У японцев казармы большие, двухэтажные. Вот я вхожу на их обширный плац. Еще издали слышны какие-то отчаянные, резкие крики – то японцы учатся фехтованию, их любимое занятие. Во время упражнений они отчаянно кричат, визжат и тем самым всячески подбадривают себя. Презабавно смотреть, как японцы фехтуются. На кухне нашли мы порядочную грязь. Под ногами валялись обрезки овощей и разные разности. Пища хорошая. Мне дали попробовать нечто вроде наших пышек с вареньем. Очень вкусные. Японцы любят рыбу, рис и зелень. Солдаты маленького роста, коротко остриженные, бороды не носят, поэтому издали напоминают кадет.
Лучше всех казармы у французов. Начальник отряда, полковник Колине, маленький, худенький, черненький, чрезвычайно подвижной, вечно с сигарою в руке, рассыпался в любезностях, когда мы пришли. Часть войск была уже выстроена на обширном дворе и ожидала нашего прибытия. Люди – молодец к молодцу. Одеты прекрасно. Сам Колине вместе с прочими офицерами ведут нас показывать помещение – библиотеку, читальный зал, помещение для фельдфебелей и сержантов. Это всё одна прелесть. В общую столовую приходим как раз во время обеда. Еще издали слышны веселые разговоры. Завидев начальство, люди быстро встают. Лица здоровые, довольные. Еда обильная, аппетитная. Меню обеда так интересно, что не лишнее обратить на него особое внимание.
Казармы австрийцев походят на французские и итальянские. Замечательно, что наши офицеры здесь, в Пекине, дружат больше всего с австрийцами. Я испытал это на себе. Каждый раз, когда я попадал к ним, они готовы были запоить меня шампанским.
Раз как-то Дубельт пригласил всех начальников отрядов на обед, после которого мы вышли в сад, где японец-фотограф и снял нас группой.
По свидетельству монаха Иакинфа, прожившего в Пекине 30 лет и изучившего его во всех подробностях, Пекин почитается одним из древнейших городов Китая. Иакинф говорит в своем интересном описании Пекина, что город этот не сохранил свидетельства о своем основании. Потомок же Государя Хуан-ди, получивший сию страну в удел в 1121 году до Рождества Христова, первый имел резиденцию на месте нынешнего Пекина, который в то время назывался «Цзи». Таким образом, из этого свидетельства следует, что Пекин превосходит древностью не только все китайские города, но чуть ли не все существующие на земном шаре.
Часов 10 утра. День солнечный. Погода превосходная. Довольно свежо. Надеваю летнее пальто, вооружаюсь биноклем и направляюсь взглянуть хорошенько на городскую стену. Переводчика со мною нет, – иду один. Миную американское посольство, наш Русско-Китайский банк, – и подхожу к стене. Она еще издали поражает своею величиной. Это не те стены, что я видел в Мукдене или Гирине. Нет. Эта чуть не вдвое выше. Снизу она 9 саженей ширины, и затем, постепенно суживаясь, наверху имеет 7 саженей. Рассказывали мне товарищи-офицеры здешнего охранного отряда, что находятся смельчаки-искусники, китайцы, которые по выступам кирпичей влезают на стены. Я долго этому не верил, так как выступы эти всего в палец ширины, но однажды какой-то китаец бросается мне показывать свое искусство и быстро, точно кошка, лезет по стене. Я поскорей остановил его. Было бы очень неприятно, ежели бы он, не добравшись до вершины, грохнулся о землю.
