиться заботиться о себе самой. Полная решимости, Настя набрала родительский номер. Мамин голос прозвучал, как всегда, устало.
– Алло.
– Привет, мам, – Настя нервничала, не зная, как начать разговор.
– Ты где? – последовало вместо приветствия.
– В Москве, сегодня вернулась, – Настя чувствовала себя виноватой перед родителями и не знала, как эту вину искупить.
– Надо было предупредить! – Недовольные интонации матери только усугубляли это чувство. – Ну что, твой любовник назначил наконец день свадьбы?
– Мама, – Настя готова была расплакаться: она поняла, что ничего не сможет объяснить, почувствовала, что вся ее решимость тает, – я не поэтому тебе звоню.
– Нет, а что может быть важнее?
– Мы расстались, – выпалила она.
– Что?! – Послышался какой-то шорох, наверное, мама села на стул. – Да как он посмел?
– Он…
– Молчи! Он тебя целый год использовал, а теперь бросил, как тряпку! И ты позволила ему уйти. На что же ты, дура, надеешься?
– Мама!
– Отец узнает, с ума сойдет, – она всхлипывала, – не переживет, что его дочь… такая… падшая!
Настя не смогла дослушать до конца – бросила трубку и разревелась. Все мысли, все планы рухнули за пару секунд. Ни на что она не годится, ничего у нее в этой жизни не выйдет, если уж родная мать не может ее выслушать и понять. Как теперь быть?!
Через десять дней Настя сидела в салоне самолета рядом со своим научным руководителем. Шереметьево сияло вечерними сигнальными огнями, за иллюминатором неторопливо проплывали отдыхающие на стоянках самолеты. Настя страшно нервничала, а Мария Степановна уговаривала ее успокоиться и не переживать – «Хоть и Сорбонна, но мы-то тоже не лыком шиты». Настя молчала в ответ и не прекращала сходить с ума. С родителями она так и не помирилась – отец отказывался с ней говорить вообще, мать беспрестанно ругала. Настя в почтовом ящике оставила для них записку, что улетает во Францию. И все.
От Стаса никаких вестей не было. Удалось ему выкрутиться или нет? Кроме этого вопроса, Настю пока мучил только еще один: каким же образом ей остаться в Париже? Она перебирала в голове все возможные варианты: наняться няней в семью, попытаться остаться на кафедре Парижского университета или начать нелегально преподавать желающим русский язык. Но как это сделать? Как?!
Чтобы отвлечься от сложных мыслей, Настя достала из сумки папку с докладом и стала пробегать глазами текст. Самолет разогнался и пошел на взлет, она добралась уже до третьей страницы, когда наткнулась на строки знаменитого стихотворения Бодлера «Les Deux Bonnes Soeurs»: «La Debauche et la Mort sont deux aimables filles»[3]. Мысли сами по себе переключились на Николая. Текст ожил и обрел в ее голове конкретные очертания, превратился в лица. Настя не поняла этого, нет, она физически, всем телом ощутила смысл поступка человека, которого все еще любила. Он намеренно лишил себя жизни, чтобы исправить – единственно возможным способом – то, что сотворил.
Часть вторая La Mort[4]
Глава 1
«…эстетические принципы Шарля Бодлера не исключают зависимости между искусством и моралью. Между тем художник не является проповедником. Поэт говорит, что изображать добродетель всегда торжествующей, а зло неизменно отталкивающим – значит создавать искаженную картину мира и жизни. «Полезно ли искусство? – вопрошает Бодлер в своем эссе. – Да. Почему? Потому что оно искусство. Существует ли вредное искусство? Да. То искусство, которое искажает жизненные обстоятельства. Порок привлекателен, надо живописать его привлекательным; однако следствием его являются болезни и необычайные нравственные страдания, надо их описывать». Очевидно, что Суинберн полностью придерживался подобной точки зрения: в рецензии на «Отверженных» Виктора Гюго он писал: «Жить в мире, где все зло сошло на нет, было бы тяжело и безрадостно». Такой мир, по его мнению, станет нереальным и ограниченным, как ограниченно и нереально искусство, порожденное только добродетелью и отвернувшееся от всего порочного и уродливого. Но суть настоящего искусства не есть лишь сгущение темных красок и описание наиболее мрачных сторон человеческой души. Не случайно Бодлер в своей статье «Школа язычников» убежденно доказывает, что «полное отсутствие добра и истины в искусстве равносильно отсутствию самого искусства…»
Огромная аудитория с плотными рядами стульев была забита людьми до отказа. Настя стояла за кафедрой перед микрофоном и изо всех сил старалась сдержать дрожь в голосе. Перед таким великим собранием преподавателей, профессоров и аспирантов со всего света ей еще не приходилось выступать. Было не просто страшно, ее сковал панический испуг. Он вырос до невыносимых размеров при мысли о том, что ее собственное, многократно увеличенное, изображение транслируется на гигантском экране во всю стену за ее спиной. А каждый из трехсот человек, сидящих в зале, внимательно разглядывает ее лицо, плечи, грудь… Ноги сделались ватными, ладони покрылись мертвенной влагой, сердце колотилось о ребра изо всех оставшихся сил. Речи уже не шло о том, чтобы сделать доклад непринужденным и интересным – Настя, как попугай, тараторила заученный до последнего слова текст, покрывалась холодным потом и злилась на себя с каждой минутой все больше. О какой позиции на кафедре в Сорбонне можно будет говорить после того, как она провалила доклад, на который возлагала все надежды?! Господи, какая несправедливость!
