При раненых неотлучно также находились шесть братьев-монахов ордена маристов, которые были действительно братьями нашим солдатам. Старший из них, француз Аристоник, был священником и ежедневно служил мессы. Другие – Виктор, Фауст, Франсуа-Ноэль, Анжелик и Алексей – по национальности были частью французы, частью ирландцы.
Монахи-миссионеры, давно жившие в Китае, одевались по-китайски, носили косу и круглую шапочку. Когда начались военные действия, монахам стало опасно ходить в китайском одеянии, так как в них не разбирая начали стрелять наши солдаты. Монахи одели иезуитские рясы и отрезали косы.
Днем обыкновенно при наших раненых дежурили сестры. Ночью дежурили братья. Они по-братски обращались с лежавшими русскими солдатами, всегда старались угодить малейшей их прихоти, и, чтобы лучше понимать солдат, братья и сестры стали учить употребительнейшие русские слова.
Монахи разыскивали по опустошенному городу для раненых всевозможные консервы, сласти, папиросы, посуду, белье, одеяла, матрацы и циновки.
Так как по уставу монастыря ни братья, ни сестры не могут присутствовать при операциях, то незаменимым помощником наших врачей при их операциях была добровольная сестра милосердия Люси Пюи-Мутрейль. Пяти полковых фельдшеров, которые все были ранены и поправлялись, было, конечно, недостаточно для 200–300 раненых и больных, одновременно лежавших в госпитале, хотя эти фельдшера были самыми усердными и исполнительными работниками. Остальные фельдшера были оставлены на биваке для подачи первоначальной медицинской помощи.
По прибытии в Тяньцзин отряда генерала Стесселя, в наш госпиталь поступила также сестра милосердия Анастасия Янченко, отличавшаяся своим трудолюбием. Затем к врачебному персоналу присоединилась добровольная сестра г-жа Воронова, супруга полковника Воронова, с замечательною заботливостью ухаживавшая за ранеными. Раненых клали в первом этаже (во второй этаж залетали пули) и на террасе госпиталя, в церкви и монастырских каменных флигелях. Богослужение совершалось в монастырской столовой. Церковь, женский монастырь и госпиталь представляли одно общее учреждение, были выстроены рядом и обнесены одной каменной высокой оградой. Мужской монастырь маристов был расположен через улицу. Госпиталь непосредственно примыкал к французскому консульству, которое выходило на реку Пэйхо.
Раненые и больные лежали на чистых одеялах и простынях. Братья и сестры с помощью китайской крещеной прислуги во всех помещениях поддерживали чистоту и безукоризненный порядок.
Некоторые монахи очень любили наших солдат, учились у них русскому языку, старались беседовать с ними и, чтобы как-нибудь развлечь солдатиков, томившихся от болезней, ран и однообразия, показывали им картинки, какие могли достать в полуразрушенном городе.
Однажды монах Фауст приходит ко мне озабоченный и говорит:
– Mr. Dimitri, пойдемте к одному вашему раненому – он все что-то просит. Я ему предлагал и конфет и папирос, но он все отказывается… Пойдемте и узнайте, что он хочет.
Так как я поправлялся и уже мог ходить, то ковыляя пошел за монахом.
Это был совсем молоденький несчастный солдатик, у которого граната раздробила руку. Рука у него была отнята по плечо.
– Что тебе нужно, братец?
– Барин, они мне каждый день все рисовую кашу с мясом дают. Все рис да мясо. Даже тошно стало. И папиросы дают, да я не курю. Мне бы только одну сардиночку – очень хочется, да они не понимают.
Я взглянул на ласковое, почти детское лицо солдатика, на его торчавшее плечо, обмотанное ватой и бинтами, и мне жалко стало этого ребенка, которому после всех ужасов войны, под грохот пролетавших гранат, так захотелось только одного, чтобы быть в ту минуту счастливым, – сардиночки.
Монах принес ему целую коробку сардинок.
Русский доктор
Доктор Куковеров, про которого друзья говорили, что хотя он «мал ростом, но велик способностями», был во франко-русском госпитале «нашим маленьким Пироговым» и его равно ценили как русские, так и французы.
Окончив в 1894 году Военно-Медицинскую академию, Куковеров служил в Одесском военном округе и работал в Одессе под руководством известного деятеля Турецкой кампании, консультанта доктора Духновского. В 1899 году он был командирован в Квантунскую область на чуму. Когда начались военные действия, он был назначен полевым хирургом в отряд генерала Стесселя и, по прибытии отряда в Тяньцзин, оперировал во франко-русском госпитале.