Вот взбираюсь на стену по отлогому, ровному подъему. Вид прелестный. Ширина стены непомерная, вышина саженей шесть. Иду и восторгаюсь. Прогуляться по Пекинским стенам куда как приятно! Видно далеко. Внизу что муравейник. Китайцы так и шныряют во все стороны. Все посольства отсюда, как на ладони. Вон наше, за ним англичане. Вправо итальянцы, японцы, а еще правее немцы. Влево американцы. Следов разрушения после войны осталось еще порядочно. Иду по стене дальше. Вдруг она расширяется, пожалуй, саженей 15 будет. Тут возможно делать ученье солдатам. И это где же, – на стене! А вот здесь лежат груды кирпича, вывороченного из стены. Это, очевидно, остатки баррикад, которые строили обе воюющие стороны во время беспорядков.
Иду все дальше и дальше. Натыкаюсь на китайскую караулку. Солдаты забрались в будку, – их и не видно. Вместо дверки спущено какое-то одеяло. Доносятся голоса и смех. Далеко на горизонте виднеются сады, деревья, башни, арки, крыши. Город раскинулся далеко во все стороны. А вон, как раз против меня, в полуверсте, виднеется за красной кирпичной стеной Императорский дворец. Беру бинокль и смотрю. На роскошном просторном плацу, вымощенном белым камнем, проделывает ученье китайская пехота. Ясно вижу, как шеренга солдат, человек десять, бежит, отбивая ногу. Два японца подпрыгивают сзади и бьют такт в ладоши. Бинокль у меня чудный. Я заплатил за него в Петербурге 107 рублей, и теперь очень им доволен.
Пока так рассматриваю, – вдруг вижу: позади меня, точно из земли вырастают, из-за груды кирпича, два китайских солдата. Вернее всего, что они и не имели против меня никакого злого умысла, но мне представилось: «А что, ежели их тут за развалинами много, и они вздумают на меня напасть? Я один и даже револьвера не захватил». Прячу поскорей бинокль в футляр и благополучно пробираюсь восвояси.
В тот же день, после завтрака, подговариваю компанию наших офицеров проехаться по стене к тому месту, где была древняя обсерватория. Нанимаем пять рикш. Стены так широки, что мы свободно едем все рядом, да и то еще места остается очень много.
Подъезжаем к высокой башне, с амбразурами. Она стоит как раз на завороте стены. Входим в нее. Середину поддерживают деревянные колонны-бревна, огромной толщины. Амбразуры, или, скорей, окошечки, идут в несколько этажей. Переводчик объяснил мне, что в старину из этих окон стреляли лучники, т. е. стрелки из луков, осыпая наступающего неприятеля стрелами. Походили мы тут по стене и едем дальше.
Подъезжаем к развалинам обсерватории. Место, где она помещалась, напоминает теперь отчасти низенький амфитеатр-ложу. Стены были сложены из массивных тесаных глыб белого камня. Снаружи на них были высечены различные изображения, в виде рыб, животных, цветов и т. п. Кениге немедленно приступает снимать с них фотографии. Скрепы толстые железные. По всему видно, что, не разрушай немцы этой обсерватории, она простояла бы еще сотни лет, до того все прочно было сделано[29]. Отсюда со стены близехонько виднелся экзаменационный университетский двор, а с ним и тысячи каморок, в которых несчастные студенты запираются на время экзаменов, как узники. Ближе виднелись садики, огороды, маленькие кумиренки. Возвращаемся обратно. Мальчишки быстро катят нас в своих рикшах по кирпичной мостовой. Я смотрю по сторонам и невольно соображаю, каких колоссальных трудов и расходов стоит эта удивительная стена. Ведь она тянется вокруг города чуть не на 40 верст, – и куда выше и шире Великой стены. Право, стоит приехать в Пекин, чтобы только подивиться на одно это чудо!
