– Валеро! – вскричал я. – Это же водораздел! Мы переезжаем водораздел!
Здесь водораздел был куда эффектнее пологих склонов близ Коппертопа. Перевал Монида, зона многих жарких действий, во всяком случае, в геологическом смысле. На протяжении миллионов и миллионов лет батолиты поднимались и раздавались в стороны, материковые плиты напрягались, реки взбудораженной магмы клокотали под толщами скал, формируя невероятную топографию западной Монтаны. «Спасибо, магма», – подумал я.
Поезд затарахтел дальше, а я вдохнул полной грудью и чуть не пропустил дорожный знак.
Я улыбнулся. Если континентальный водораздел считать крайней границей между западом и востоком, то, выходит, я только сейчас официально вступал на западные территории. Наше ранчо лежало к югу оттуда, где водораздел делал широкую петлю на запад, вбирая в себя похожее на гигантский отпечаток пальца озеро Биг-Хоул на стороне Атлантического океана. А значит, Коппертоп на самом деле находится к востоку от этой символической линии. А значит…
«Отец, мы жители Востока! – хотелось закричать мне. – Ну ее, эту Новую Англию с ее клэм-чаудер! Лейтон, ты слышал? Ты – восточный ковбой! Наши предки так и не добрались до настоящего Запада!»{82}
По крайней мере, здесь, на поросшем черными соснами перевале, среди гор, две границы – физическая и политическая – сливались воедино. А для меня континентальный водораздел всегда был важен как грань, которую не оспоришь. Должно быть, именно эта грань отличала Подлинный Запад от просто Запада. Очень даже уместно вышло: чтобы попасть на Восток, мне сперва надо было оказаться на Дальнем Западе.
Я попытался достать из чемодана фотоаппарат и щелкнуть континентальный водораздел для моего будущего альбома, но, разумеется, не успел и начал опасаться, что моему альбому предстоит пестреть снимками, сделанными пост-фактум. Да и сколько таких вот мгновенных кадров в мире на самом деле сняты задним числом! Тот миг, что побудил автора схватиться за фотоаппарат, никогда не бывает запечатлен – на пленку попадают осколки того, что было дальше: смех, реакция, рябь по воде. Но в силу того, что у нас остаются лишь фотографии – что теперь я могу посмотреть только на снимок Лейтона, а не на него самого, фото-эхо момента со временем вытесняет в памяти сам момент. Так, например, я не помнил, как Лейтон балансировал в красной тележке на крыше нашего дома, зато помнил падение, погнутую тележку и как Лейтон стоит на четвереньках и от боли тычется головой в землю. На моей памяти он никогда не плакал.{83}
Когда мы въехали в Покателло, Город улыбок, как провозглашал ярко освещенный плакат, уже стемнело. Я как-то читал, что в Покателло запрещается ходить с грустным видом, но мне сейчас было очень грустно. Отчасти из-за еды, потому что проблема провианта вставала все острее. Катастрофически не хватало припасов. Сам того не замечая, я доел последнюю морковку. Прощай, морковка, мы так недолго были знакомы.
Я – а точнее мой желудок – решил, что в Покателло рискну сделать вылазку, куплю себе чизбургер и как можно скорее примчусь назад, пока поезд не отъехал. На все про все должно было уйти не больше пятнадцати минут, в зависимости от того, далеко ли ближайший «Макдоналдс», а по моим представлениям, он должен быть совсем недалеко. От сортировочных станций до Золотых Арок обычно рукой подать. В знак того, что я не сомневаюсь в краткосрочности вылазки, я оставил пухлый чемодан и все прочие пожитки в «виннебаго».
