Однако даже при такой системе что-то падало, что-то ломалось, а на полу скапливались груды мусора, сбивая меня с толку. Мне было всего двенадцать, но путем наблюдения за тысячами закатов и рассветов, рисования и перерисовывания тысячи карт, я уже успел впитать жизненно важную концепцию, что все рано или поздно приходит в упадок и убиваться по этому поводу глупо.
Моя комната не была исключением. Нередко, просыпаясь посреди ночи, я обнаруживал у себя в постели чертежные принадлежности, которыми полночные духи пытались зарисовать мои сны.
Схема моего сна. Из блокнота З54
3
Самую первую свою карту я нарисовал как раз с этого самого крыльца.
В то время я считал, что здесь приведены полезные инструкции, как забраться по старой растрескавшейся горе Хамбаг на небо и пожать руку Господу Богу. Глядя назад, могу добавить, что неуклюжесть и низкое качество карты объясняется не только нетвердой рукой младости, но и тем, что я тогда не понимал: карта места отличается от самого этого места. В шесть лет ребенку несложно перепутать мир карт с реальным миром.
4
Сказать по правде, я был заинтригован телефонным звонком ничуть не меньше Грейси, поскольку на самом деле у меня всего два друга:
1) Чарли. Светловолосый паренек на класс младше меня, всегда готовый помочь мне в любой картографической экспедиции, лишь бы подняться в горы, подальше от трейлера в Южном Бьютте, где его мамаша целыми днями просиживает в кресле на траве и поливает свои огромные ножищи из садового шланга. Чарли словно бы родился наполовину горным козлом: непринужденнее всего он себя чувствует, когда стоит на склоне под углом в сорок пять градусов, а то и больше, и держит ярко-оранжевую рейку, пока я делаю замеры с другого конца долины.
2) Доктор Терренс Йорн. Профессор энтомологии из Монтанского университета в Бозмане, мой наставник. Доктор Клэр представила нас друг другу на пикнике Юго-западного монтанского энтомологического общества. До того, как я познакомился с доктором Йорном, там была скука смертная. Мы с ним три часа кряду беседовали о долготе и широте над тарелками с картофельным салатом. Это доктор Йорн убедил меня (за спиной моей матери) подать работы в «Сайнс» и «Смитсониан». Я думаю, в определенном смысле его можно назвать моим научным отцом.
Теодолит Джимни. Доктор Йорн подарил мне этот теодолит после моей первой публикации в журнале Смитсоновского института.
5
Определение подвидов орегонского жука-скакуна Cicindela purpurea. Из блокнота К23
Я еще не показывал эти рисунки доктору Клэр. Она меня не просила их делать, и я боялся, она опять рассердится за вторжение в область ее научных интересов.
6
Еще у нас был мой младший брат, Лейтон Хауслинг Спивет, единственный мальчик в роду Спиветов за пять поколений, не носивший имени Текумсе. Но Лейтон погиб в прошлом феврале из-за несчастного случая с ружьем, о котором теперь никто даже не упоминает. Я тоже там был, проводил измерения звука выстрелов. Я не знаю, как это произошло.
Выстрел #21. Из блокнота С345
После этого я прятал его имя во всех моих картах.
7
Отец Реджинальда (то есть мой прапрадедушка) увидел свет где-то под Хельсинки и сперва звался Терхо Сиева, что по-фински означает примерно «Мистер Симпатичный Желудь». Должно быть, он испытал истинное облегчение, когда иммиграционные чиновники на Эллис-айленд переврали его имя и написали в документах «Терхо Спивет» – и так благодаря неверному взмаху пера родилась новая фамилия. По пути на запад, на рудники Бьютта, Терхо остановился в одном захудалом салуне в Огайо и там услышал, как какой-то пьянчуга (по собственным уверениям – наполовину навахо) излагает весьма красочную историю о великом воине из племени шауни по имени Текумсе. Когда рассказ дошел до последней схватки Текумсе с Бледнолицым в битве при Темзе, мой прапрадед, даром что суровый финн, тихо заплакал. В той битве, после того, как две пули пронзили Текумсе грудь, солдаты генерала Проктора скальпировали его и обезобразили тело до полной неузнаваемости, а потом бросили в общую могилу. Терхо вышел из салуна с новым именем для новой земли.