Монгольская кумирня
Как-то ранехонько мы с Кениге едем к Гомбоеву. На улице порядочный мороз. Накануне мы условились ехать осматривать монгольскую кумирню. Я еду в колясочке, которую обязательно предложил мне кн. Кекуатов. Кениге в двуколке. Гомбоев живет близко от посольства, в своем собственном доме, устроенном как игрушка. Дворик чистенький, хорошо вымощен. Налево флигель, где помещаются его кабинет и спальня. Направо почтовая контора, а прямо главный флигель. Там приемные комнаты, столовая и другие. Все мило, уютно. Сам Николай Иванович, уже старик, среднего роста, сутуловатый, усатый, коротко остриженный, на вид довольно суровый. В действительности же предобрый и преобязательный. Он знаток всякой китайщины, и как только возьмет вещь в руки, то сразу скажет, какого она времени, хороша ли, дурна ли, и чего стоит. С ним приятно погулять по такому городу, как Пекин, сверху до низу наполненному редкостями. Гомбоев был уже готов и дожидался нас.
Садимся в экипажи и едем. Сначала направляемся вдоль стены, к Ходомынским воротам. Здесь-то вот главным образом и разыгралась кровавая драма осады посольств. Здесь китайцы и старались завладеть стеной, дабы иметь возможность осыпать посольство пулями. Несмотря на то что с того времени прошло с лишком полтора года, груды развалин еще возвышались кругом. Доезжаем до Ходомынских ворот и сворачиваем влево по Ходомынской улице. Это одна из самых главных жизненных артерий города, – широкая и прямая. Ежели бы сюда перенести европейца, никогда не бывшего в Китае, то он никак бы не поверил, что находится в столице Китая. Улица эта скорей походит на нашу деревенскую. Начиная с того, что мостовой почти не существует, только середина ее несколько шоссирована. По бокам – канавы. Пространство же между домами и канавами, где должны быть тротуары, даже не мощенное. Дома низенькие одноэтажные, снаружи изукрашены самой вычурной резьбой. Всевозможные вывески с надписями раскрашены, раззолочены и размалеваны на тысячу ладов. Каких только чудовищ тут не наглядишься!
Несмотря на раннее время – народу масса. В Китае вся жизнь на улице. Едем тихонько, а то того и смотри, кого-нибудь задавишь. Китайцы не привыкли, чтобы по их улицам скоро ездили. Лавки открыты, и торговля в полном разгаре. Вон, недалеко склад гробов. Двери открыты настежь, и гробы разного сорта, и крашенные, и некрашенные, золочённые и незолочённые, виднеются во всей своей красе. Дальше во дворе приютился тележный мастер. Повсюду оси, колеса и остовы телег, – и всё это на один шаблон, как делалось тысячу лет назад. Мастер ни на йоту не смеет уклониться в ту или другую сторону и ввести какое-либо новшество или улучшение.
Вон лавка с чаем. Цибики и разные корзиночки с этим товаром развешены и внизу, и на дверях, и под самой крышей. Далее тянутся ряды балаганов, как у нас на Вербной неделе, со всевозможною мелочью: мундштуками, кошельками, наушниками, сапогами, табачницами, поясами и разною разностью. Здесь много заграничного, немецкого товара. А вот тянется как бы наш Обжорный ряд. Здесь устроены целые кухни. Тут и жарят, и пекут всякие китайские деликатесы для простого народа. До моего обоняния хорошо доносится горелый запах бобового масла. Надо иметь очень привычный желудок, чтобы переварить здешние кушанья.
На подобные приготовления я насмотрелся еще в Гирине, Цицикаре и других китайских городах. Тут, я знаю, жарятся и дохлые собаки, и свиньи, и всякая всячина. Санитаров нет, полиция не придет и не остановит. Главные санитары в Китае – те же собаки и свиньи, которые истребляют и уничтожают на улицах всякие отбросы. Не забыть мне, – еду я несколько дней спустя с переводчиком в самый тесный квартал, покупать книги. Вдруг в одном узеньком переулочке экипаж мой останавливается. Что такое? – оказывается, мы наехали на павшую лошадь. Проезду нет. Сзываю китайцев, даю им на чай и прошу оттащить падаль в сторону. Переводчик же мой с улыбочкой глядит на околевшего коня и восклицает: «О! Здесь много вари суп и жарь котлетка!» Действительно ли китайцы едят дохлятину, я не могу уверить, но что переводчик сказал эти слова – это верно[30].
