Дорогой Т. В.!
Знаю, что все происшедшее стало для тебя настоящим шоком. Я как раз собирался рассказать тебе, что отправил твои работы в комитет по присуждению премии Бэйрда – но не хотелось давать тебе напрасных надежд. Обычно проходит несколько лет, прежде чем комитет хотя бы рассматривает твою заявку. Но так уж оно вышло, и они связались со мной сразу после звонка тебе, а когда я вам перезвонил, тебя уже не было!
Ты хоть представляешь, как перепугал твоих родителей! Я имел довольно долгую беседу с твоей матерью. Она сильно волновалась, да и я тоже, потому что тогда нам еще не сообщили из Смитсоновского института, что ты добрался. Скажи, ты и вправду проехал через всю страну на поезде? Что за опасная затея! Почему ты не обратился ко мне? Мы бы организовали твою поездку. Разумеется, я чувствую себя ответственным за все, что произошло. А твоя мама со мной больше и разговаривать не будет. Я вынужден был рассказать ей про нашу совместную работу, и теперь она, что вполне понятно, чувствует себя преданной – а может статься, ревнует или рвется защитить тебя – иногда мне бывает очень трудно понять Клэр. Хотелось бы мне, чтобы она все же осознала, какая замечательная возможность тебе представилась…
Позвоню тебе очень скоро. Поздравляю – и удачи!
Всего хорошего,
Доктор Терренс Йорн.Так она все знает!
Я вскинул голову. Молодой человек все так же стоял на пороге, улыбался и не выказывал ни малейшего намерения уходить. Я старался не подавать виду, что, возможно, все пропало, что моя мать, вероятно, уже едет сюда, чтобы посадить меня под замок на веки вечные. Отгоняя эти мысли, я посмотрел на большой конверт из оберточной бумаги. На нем была отпечатана красная буква М. Я вдруг осознал, что и на вскрывателе для писем была такая же буква.
– Вы…
– Фаркаш? Я уж думал, ты никогда не спросишь. Фаркаш Эстебан Смидгалл, к твоим услугам.
Он слегка поклонился и дернул себя за кончик уса.
Я вскрыл второй конверт тем же серебряным вскрывателем. Мне это нравилось. Внутри оказался отчет мистера Ториано, тот самый отчет, который я когда-то обнаружил в архивах Бьютта, но потом потерял в ванной комнате: «Преобладание лоренцевых червоточин на американском Среднем Западе, 1830–1970»{182}. Видно было – отчет этот много раз копировали и перекопировали.
– Спасибо, – сказал я.
Фаркаш оглядел комнату, затем поманил меня к себе.
– Здесь разговаривать небезопасно, – прошептал он. – В Смити никогда не знаешь, подслушивают тебя или нет… но мне бы хотелось как-нибудь потолковать с тобой в подземельях. Борис сказал, ты попал в червоточину по дороге сюда.
– Да, – прошептал я, наслаждаясь таинственностью нашей беседы. – В смысле, мне так кажется. Не могу сказать доподлинно. Вот почему я и хотел прочитать этот отчет. Почему они все сосредоточены именно на Среднем Западе?
Фаркаш бросил подозрительный взгляд на изображение Джорджа Вашингтона.
– Расскажу тебе все, что мы знаем – но не здесь, – прошептал он. – Я подхватил работу с того места, где закончил Ториано… он так и не понял, почему именно Средний Запад. По его гипотезе, уникальные очертания литосферной плиты под долиной реки Миссисипи дают что-то вроде заикания в пространственно-временном континууме. Суть теории в том, что особенности строения и состава коренных пород в этой области в сочетании с множеством других сложных субатомных факторов порождают между сорок первой и сорок второй параллелями аномально высокую концентрацию квантовой пены… что, разумеется, приводит к частым аномалиям всякого иного рода. Главный вопрос – откуда там берется антивещество и как оно ухитряется удерживать червоточины открытыми достаточно долго, чтобы через них успел кто-то пройти. Позволь уж тебе сказать – не так-то легко сделать пространственно-временной туннель.
– Ториано погиб? – прошептал я.
– Никто не знает, – шепотом же ответил Фаркаш. А потом добавил вслух, обычным голосом: – Что ж, мистер Спивет, мы рады, что вы здесь.
– Ой, пожалуйста, называйте меня Т. В.
– Отлично, Т. В. – Фаркаш снова перешел на шепот. – Мы тебя тут давно ждем.
– Правда?
– Инструкции найдешь за воробьями, – прошептал он.
– Что-что?
Он отсалютовал мне и выскользнул из комнаты, прикрыв за собой дверь.
Совсем обескураженный, я снова открыл коричневый конверт и обнаружил там второй пакет, озаглавленный «Стайное поведение домовых воробьев», авторства Гордона Реджилла. Эта статья тоже была несколько раз отксерокопирована, некоторые страницы уже еле читались.{183}
– Фаркаш! – завопил я.