И французские и русские врачи работали в госпитале с одинаковым усердием и самопожертвованием, но Куковеров поражал всех удивительной быстротой своей работы, неутомимостью и умением приспособляться ко всякой обстановке, при которой приходилось производить операции и делать перевязки. Своим хирургическим ножом он работал так же быстро, метко и уверенно, как и искусный гравер, и работа в его руках, как всегда, кипела.
Постоит он перед захлороформированным, неподвижным солдатом, положенным на стол, обмытым и обнаженным, подумает, поломает свою голову над тем, куда бы мог засесть осколок гранаты, от которого вздулось и посинело тело, пощупает рану, перевернет тело, снова задумается, – вдруг всадит нож по самую рукоять и вынет осколок. Теплая кровь зальет рану. Куковеров перевяжет артерии, обмоет рану тампонами, с материнской нежностью и ловкостью обвяжет и забинтует раненого и прикажет напоить его шампанским.
10 июня во время сражения, ознаменованного соединением отряда Стесселя с отрядом Анисимова, Куковеров сделал первую операцию в открытом поле под огнем. При сильном ветре, в облаках носившейся пыли, он сделал операцию под хлороформным наркозом и перевязал бедренную артерию, чем было остановлено смертельное кровотечение. Здесь им были перевязаны русские и германцы. Как эти, так и другие операции, несмотря на самые неблагоприятные условия, окончились выздоровлением раненых.
Вступив в наш соединенный госпиталь, Куковеров в первый же день сделал несколько неотложных перевязок и 15 больших операций под хлороформом.
Неотлучной помощницей Куковерова в его работе была сестра Люси. Хотя она явилась в госпиталь добровольной сестрой и никогда раньше не занималась перевязками, но она скоро освоилась со своим новым делом и относилась к нему так ревностно, что Куковеров без нее не производил ни одной операции.
Другой его усердной помощницей была сестра Анастасия Янченко, Киевской общины, прибывшая в отряд генерала Стесселя. Насколько опасно было ходить между госпитальными зданиями, можно судить из того, что платье у сестры Янченко было прострелено пулей, в то время как она проходила по двору.
Шальные китайские пули носились всюду, залетали в улицы, сады, дворы, окна и двери. Китайцы-христиане, которые в числе около 2000 человек толпились, загнанные и запуганные, в монастырских флигелях и подвалах, нередко попадали под эти случайные пули и осколки шрапнели. Их тоже приходилось перевязывать, хотя врачи госпиталя едва поспевали перевязывать всех раненных солдат.
В госпиталь приносили раненых всяких национальностей – русских, французов, германцев, американцев, японцев и аннамитов.
После одной жестокой перестрелки на вокзале в наш госпиталь сразу принесли несколько раненых японцев. Между ними был тяжело раненый офицер, который сейчас же скончался.
Для японцев отвели отдельное чистое здание. Выложили пол циновками, одеялами, матрацами. Наши доктора сейчас же перевязали раненых. Некоторые из японцев казались совершенными мальчиками. Лица у них от боли кривились в мучительную гримасу. Они корчились, но геройски переносили боли и никто из них не проронил ни вопля, ни стона. Только их товарищи, которые их принесли, сморщив брови и закусив губы, молча и угрюмо смотрели на своих раненых земляков и старались услужить им, чем могли.
Японцы недолго держали своих раненых в нашем госпитале, хотя их собственный был еще не готов. Они очень ревниво относились к тому, что раненые японцы пользовались приютом чужой нации, и уже на другой или на третий день заявили, что командир японского отряда очень благодарит за раненых, но приказал перенести их в японский госпиталь.
Аннамиты состояли военной прислугой при французских Тонкинских горных батареях, прибывших в Тяньцзин. Они носили странные соломенные шляпы, вроде абажуров, с какой-то занавеской от солнца на затылке. Это были старательные тихие солдаты, но они больше походили на женщин, чем на мужчин, благодаря своим женственным лицам, лишенным всякой растительности у всех возрастов. Черные волосы, закрученные в косу, мягкое выражение узких глаз, мелкая и мягкая походка делали их еще более женственными. Они с трудом переносили раны, мучились больше всех, и им трудно было помочь, так как никто в госпитале не знал их языка.