Едем дальше. Среди улицы стоит толпа народу. Здесь идут разные представления. Из экипажа мне хорошо видны фигуры артистов и довольные лица слушателей. Громкий хохот раздается оттуда. Вон черный, тощий китаец, в белой рубахе, со взъерошенными волосами, подбоченивается и начинает кувыркаться. Это фокусник.
Мы объезжаем высокую изгородь. Она по самой середине улице. Виднеются какие-то каменные работы.
– Что тут такое делается? – спрашиваю Гомбоева.
Тот закутался от холода в свое теплое пальто, согнулся, насупился, съежился и, видимо, решился молчать, зная хорошо, что ему много придется рассказывать и объяснять.
– Здесь был убит немецкий посол Кетеллер. Так вот китайцы строят ему тут памятник, – отрывочно бурчит он и смолкает.
Ходомынская улица длинная. Верст пять будет, ежели не больше. Вправо виднеется высокая старинная вычурная постройка. Останавливаемся у ворот и идем во двор. Глазам представляются громаднейшие ворота, в виде арки, изукрашенные, разрисованные, местами раззолоченные, очень красивые. За воротами раскинулся обширный мощеный двор. Здесь Монгольская кумирня. Сведений о том, когда она была построена и кем, – я не мог найти. Известно только, что при Минской династии. Значит, приблизительно в XIV или XV веке. Идем к кумирне. Перед самым зданием возвышаются две бронзовые статуи, на бронзовых же постаментах. Статуи изображают львов, только с усечёнными мордами, совершенно фантастичными. Один положил лапу на шар, другой – должно быть, львица – играет с детенышем. Львенок лежит на спине и как бы барахтается своими ноженьками под могучей лапой матери. Обе статуи, а также и постаменты в высочайшей степени художественны. Такой отливки, такой тонкости и совершенства во всех деталях мне никогда и нигде не приходилось видеть. Это в полном смысле шедевр в области бронзы. Налюбовавшись досыта на это чудо, идем во внутренний двор. Здесь нас встречают два ламы. Один старик, другой мальчик лет 15. Старик, в полинялой желтоватой кацавейке, и в суконной шапочке, с радостным видом приседает и ведет нас показывать кумирню. Она состоит из нескольких отдельных построек. На следующем дворе мы все невольно останавливаемся перед чудной бронзовой вазой, в виде круглой печи с ручками. Должно быть, она служит для каких-нибудь церковных обрядов или жертвоприношений.
– Как эта ваза, так и две бронзовые статуи в виде львов, отлиты при императоре Чен-Луне, – серьезно объясняет Гомбоев, таким тоном, который не допускает никаких сомнений. – Чен-Лунь был великий покровитель искусств и в особенности изделий из бронзы.
Далее входим в главный храм. Он очень высокий, темный и холодный. Чтобы сколько-нибудь разглядеть внутренность, лама открывает двери. Холодный ветер так и прохватывает насквозь. Подхожу к жертвеннику, и что же вижу? Колоссальный Будда, золоченный, в 8 саженей высоты, возвышался к самому потолку. Сделан он, как сообщил Гомбоев, из одного дерева. Кениге, как ни примащивается, никак не может его сфотографировать. Очень уже высок. И вот он пробует снять его в три приема. В первом этаже – ноги, затем идем во второй этаж, здесь снимает самый торс, и под конец поднимаемся еще выше, в третий этаж, и там уже снимает плечи и голову. Ширина в плечах около 2 саженей. Где, думается мне, могли китайцы достать такое громадное дерево, и как этого Будду водрузили тут? Внизу, на жертвенных столах, стоят редкостные священные сосуды.