Откуда они узнали про стаю воробьев, которая спасла мне жизнь? Я же никому не рассказывал! А если они знали по воробьев, то знали ли про Джосайю Мерримора? Знали, что я убийца? Станут ли теперь меня шантажировать?
Я перевернул стопку листов. С обратной стороны кто-то написал:
Понедельник. Полночь.
Зал птиц округа Колумбия.
– Фаркаш! – заорал я, кинулся к двери и, рывком распахнув ее, обнаружил мистера Джибсена, который как раз потянулся к ручке с наружной стороны.
– О, Т. В., уже на ногах! Великолепно! Вижу, тебе все доставили.
– Где Фаркаш? – спросил я.
– Кто?
– Фаркаш, – повторил я нетерпеливо, озираясь по сторонам.
– Курьер? О, я как раз видел, как он уходил. А что? Тебе надо еще что-то?
– Нет, – покачал я головой. – Нет.
– Как сегодня, мой мальчик, не очень болит?
Я вдруг осознал, что в суматохе доставки папок, отчета и писем напрочь забыл о ране. Но стоило Джибсену напомнить мне о ней, грудь сразу заныла.
– Болит, – вздохнул я. Зал птиц округа Колумбия? Полночь?
– Я так и думал, – сказал Джибсен. – И принес тебе еще волшебных таблеток.
Я послушно взял две таблетки и лег на кровать.
– Да уж, – проговорил Джибсен. – У тебя вчера вышло фантастически, просто фантастически!
Слова лились гладко и ровно. По утрам его речь звучала как-то спокойнее. Должно быть, мышцы его челюстей зависели от притяжения луны, как приливы.{184}
– О большем я и мечтать не мог, – продолжал он. – Ты им понравился. Само собой, это всего лишь сборище ученых, но если их можно считать показателем общественной реакции, мы нашли золотую жилу. В смысле, мне ужасно жаль, что с тобой все это произошло. Это совершенно…
Он присел на краешек кровати. Я слабо улыбнулся ему. Он улыбнулся мне в ответ, похлопал по кровати и снова встал.
– Но какая вышла история! Теперь у меня телефон просто разрывается. Они все сражены, сражены наповал! Горе, юность, наука. Вот уж трезубец так трезубец!{185}
– Трезубец?
– Ну да, трезубец, – повторил он. – Люди так чертовски предсказуемы. Да я могу целую книгу накатать о том, как заставить людей сопереживать. – Он подошел к картине с Джорджем Вашингтоном и задумчиво остановился перед ней. – У Вашингтона тоже был свой трезубец – и смотри, как все обернулось.
– А у него какой трезубец был?
– Ой, да не знаю, – раздраженно отмахнулся Джибсен. – Я не историк.
– Простите, – пробормотал я.
Джибсен вроде как слегка смягчился.
– Ну, я, конечно, не хочу перегружать тебя, но… Ты уверен, что готов?
– Думаю, да, – ответил я.
– Великолепно! – улыбнулся он. – Си-эн-эн хочет успеть раньше всех. Пресс-релиз уже вышел, и нам звонил Тэмми… и не хочу обнадеживать тебя раньше времени, но Белый дом тоже вроде как разнюхивает.
– Белый дом?
– Доклад президента конгрессу уже на следующей неделе. Наш бесстрашный лидер, разумеется, плевать хотел на науку, но ты – очень выигрышная тема. Так и слышу, как он разглагольствует: «Взгляните – американская система образования работает! Сердце нашей страны порождает юных гениев!» О, ну да пусть, не будем лишать его великого научного момента. Кто знает, может, он и бюджет нам повысит.
– Вау! – восхитился я, на миг забывая, кто такой президент. Интересно, каково было бы пожать ему руку.
– Что ж, думаю, тебе стоит поскорее позвонить доктору Йорну, твоему приемному… в смысле, позвони доктору Йорну и твоей сестре и скажи им срочно ехать сюда.
– Грейси?
– Ну да, Грейси. Еще нам понадобятся фотографии твоих родителей и… твоего брата. У тебя есть какие-нибудь семейные фотографии?
Я вспомнил, что уберег рождественский снимок нашей семьи, переложив в Чикаго в рюкзак, но внезапно ощутил, что совершенно не хочу давать его ни Джибсену, ни кому либо еще из смитсоновцев. Не хочу, чтобы люди видели изображение моей семьи в газетах или по телевизору – и думали, будто все умерли. Грейси бы, уж конечно, охотно приехала позировать на научном красном ковре – да на любом красном ковре! – и, скорее всего, вполне подыграла бы мне в шоу «В семье Спиветов все умерли» – да только я бы всего этого кошмара и обмана просто не вынес.