Но все же я взял с собой пять вещей. Картограф не может выйти в свет совсем уж безоружным.{84}
Я настороженно отпер замок на дверце «виннебаго». Резиновая обивка затрещала, разлипаясь, как будто взламывали печать. Я замер и прислушался. Где-то неподалеку неравномерно стучали молотком по железу. Бегущая вдоль рельсов дорога время от времени озарялась вспышками фар проезжающей машины. Вот стук молотка ненадолго умолк. Все кругом было тихо. И когда стук начался снова, то звучал уже привычно и даже как-то успокаивающе.
Я осторожно спустился по лесенке, что свисала на половине высоты вагона. Ах, если бы я заметил ее раньше, вместо того чтобы изображать воздушного гимнаста на сцеплениях! Перекладины под руками были холодными и масляными. Черт бы побрал эти вялые руки картографа! Белые, как ивняк, они за сегодня потрудились больше, чем за целый год на ранчо. Я уже не был прежним денди.
Наш поезд стоял между двумя другими на боковых путях. С обеих сторон от моей платформы маячили темные силуэты крытых вагонов. Взяв влево, я тихо побрел между поездами на север, в ту сторону, где, по моим представлениям, должен был находиться «Макдоналдс». Волшебной лозы у меня, конечно, не было, но большинство мальчиков моего возраста наделено шестым чувством для поисков ближайшей забегаловки.
Не прошел я и трех вагонов, как на спину мне легла чья-то рука. Я подпрыгнул на добрых три фута и с перепугу выронил компас и блокнот. Будь прокляты безусловные рефлексы! Я повернулся, ожидая увидеть нацеленный в голову пистолет и рвущихся с поводка полицейских псов, мечтающих выгрызть мне печень.
Однако в тусклом свете передо мной стоял тщедушный низенький человечек, лишь на пару дюймов выше меня. На голове у него была кепка-бейсболка, а в руке – наполовину обгрызенное яблоко. Он носил широкие штаны карго, типа тех, в каких Грейси ходила пару зим назад, а на спине у него болтался рюкзак, из которого во все стороны торчали какие-то палки и колышки.
– Ну-ну, – промолвил он, небрежно откусывая от яблока. – Куда намылился?
– Я? Хей лито вито шнукомс, – пролепетал я, сам не зная, что мелю. Пульс у меня так и стучал.
Он словно бы не слышал меня.
– А я только вскочил. Этот вот идет на Шайенн, а потом в Омаху. – Он ткнул большим пальцем на поезд, откуда я слез. – А этот вот в Огден и Вегас. – Он показал на поезд слева от нас, но тут, похоже, осознал, что я не ответил на его вопрос. – Так ты куда?
Видение рвущихся с поводка полицейских псов поблекло, и ко мне вернулись хотя бы зачатки разговорного английского.
– Я… Вашинг… Колумбия…
– Колумбия? – Он присвистнул, еще разок откусил от яблока и осмотрел меня с головы до ног. – Новичок?
– Да, – понурил голову я.
– Да брось, чего тут стыдиться! Первый раз, он у каждого бывает. Два Облака. – И он протянул руку.
– Два Облака?
– Так меня зовут.
– Ой, – сказал я. – Вы индеец?
Он засмеялся.
– Ты это сказал точь-в-точь, как в кино. Я кри, по крайней мере, наполовину кри… отец у меня был белый, итальянец. Из Генуи. – Название он произнес с акцентом.
– А я Текумсе, – представился я.
– Текумсе? – Он посмотрел на меня скептически.
– Ага, – подтвердил я. – Это у нас фамильное имя. Всех мужчин в семье зовут Текумсе. Я Текумсе Воробей.
– Воробей?
– Ага, – сказал я. Почему-то, пока я говорил, было не так страшно, так что я продолжил: – Мама говорит, в ту самую минуту, как я родился, в окошко кухни врезался воробей и разбился насмерть. Правда, я не понимаю, откуда она знает, что это была та самая минута, ведь она не на кухне меня рожала. Так что, может, это и неправда. Короче, доктор Клэр послала воробья одному другу в Биллингсе, который специализируется по птичьим скелетам, и он подарил мне его на первый день рождения.