По крайней мере, так рассказывали у нас в семье – с этими фамильными преданиями никогда нельзя быть ни в чем уверенным.
8
«У каждой комнаты есть своя атмосфера».
Это я узнал от Грейси, когда пару лет назад она на короткий период увлеклась чтением ауры у всех окружающих. Атмосфера, которую ты ощущал, входя в Ковбойскую, омывала тебя волнами ностальгии по Дикому Западу. Отчасти тому причиной был запах: старая кожа вся в пятнах от виски, душок дохлой лошади от индейского одеяла, плесень на фотографиях – но за всем этим стоял аромат растревоженной пыли прерий, как будто ты шагнул на поле, по которому только что промчался отряд ковбоев: стук копыт, мускулистые загорелые руки всадников – а теперь клубы пыли медленно оседают запоздавшим свидетельством того, что человек и конь пронеслись и исчезли, оставив по себе только эхо. Войдя в Ковбойскую гостиную, ты чувствовал, будто пропустил что-то важное, будто мир едва успел стихнуть после буйных событий. Печальное чувство – и таким же было выражение на лице моего отца, когда после долгого рабочего дня он усаживался в любимой комнате.
9
Мыльный Уильямс как векторы движения. Из блокнота С46
10
Отец пьет виски с поразительной регулярностью. Из блокнота С99
11
Краткая история нашего телефонного шнура
Грейси давно уже пребывала в фазе, когда частенько говорила по телефону весь вечер – туго натянутый шнур шел из кухни через столовую, вверх по лестнице, через ванную комнату и в спальню Грейси. С ней аж истерика приключилась, когда отец отказался установить телефон у нее. Но несмотря на все скандалы, он только и сказал: «Да у нас весь дом развалится, если мы притронемся к этой штуковине» – и вышел из комнаты, хотя никто в доме так и не понял, что он имел в виду. Грейси пришлось отправиться в Сэмов хозяйственный магазин в центре города и купить там пятидесятифутовый телефонный провод – из тех, что на самом деле, если уж возьмешься растягивать как следует, доходят до тысячи футов. И уж Грейси растягивала.
Шнур, который она со своим одиночеством растягивала до невероятной длины, теперь висел свернутым на маленьком зеленом крючке – отец приколотил его, чтоб было куда девать все эти бесчисленные петли и кольца.
– Этаким лассо можно лося за полмили свалить, – сказал отец, покачивая головой и загоняя крючок в стену. – Девчонка не может сказать все, что ей надо сказать, на кухне, так о чем она вообще треплется?
Отец всегда относился к разговорам как к работе, вроде как лошадь подковать – это делают не развлечения ради, а когда иначе не обойтись.
12
Что было удивительно в Лейтоне: он мог перечислить всех президентов США по порядку, а также их день и место рождения и имена домашних любимцев. И у него они все были выстроены по ранжиру в какую-то систему, которую я так и не расшифровал. По-моему, президент Джексон шел в списке четвертым или пятым, потому что был «крепкий парнем» и «ладил с ружьями». Меня всегда изумлял в брате этот проблеск энциклопедических наклонностей – он ведь во всех отношениях был типичнейшим мальчишкой с ранчо: обожал стрелять, сгонять скот в стадо и плеваться в жестянки на пару с отцом.
Вероятно для того, чтобы доказать, что мы с Лейтоном и правда родственники, я осаждал его бесконечными вопросами, проверяя знание Особой Темы.
– А кто твой самый нелюбимый президент? – поинтересовался я как-то раз.
– Уильям Генри Гаррисон, – без запинки отозвался Лейтон. – Родился 9 февраля 1773 года, на плантации Беркли в Виргинии. Держал козу и корову.
– А за что ты его не любишь?
– За то, что он убил Текумсе. А Текумсе проклял его, и он сам умер через месяц прямо на службе.
– Текумсе его не проклинал, – возразил я. – И уж тем более Гаррисон не виноват, что умер.