Французы тоже плохо переносили раны и не умели скрывать своих страданий во время перевязок и операций. Самыми крепкими и выносливыми были русские солдаты, которые переносили операции иногда без хлороформа и только охали и кряхтели.
Англичане, американцы и германцы имели свой особый госпиталь, устроенный в Гордон-Холле. У нас в госпитале лежал только один бедный, никому неведомый американец средних лет, который был ранен осколком гранаты в голову, в то время как шел по улице. Большею частью он был в полусознании, туго поправлялся, и от него мы могли только узнать, что он по своим коммерческим делам недавно приехал в Тяньцзин, потерял своих товарищей, был ранен на улице и его соотечественники почему-то забыли о нем и даже не приняли в свой госпиталь, вероятно, за недостатком места.
Несколько удачных перевязок Куковерова поправили его.
Среди друзей
Несчастия людей сближают. Все время, пока существовал Франко-русский соединенный госпиталь, что продолжалось ровно месяц, отношения между русскими и французскими врачами, между сестрами, монахами и ранеными разных национальностей были неизменно дружественными, сердечными и доброжелательными. Ни одно облачко не омрачило этих отношений, и франко-русский госпиталь в Тяньцзине имеет полное право быть назван одним из самых светлых и отрадных воспоминаний минувшей кампании.
Врачи обеих наций, сестры и монахи наперерыв старались услужить друг другу и раненым, и я не помню ни одной просьбы, которая не была бы исполнена, и ни одной услуги, которая не была бы оказана.
К 6 часам вечера, когда над городом затихала канонада, врачи, выздоравливающие офицеры, сестра Люси и сестра Янченко по окончании работы в операционной, садились дружной компанией обедать на верхней веранде госпиталя. Хотя стеклянные стенки веранды были подбиты пулями, но это было наиболее удобное место в госпитале, в котором можно было передохнуть от грохота бомбардировки и криков и стонов раненых.
Как весело было на нашей веранде, в которую бились сочные зеленые ветви акаций, тополей и плюща, когда китайцы уставали стрелять и их гранаты не пугали города! Шампанское, любезно доставленное французом Филиппо, шумело в стаканах и давало повод компании лишний раз провозгласить тост за франко-русскую дружбу и за защитников Тяньцзина.
Когда французский офицер в тропическом шлеме, обтянутом синим чехлом, в легком синем костюме с золотыми пуговицами и золотыми нашивками на плечах и рукавах, или русский офицер с загорелым запыленным лицом, в перепачканном кителе и больших измятых сапогах, приходили к нам в госпиталь с позиций, прямо с перестрелки, принося последние боевые новости, – мы сейчас же звали их на веранду, усаживали за стол и прежде всего требовали выпить за «alliance franco-russe». Раздавались радостные восклицания: «Vive la France!», следовали крепкие рукопожатия и пили «брудершафт».
Сестра Люси учила русские слова и однажды спросила наших офицеров, какой самый любимый русский романс, на что те ответили:
– Захочу полюблю – захочу разлюблю.
Узнав значение этих слов, сестра Люси заметила:
– Это очень дурно, что русские так непостоянны в своих чувствах.
Офицеры ответили:
– Зато мы всегда искренни, а в симпатиях к французам неизменны.
Входит китаец-слуга, крещенный и выросший при госпитале, и на правильном французском языке докладывает:
– Господин доктор, к нам принесли раненых.
Доктора и сестры бросают обед и идут в операционную.
Иногда зараз приносили человек по десяти раненных, в самом ужасном виде. Тогда сразу на трех столах в операционной комнате, служивших в церкви козлами для гробов, начиналась дружная работа врачей.
Однажды к нам принесли пять французов, раненых осколками одной шрапнели. Они рассказывали, что кучкой человек в десять шли в городе по набережной за провизией. Над ними разорвалась шрапнель, ее осколками один был смертельно ранен в горло, другой в руку, третий в ногу, четвертый убит в грудь, у пятого были накрест раздроблены рука и нога.
Этому пятому предстояла ампутация одновременно руки и ноги. Он то кричал, то весело рассказывал о своем несчастье. По-видимому, он был сильный алкоголик, так как продолжал под хлороформом что-то говорить и петь французские песенки. Куковеров ампутировал ему обе конечности. Француз долго болел, так как был малокровен. Потом он стал поправляться и, благодаря тому, что был ранен накрест, начал даже ходить с костылем.
В другой раз к нам принесли совсем молодого мертвого французского солдата без затылка. Полчерепа и мозги были сорваны осколком гранаты. Черепная чашка была точно вымыта, кости белели, но красивое лицо француза было удивительно спокойно.