Десятиминутное выступление было завершено, и Настя, чуть заметно пошатываясь от душевного изнеможения и внезапной тошноты, опустив голову, поплелась на свое место. Села на стул и сквозь навязчивый звон в ушах услышала ободряющее «pas mal» от соседки справа – бодрой французской профессорши лет пятидесяти. Благодарно улыбнулась в ответ, превозмогая головную боль. Какое там «неплохо»?! Полный провал!
Подходил к концу четвертый день конференции – Настя выступала одной из последних. Все это время в Париже она просидела на жестком стуле конференц-зала или на кровати в крошечной комнатке студенческого общежития. Девушка так слезно просила Марию Степановну, чтобы ее поселили одну, что та не сумела отказать и обратилась к администрации университета с просьбой, которая была удовлетворена. Правда, эта угловая комнатенка была больше похожа на конуру, и ее окно выходило на глухую стену, но Настя осталась довольна. Лишь бы не видеть других людей, не общаться с ними. У нее не было сил говорить или смеяться, она физически не переносила теперь, когда кто-то пытался нарушить ее личное пространство и приблизиться хотя бы на расстояние вытянутой руки. Неважно, по собственной воле или случайно. И не потому, что, как прежде, относилась к людям с пренебрежением, считала их недостойными. Нет. Теперь она до умопомрачения боялась всех вокруг и ненавидела себя. Ее пугал шорох в коридоре, обращенные на нее лица, взгляды. Настя чувствовала себя инфицированной какой-то жуткой болезнью, несовместимой с жизнью: ей казалось, что грязь и омерзение прошлого текут в ее жилах, просвечивают сквозь кожу, что в глазах, как в раскрытой книге, читаются все унизительные сцены, которые ей пришлось пережить. У нее не было ни единого сомнения в том, что каждый, кто хоть раз заглянул в ее лицо, знает (ну, или догадывается) о ее падении, позоре и глупости. Вздрагивая от приветствий знакомых, она едва сдерживалась, чтобы не убежать. А традиционные во Франции поцелуи при встрече вызывали нервную дрожь. Ее тошнило от самой себя, как от переплетенных в единый клубок дождевых червей из ставших постоянными ночных кошмаров.
Московские преподаватели и аспиранты пользовались поездкой в Париж, как и положено, с огромным удовольствием. Кто бегал по магазинам, кто по музеям, кто пропадал с новыми знакомыми в ночных клубах, а после весь день «погибал» засыпая прямо в конференц-зале под монотонный бубнеж докладчиков. Настя не присоединилась ни к тем, ни к другим, ни к третьим. Бедная Мария Степановна по доброте душевной изо всех сил старалась расшевелить свою сникшую аспирантку, приписывая ее душевные муки неразделенной любви, а про себя отчаянно ругала мерзавца-сердцееда. Но на все ее предложения Настя отвечала виноватой улыбкой и вежливым отказом. Лувру и музею Орсе, Монмартру и Нотр-Дам, Елисейским Полям и Эйфелевой башне она предпочла мрачные стены уродливой комнаты одиночества. Мария Степановна грустно качала головой, но не настаивала – привыкла уважать в человеке свободу выбора.
Умом Настя прекрасно понимала, что зря теряет драгоценное время, что нужно срочно что-то делать: искать объявления в газетах, звонить, опрашивать новых французских знакомых. Но ее убивала уже сама мысль о том, что придется выходить из комнаты, разговаривать с людьми, смотреть на них и позволять им читать ее тайну. Она дрожала от страха и не делала ничего. В голове постоянно вертелись ужасные картины: вот она выходит на дорогу, и все оборачиваются на нее, тычут пальцем, выкрикивают: «Femme damne!»[5]; вот заговаривает с продавцом газет, а тот вдруг поднимает к ней лицо Николая и шепчет: «Ange plein de gaiete, connaissez-vous I'angoisse?»[6]; вот набирает номер телефона, а на том конце ей отвечает с издевкой голос Сергея Сергеевича. Перебирая жуткий калейдоскоп картин, которые возникали перед внутренним взором без устали, без перерыва, Настя то и дело проваливалась в забытье. И тогда ей мерещились огромные дождевые черви, которые свивались в склизкие клубки на ее кровати, в продавленном сиденье стула, на узком письменном столе. Ей снилось, будто она бродит по комнате, что-то ищет, открывает дверцы шкафа, заглядывает в комод и повсюду видит только толстых извивающихся тварей. Она уже понимала, что это сон, и старалась проснуться, но жуткое видение крепко впивалось в нее, не позволяя вырваться из плена. Иногда она по нескольку раз открывала глаза во сне, радовалась пробуждению и через мгновение понимала, что на самом деле сон еще длится. Прежде чем ей удавалось по-настоящему очнуться от горячечного бреда, проходили долгие мучительные часы.