«И прямо сейчас этот скелет у меня с собой, в поезде», – хотел я добавить, но не стал.
– А ты много знаешь о воробьях?
– Ну, не то чтобы, – признался я. – Знаю, что они очень агрессивны и прогоняют от своих гнезд всех других птиц. И они повсюду. Иногда мне хочется, чтоб меня назвали как-нибудь по-другому.
– Почему?
– Может, я бы предпочел быть козодоем или питангой.
– Но ты родился воробьем.
– Да.
– И не просто воробьем, а Текумсе Воробьем.
– Да. Можете меня для краткости называть Т. В.
– Т. В., а ты знаешь историю про воробья и сосну?
– Нет, – покачал головой я.
Два Облака откусил последний кусок яблока и ловко перекинул огрызок через соседний вагон. Я бы весь день мог глядеть, как он швыряет огрызки. Он вытер ладони о рубашку и посмотрел мне прямо в глаза.
– Это из тех историй, что мне бабушка в детстве рассказывала. – Он вдруг умолк и вытер рот рукавом. – Иди-ка сюда.
Я прошел вслед за ним к крытому вагону, рядом с которым ярко горел фонарь.
– А нас так не заметят?
Он покачал головой и, встав поближе к вагону, поднял руки. Я подумал, уж не пытается ли он открыть дверь колдовством – так странно он переплетал пальцы.
– Видишь? – спросил он.
– Что?
– Тень.
– Видишь? – спросил он.
– Что?
– Тень.
Тень! Ну конечно же! Воробей, как живой – летящий по ржавой стенке вагона.{85}
Два Облака развел руки и тень исчезла. Стена снова стала пустой и ржавой.
Он на несколько секунд прикрыл глаза, а потом заговорил снова, глубоким и звучным голосом:
– Жил когда-то один воробей, и был он тяжело болен. Он не мог улететь осенью на юг со своей семьей, а потому велел родным лететь без него. Сказал, найду, мол, укрытие на зиму и встречу вас весной. Он посмотрел своему сыну в глаза и сказал: «Мы еще увидимся!» И сын поверил ему.
Два Облака очень здорово изобразил, как папа-воробей смотрит сыну в глаза.
– Отправился воробей к дубу и попросил, нельзя ли спрятаться у него в ветвях на зиму, укрыться от стужи – но дуб прогнал воробья. Бабушка говорила, дубы холодные, черствые деревья, а сердца у них крохотные. Бабушка… – Тут Два Облака умолк и словно бы на миг потерял нить рассказа. А потом встряхнул головой.
– Прости. Ну так вот. Потом воробей пошел к клену и попросился к нему. Клен говорил ласковее, но все равно отказался приютить птаху. Воробей спрашивал все деревья в округе, не укроют ли они его от непогоды. У бука спрашивал, у ясеня, у ивы, у вяза. И все сказали – нет. Ну можешь ли ты в это поверить?
– Во что поверить? – уточнил я на всякий случай.
– Нет, – заявил он. – Не спрашивай. Это входит в рассказ.
– Аааа, – сказал я.
– Вот уже и первый снег выпал, – продолжал Два Облака, – и бедный воробышек пришел в отчаяние. Наконец он прилетел к сосне. «Не приютишь ли ты меня на зиму?» – спросил он. А сосна отвечала: «Я бы приютила, но какой от меня прок? Только иголки, они не защитят тебя от ветра и мороза». «Ничего, хоть иголки», – весь дрожа, сказал воробей. И тогда сосна согласилась. Наконец-то! И можешь себе представить?
Я прикусил язык и ничего не сказал.