– Нет, – сказал я. – У меня была фотография, но я потерял ее в Чикаго.
– Какая жалость, – посетовал он. – Что ж, когда будешь говорить со своим… с доктором Йорном, попроси его прислать нам срочной почтой какие-нибудь фотографии. Мы за все заплатим. И отдельно напомни ему про фотографии твоего брата.
– Ой, а у доктора Йорна не осталось фотографий, – заявил я. Зубы так и ныли.
– Совсем-совсем?
– Нет. Он решил, что смотреть на них слишком больно, так что взял все и сжег.
– В самом деле? Какая жалость! Чего бы только я не дал за фотографию твоего брата, желательно с ружьем, а тебя на заднем плане. Да, это было бы слишком хорошо, слишком. А как там его звали?
– Лейтон.
Мы сидели, глядя друг на друга.{186}
У Джибсена зазвонил мобильник.
– А сколько знаменитых людей спало в этой комнате? – спросил я.
– Что? – переспросил Джибсен, возясь со своим телефоном. – Много, наверное. Все прочие лауреаты премии Бэйрда, это уж точно. А что?
– Да так просто. – Я сел на кровати.
– Алло? АЛЛО? – произнес он в трубку. – ВЫ МЕНЯ СЛЫШИТЕ? О, да, это мистер Джибсен из Смитсоновского института.
Он вскочил и начал расхаживать по комнате.
– Да… что?! Но вы же говорили… это просто смешно! – Он глянул на часы. – Тэмми… да, я понимаю, но… да, но… мы никак не…
Я смотрел, как этот смешной коротышка расхаживает взад-вперед, яростно жестикулируя и теребя сережку.
– Ну ладно, ладно… хорошо… да, да, нет, я понимаю. Все в порядке. Хорошо, понимаю… Всего хорошего, мэм.
Он повернулся ко мне.
– Одевайся. Они изменили время… хотят брать у тебя интервью в прямом эфире через два часа.
– Мне надеть смокинг?
– Нет-нет, никаких смокингов, просто что-нибудь приличное.
– Но у меня больше ничего нет.
– Совсем ничего? Ох, ладно, натягивай смокинг, только… – Он осмотрел костюм и развернул рукава. – О господи! Да это же… ладно, ничего, надевай, а по дороге посмотрим, не сумеем ли придумать чего еще.
Я снова сидел в черном автомобиле. На сей раз водитель выглядел, точно из гангстерского кино. Когда он придерживал заднюю дверцу, на меня пахнуло одеколоном – таким сильным, что в первую секунду показалось, он пытается усыпить меня хлороформом. Мне пришлось дышать через рот и ехать с открытым окном.
– Куда, приятель? В Вегас? – спросил он, подмигнув мне в зеркальце заднего вида.
– Си-эн-эн, Пенсильвания-авеню, пожалуйста, – бросил Джибсен.
– Спасибо, парень, – хмыкнул водитель. – Я знаю, куда это вы. Просто хотел подбодрить мальчонку.
Джибсен неуютно поерзал на сиденье.
– Си-эн-эн, пожалуйста, – повторил он. – Ой, да, нам же еще надо остановиться где-нибудь и купить Т. В. костюм.
– По дороге-то ничего такого, ему по росту, не купишь. «Холлавэй» два года как закрылся, а «Сэмпини» к северо-западу.
– Совсем ничего? А «Кей-март»? Или что-нибудь в таком роде?
Водитель пожал плечами.
Джибсен повернулся ко мне.
– Ну ладно, Т. В., будешь в смокинге. Только держи его запахнутым, слышишь. Не расстегивай.
– Ладно, – сказал я.
– Значит, сразу в Си-эн-эн, – подытожил Джибсен.
Водитель закатил глаза, потом снова мне подмигнул. Волосы у него лоснились от помады. С виду он немножко напоминал Хетча, нашего парикмахера в Бьютте. Спереди он так искусно уложил и зачесал волосы, что они застыли, пышной волной спадая у него со лба. Как будто он бросал вызов ветру, гравитации и всем прочим силам природы: попробуйте-ка, опустите эту волну вниз.
Когда мы тронулись, он принялся подпевать радио и постукивать по приборной панели средним и указательным пальцами. Мне он нравился. Настоящий штурман.{187}
Я разглядывал здания, мимо которых мы проезжали. Мы едем на студию кабельного телевидения – место, где телевизионные сигналы создаются, а потом транслируются на всю страну, к каждой голодной спутниковой тарелке и каждой черной коробочке кабеля. Кабельное телевидение! Давняя-предавняя мечта Грейси (и, признаться, моя тоже).{188}
– Так ты все понял?
– Что?