– Вот смотрите, любуйтесь! – говорит мне Гомбоев. – Вот вы хотели видеть старинное клуазоне. Вот уже старше этого не найдете.
Я смотрю и любуюсь. Сосуды превосходные, темно-зеленого цвета, с золотистыми прожилками. Рядом горит лампадка. Масло налито в человеческий череп, отделанный в серебряную гравированную оправу. Преинтересный сосуд! Долго ходим мы здесь, из одного храма в другой. Наконец возвращаемся к первому, откуда пришли. Оказывается, в этот день в монгольской кумирне был годовой праздник. Сюда собралось множество лам со всего города. Одеты все в желтые халаты. На головах шапки, таких невероятных форм, фасонов и размеров, что оставалось только руками всплеснуть: и остроконечные, и широкие, и в виде Гомеровских касок, только без конских хвостов. Входим в кумирню. Ламы чинно сидят рядами на длинных скамейках. Их тут человек 300. Главный лама восседал в углублении около жертвенника, прикрытый желтоватым шелковым платком по самую шею, так что виднелась только его голова. В руках он вертел фигурную бронзовую штучку, с изображениями драконовых костей. Перед ним стоял в облачении, как бы наш дьякон, и что-то монотонно распевал. От времени до времени его слова подхватывают хором все ламы. Всё это вместе походило на то, как ежели бы несколько сот наших дьячков разом вполголоса басом читали Псалтырь. Хор то прерывал свое пение, то опять дружно возобновлял. Мы стоим и слушаем. Наконец главный лама встает и направляется к выходу.
Впереди появляется целый хор трубачей, с длиннейшими, громаднейшими медными трубами, в несколько сажен длины. Их тащат чуть не по земле. Трубы издают ужасный шум. Он уподобляется отдаленному грому и слышен на далекое пространство. Полагаю, что ежели стены Иерихонские некогда пали от трубного звука. то, наверное, трубили в эти самые инструменты. С непривычки прямо-таки невозможно близко стоят к ним. Лама усаживается на дворе, неподалеку от входа в кумирню. Подле него садятся на корточках самые почтенные лица. Вся же остальная братия, помельче, сбивается в одну густую толпу.
Мы становимся в сторонке и наблюдаем, что дальше будет. На середину площадки степенно выходят два старика в желтых халатах, перепоясанных кушаками, и давай плясать, кружиться и выделывать разные штуки. Невозможно было без смеха смотреть, как эти почтенные старцы, своими неграциозными ногами, обутыми в толстые войлочные сапоги, с пресерьезными лицами, приседают, прыгают, размахивают широкими рукавами, и одновременно придерживают полы халата, дабы для взоров публики не оголялись на теле нежелательные места. Стариков сменяют другие. Число танцующих всё увеличивается, увеличивается, – и, наконец, пляшут все присутствующие. Долго кружатся они и беснуются. Под конец вся толпа направляется в узенький переулочек, и здесь главный лама берет какую-то клетку, хватает пучок соломы, зажигает ее и бросает в сторону. Тем вся эта церемония и кончается.
На другой день, той же компанией едем в университет. Он помещается в нескольких саженях от монгольской кумирни. Здание совершенно пустое, полузаброшенное. Обнесено высокой каменной стеной. Сейчас за воротами, на открытой террасе, за решеткой, привратник указывает мне на несколько каменных тумб. На них высечены какие-то иероглифы. Гомбоев говорит, что эти камни представляют из себя образчики самой глубочайшей древности Китая. Иероглифы эти будто бы до сих пор еще не разобраны. Отсюда идем через двор и попадаем в кипарисовую рощу. Она удивительной красоты. Деревья толщины непомерной. От них так и веет глубочайшей стариной. Монах Иакинф свидетельствует, что кипарисы эти посажены ректором университета еще при династии Юань, – это значит – в XII или XIII столетии. Как возможно с легким сердцем миновать такую старину! Как не остановиться и не полюбоваться на нее!