– Под защитой дерева воробей прожил всю долгую зиму. А когда пришла весна и на холмах расцвели цветы, он снова встретил свою семью. Сын его был сам не свой от радости, он и не чаял снова увидеть отца. Услышал об этом Творец и страшно разгневался на деревья. «Как же вы не приютили крохотную пичужку в трудный час?» – спросил он. «Прости нас», – отвечали деревья. «Вы никогда не забудете этого воробья», – заявил Господь и повелел, чтобы все деревья сбрасывали на зиму листву… то есть почти все, кроме одного. За доброту к бедной птахе сосна даже зимой не теряет иголок.
Он остановился.
– Ну как тебе?
– Не знаю.
– Но хорошая ведь история, правда?
– Да, вы ее отлично рассказали, – ответил я.
– На самом-то деле я не очень уверен, там про воробья говорится или еще о какой птице. Память у меня совсем плохая стала.{86}
Мы немного помолчали среди всего этого шума и грома, думая о птицах. Потом я спросил:
– А вы часто ездите вот так, на поездах?
– С тех пор, как сбежал из дому. А было это… постой-ка, толком и не скажу. Здесь года считать вроде как и ни к чему. Вот смена сезонов – это дело другое.
– А куда вы едете?
– Ну, скажу я тебе – в Вегас махнуть стоит. Обычно я прохожусь по племенным казино, потому что, если играешь в индейский покер, тебе дают пару кругляшек забесплатно. Круговорот кругляшек, – добавил он, сделав какой-то странный жест пальцем. Я кивнул с таким видом, будто что-то понял. – Но я в Вегас уже давно не заглядывал. Доил автоматы, знаешь, как это? Там тебя поят даровым виски, пока ты подкармливаешь счетчик.
Я снова кивнул и улыбнулся, словно бы вспоминая дни, проведенные в казино.
– Лучше всего в этом деле, что на дороге ты чего только не насмотришься. В смысле – я все на свете повидал. Как-то встретил во Флориде семейку профессиональных силачей – борцов с аллигаторами, четыре поколения чокнутых. А в Иллинойсе как-то видел, как птицы человека насмерть заклевали, без шуток. В этой стране чего только ни происходит, о чем по радио не рассказывают. Кстати о радио, приятель. У тебя запасных батареек не найдется? – вдруг встрепенулся он. – Мое радио вчера сдохло, а сегодня сдыхаю я. А мне без радио никак – стыдно признаться, питаю слабость к Рашу.
– Простите, – сказал я. – Могу дать вам компас.
Он засмеялся.
– Думаешь, малыш, мне нужен компас?
– Нет, – согласился я. – А птичий манок?
– Покажи-ка.
Я показал ему манок. Два Облака повертел его в руках, а потом быстро-быстро провел манком вверх-вниз, оттопырив мизинец. Манок слабо пискнул. Два Облака усмехнулся.
– Можно мне его взять?
– Конечно.
– А что мне тебе взамен дать?
– А не скажете, где тут «Макдоналдс»?{87}
– Направо на перекрестке. – Он показал на север. – Где молотки стучат. Я тутошних рабочих всех знаю: Тед, Лео, Айстер и Ангус. Славные парни, как вот мы с тобой. Тут даже и бык не злобствует. О. Дж. Лярурк. Мы его называем Начальник. Он любит, когда мы к нему так обращаемся. Начальник. И порнушку он тоже любит, так что у нас с ним типа как соглашение и все довольны.
– Спасибо, – сказал я и попятился. – Послушайте, а вы не знаете, когда этот вот поезд отправляется?
– Погоди-ка. – Тихонько мыча себе под нос, он достал мобильник и набрал номер. А потом поглядел на поезд и нажал какую-то последовательность цифр.
– Что вы делаете? – удивился я.
Он покачал пальцем. Мы еще немного подождали, а потом его телефон запищал.
– Говорят, в 23:12. Так что время у тебя еще есть.
– Откуда вы знаете?
– Бродяжья справочная.
– Бродяжья справочная?