В госпитале не было своих инструментов, и поэтому врачи пользовались полковыми инструментами старой системы. Хирургические ножи скоро притупились от множества произведенных ими операций, но наточить их было негде и врачи даже не знали, где можно было бы найти мастера, во время бомбардировки. Куковеров был в отчаянии. Китайцы усилили канонаду, гранаты ежеминутно гудели над городом, и каждую минуту мы ожидали новых раненых. Узнав о затруднении наших врачей, сестра Люси забрала ящик с инструментами и объявила, что она не вернется до тех пор, пока инструменты не будут отточены. Мы стали уговаривать ее не рисковать жизнью и переждать, когда выстрелы успокоятся, тем более что едва ли можно было найти охотника точить инструменты в такие тяжелые часы.
– Наши раненые не могут ждать! – ответила она и, не обращая никакого внимания на наши увещания, скрылась в улице, грохотавшей от гранат, разбивавших стены и крыши.
Через час томительного ожидания сестра Люси вернулась в госпиталь, целая и невредимая, в сопровождении храброго итальянца-парикмахера, который имел свою мастерскую на берегу Пэйхо, пробитую гранатами. Эта удивительная женщина не только разыскала итальянца в опустевшем городе, но даже сумела уговорить его прибыть в госпиталь под гремевшими выстрелами, чтобы наточить все инструменты, во имя помощи раненым.
Ночь. В госпитале тишина. Огни все потушены. Измученные раненые и утомленные врачи – все спят. Только черные тени с огоньками скользят между палатами – это монахи обходят раненых и кому подают воды, кому поправляют койку.
Под сводами храма темно, как в пещере. Керосиновая лампа прикручена и освещает только стол, лежащие на нем бинты, марлю, вату и воду. Весь каменный пол храма застлан циновками и одеялами. Всюду лежат раненые русские, французы, аннамиты и японцы. Нет больше места для других раненых. Кто может – спит. Из ослабевшей страдальческой груди срывается стон и теряется во мраке и вышине храма.
В саду тихо. Только слышен трепет листьев акации или плюща. Иногда шелестит и звенит залетевшая шальная пуля китайца. По временам доносится монотонное жужжание, точно похоронное пение. Так молятся китайцы-христиане, которые сотнями собраны в соседних подвалах и флигелях, мужчины отдельно от женщин. Стоя на коленях или лежа плашмя на жестком холодном полу в грубой и бедной одежде, старики, старухи и дети, покорные воле Небесного Владыки, молятся только о том, чтобы Он дал им умереть вместе с их учителями-христианами и всех их переселил в Свое блаженное Небо.
Неистовый крик заставил всех спавших в госпитале встрепенуться. Кто-то кричал отчаянно, упорно, изо всех сил.
Доктор Куковеров, спавший, как и все врачи, полуодетый, вскочил с постели, захватил пузырек с морфием и побежал на крик.
Кричал один несчастный солдат, которому недавно ампутировали всю ногу. В тот день его перевязывали и дали выпить стакана два шампанского, так как он был очень малокровен и худосочен. Вероятно, страдания и вино подействовали на его рассудок, и он стал орать как помешанный, выпялив глаза и довольный, что его крик привел к нему его мучителя – доктора, сестру Люси и монахов и произвел такой переполох. Чем больше его успокаивали, тем сильнее он кричал и разбудил всех раненых.
Куковеров вспрыснул ему в бок морфия, но солдат не успокаивался. Доктор рассердился и ушел со словами:
– Да пусть себе кричит. Когда охрипнет – перестанет.
Все ушли. Тяжело было слышать резкий безумный безостановочный крик. В комнате у солдата осталась только сестра Люси. Она села на кровать, обняла голову безногого солдата и начала успокаивать его по-французски. Затем она стала повторять те немногие русские слова, которые знала:
– Да? Нет? Хорошо! Хорошо! Папа! Мама!
Дикий солдат, может быть, никогда еще не знавший ни одного женского привета, заслушался этих волшебных слов, которые веяли на него чем-то родным и знакомым, глядел в упор своими сумасшедшими глазами на добрые глаза сестры, успокоился, замолк и уснул.
Женская ласка оказалась сильнее морфия. Дикость русского солдата сдалась перед нежностью изысканной парижанки, которая была, быть может, первой и последней женщиной, приласкавшей безногого.