– Слушай внимательно. Это очень важно. Я хочу, чтобы ты все сделал правильно. – Пришепетывание Джибсена снова развернулось в полную силу. Он начал подробно наставлять меня, как и что говорить на интервью. Он сказал, без мелкого вранья не обойдешься, но так будет проще рассказать всю историю.
– Эти ребята из средств массовой информации, они и так всё всегда упрощают, – заявил он. – А значит, надо скормить им упрощенную версию в том виде, в каком она нужна нам.
Теперь, по его словам, все было так: сотрудники Смитсоновского института с самого начала знали о моем возрасте. После смерти моих родителей…
– Кстати, когда они умерли? – спросил Джибсен.
– Два года назад, – ответил я.
После того как мои родители умерли два года назад и доктор Йорн взял меня к себе, я завязал тесные отношения со Смитсоновским институтом и под их руководством весь так и расцвел. Я всегда мечтал работать здесь. Но после смерти Лейтона был совершенно подавлен и разбит, и по внезапной прихоти решил податься на премию Бэйрда, чтобы наконец уехать из Монтаны – хотя, конечно, совершенно не верил, что получу столь престижную награду.
– И еще одна маленькая деталь: пока мы не посоветуемся с нашими юристами, никаких разговоров о возможной вине и всем таком по поводу гибели твоего брата. Нам же не нужно никаких осложнений. Ты видел, как он выстрелил, и бросился на помощь. Хорошо?
– Хорошо, – согласился я.
Мы въехали на подземную парковку в здоровенном бетонном здании.
– Ну вот и на месте, – хмыкнул водитель. – Фабрика лжи. А может, основная фабрика лжи чуть дальше по Пенсильвания-авеню.
– Спасибо, – Джибсен проворно вылез из машины.
– Как вас зовут? – спросил я у шофера.
– Стимпсон. Мы с тобой уже встречались.
Мне дали леденец на палочке, а потом усадили в кресло, как в парикмахерской, и принялись торопливо раскрашивать всякой косметикой и подводкой для глаз. Грейси бы со смеху померла, увидь меня сейчас. Потом мне причесали и уложили волосы. Женщина-стилист сделала шаг назад, обозрела меня и сказала:
– Прелестно, прелестно, прелестно.
Много раз подряд сказала. Похоже, она была иностранкой, но, посмотрев в зеркало, я вынужден был признать: свое дело она знает. Я выглядел точь-в-точь как персонаж из телевизора.
Увидев мою окровавленную рубашку, она защелкала языком и завопила кому-то из помощников, чтоб скорее тащил, во что переодеться. Через несколько минут он вернулся с пустыми руками.
– У нас слишком мало времени, – покачала головой она и, немного подумав, взяла кусок синей ткани и обвязала мне поверх рубашки, а потом натянула сверху смокинг и довольно кивнула. – Дедушка у меня вот так и носил.{189}
Ко мне все подходили разные люди, пожимали руку чуть выше локтя и ерошили мне волосы на затылке. Какая-то женщина с планшетом и в наушниках порывисто обняла меня, а потом заплакала и пошла прочь, вытирая лицо тыльной стороной ладони.
Я слышал, как она говорит:
– Ну так бы и съела его.
Сперва возникли некоторые разногласия, можно ли Джибсену во время интервью сидеть рядом со мной, но ведущий программы наложил твердое вето. Сказал, хочет меня одного, «как есть». Джибсен занервничал, губы у него снова затряслись.
– А когда кто-нибудь говорит, что так бы тебя и съел… – начал я, но тут все кругом завопили. Чья-то рука больно вцепилась мне в локоть и препроводила на сцену.
Я сидел в большом мягком кресле напротив стола мистера Эйшнера, ведущего. Свет был ужасно ярким. Перед тем, как камеры начали работать, мистер Эйшнер спросил, какой у меня любимый фильм. Наверняка он так спрашивал у любого ребенка, попадавшего к нему на программу. Я рассказал ему о Ковбойской гостиной и нарисовал схему моих девяти любимых фильмов. Похоже, ему это понравилось.{190}
Человек с планшетом в руках и ирокезом на голове предупредил:
– Осталось… пять, четыре, три, два, один.
Как только над камерой зажегся красный огонек, мистер Эйшнер превратился в телеперсонажа. Он сел в кресле очень прямо, а голос у него стал каким-то ненатуральным. Я попытался тоже сесть как можно прямей.
– Мой первый гость нынче утром – только что объявленный лауреат премии Бэйрда от Смитсоновского института, мистер Т. В. Спивет. Мистер Спивет – талантливый картограф, иллюстратор и ученый, и перед тем, как удостоиться столь высокой награды, он целый год работал в музее иллюстратором. Его рисунки изумительно подробны и невероятно впечатляющи – достаточно одного взгляда на них, чтобы это оценить. Но самое примечательное во всей этой истории – то, что Т. В. Спивету всего-навсего двенадцать лет от роду.