– Ой да, ты ж еще зеленый, я и забыл. Ну, понимаешь, со старых добрых времен все немножечко изменилось. Бродяги тоже умеют пользоваться техникой. У одного парня из Небраски есть доступ к главной базе – говорят, он на почте работает, – но точно никто не знает, все шито-крыто. Ну и он наладил особую службу для безбилетников. Ты набираешь специальный номер и вводишь номер вагона, – он показал на поезд, – а система отвечает тебе, куда и когда этот вагон отправят.
– Ух ты! – восхитился я.
– Сам знаю, – согласился он. – Жизнь не стоит на месте. Надо шагать в ногу. Если индейцы не будут шагать в ногу, им каюк.
Порывшись в карманах, он вытащил ручку и клочок бумаги, что-то на этом клочке написал и протянул мне.
– Вот, справочная. Попадешь в заваруху, можешь воспользоваться – но если тебя кто поймает, сожги… а лучше – съешь.
– Спасибо! – поблагодарил я.
– Да без проблем! Спасибо за манок. Мы, перекати-поле, должны друг дружке помогать.
Я уже стал одним из «нас, перекати-поле»!
– Надеюсь, не заблудишься, – сказал Два Облака. – Вот в Чикаго, там будет посложнее. Больно город большой, всякое может быть. Смотри, вскакивай только на желто-синие товарняки CSX – они идут на восток. Пользуйся справочной, а если нет телефона – просто спрашивай. Рабочие по большей части дружелюбны, особливо если купишь им пива. Хотя… для этого ты как-то молодо выглядишь. Тебе сколько?
– Шестнадцать, – сказал я, и тут же коренные зубы у меня заныли. У меня всегда болели зубы, если я врал.
Два Облака, ничуть не удивившись, кивнул.
– Вот и мне примерно столько же было, когда я вошел в игру. Дедушка помер, вот я и дал деру. До сих пор иной раз себя все еще ребенком чувствую. Мой тебе совет – ты этого не теряй. Мир будет из шкуры вон лезть, чтоб тебя пообломать, но если сумеешь до конца дней так и держаться за вот эти шестнадцать, ты победил.
– Хорошо. – Я готов был сделать все, что он мне ни скажет.
– Два Облака, – произнес он, поднимая два пальца.
– Пока, Два Облака.
– Пока, Воробей. Надеюсь, ты найдешь свою сосну.
Шагая вдоль рельсов, я слышал, как в темноте то громче, то тише свистит манок.
Глава 6
О «Макдоналдс», благодарю тебя за твой благословенный сияющий трезубец!
Доктор Клэр никогда не разрешала нам есть в Макдаке на Харрисон-авеню, хоть я не слишком-то постигаю смысл этого запрета: она позволяла нам с Лейтоном сколько угодно набивать животы рядом, в пирожковой, где подавали куда более вредную еду.{88}
Как-то раз я пристал к доктору Клэр с вопросами насчет критериев ее эмбарго на Макдаки, но она просто-напросто заявила: «Слишком много их развелось». Как будто в этих словах был какой-то смысл. Однако хотя ее логика от меня ускользала, она была моей матерью. Дело матери – устанавливать правила, а дело ребенка – их выполнять, какими бы вздорными они не казались.
Когда мы ели в пирожковой, я часто смотрел через парковку на две пластиковые арки – скорее желтые, чем золотые, но все равно неимоверно соблазнительные. Наблюдал за толпящимися вокруг горок на игровой площадке малышами, за бесконечной чередой ползущих мимо окна для автомобилей пикапов и минивэнов. Это место притягивало меня как магнит, беспричинно. И собственно говоря, не одного меня, а практически все двенадцатилетнее население округи. Однако в отличие от большинства я был буквально вынужден зорким взором ученого документировать все составляющие этого притягивающего луча, хотя мои мышцы так и порывались рвануть в красно-желто-оранжевый приют. Я как-то читал, что эти цвета усиливают аппетит (исследования подтверждают).