– Еще как виноват, – убежденно заявил Лейтон. – Когда умираешь, всегда сам виноват.
13
Одно из самых красивых изображений музея, какие мне только попадались, я нашел ни более, ни менее, как в журнале «Тайм», который мы с Лейтоном как-то пролистывали, лежа на животах под рождественской елкой в 6:17 утра. Тогда мы не знали, но это было последнее Рождество, в которое нам суждено было вот так вот лежать вместе.
– Еще как виноват, – убежденно заявил Лейтон. – Когда умираешь, всегда сам виноват.
13
Одно из самых красивых изображений музея, какие мне только попадались, я нашел ни более, ни менее, как в журнале «Тайм», который мы с Лейтоном как-то пролистывали, лежа на животах под рождественской елкой в 6:17 утра. Тогда мы не знали, но это было последнее Рождество, в которое нам суждено было вот так вот лежать вместе.
Обычно Лейтон листал журналы со скоростью примерно страница в секунду, но тут я краем глаза успел заметить фотографию, которая заставила меня перехватить его руку и остановить непрестанное мелькание листов.
– Ты что? – возмутился Лейтон с таким видом, точно сейчас меня ударит. Характер у него был бешеный – а отец одновременно осуждал и подстрекал его в этой своей типичной манере: не говорить ничего, зато ожидать многое.
Но я ничего не ответил, так заворожила меня фотография: на переднем плане был выдвинутый из большого шкафа ящик, а в нем, подставленные камере, три засушенные гигантские африканские бычьи лягушки – Pyxicephalus adsperus – с вытянутыми, точно в прыжке, лапками. А сзади тянулся куда-то вглубь бесконечный коридор из многих тысяч таких же пыльных металлических шкафов, таивших в себе миллионы экземпляров. Западные экспедиции конца девятнадцатого века собирали черепа шошонов, панцири броненосцев, гигантские шишки, яйца кондоров – и отсылали все эти сокровища на восток, в Смитсоновский музей: на конях, дилижансами, а впоследствии и поездами. В суматохе сборов многие из присланных образцов даже не были толком классифицированы и теперь покоились где-то здесь, в недрах бесконечных шкафов. При виде фотографии мне остро захотелось ощутить то неведомое, что чувствуешь, заходя в такие архивы.
– Ты просто идиот! – сердито заявил Лейтон и дернул страницу так сильно, что она надорвалась, прямо по коридору.
– Прости, Лей, – сказал я и отпустил страницу – но не изображение.
Надорвалось вот так, только на самом деле сильнее и по-настоящему.
14
Спенсер Ф. Бэйрд входил в пятерку моих фаворитов. Его жизненной миссией было собрать в закромах Института все возможные образцы флоры и фауны, археологические находки, наперстки, протезы и все остальное. Он увеличил коллекцию Смитсоновского музея с 6000 до 2,5 миллионов экспонатов, а умер в Вудсхолле, глядя на море и, верно, размышляя, почему нельзя и его добавить к своей коллекции.
Еще он входил в число основателей клуба «Мегатерий», названного в честь вымершего вида гигантского ленивца. Клуб этот просуществовал очень недолгое время в середине девятнадцатого века, собрав под своим крылом многих вдохновенных молодых ученых. Члены клуба обитали в башнях Смитсоновского музея: днем они изучали науки под бдительным оком Бэйрда, зато ночью распивали хмельной гоголь-моголь и дурачились с бадминтонными ракетками среди музейных экспонатов. Воображаю, как эти ученые буяны говорили между собой о происхождении жизни, коммуникативных системах и локомоции! Как будто Мегатерии вобрали в себя из музейных залов могучий запас кинетической энергии – после чего Бэйрд выпустил их в вольное плавание и они, вооруженные сачками и бадминтонными ракетками, отправились на запад, дабы внести свой вклад в пополнение научного знания.
Когда доктор Клэр рассказала мне о клубе «Мегатерий», я молчал три дня подряд – скорее всего, от зависти и обиды, что линейное течение времени не позволяет и мне вступить в их ряды.
– А нельзя нам основать клуб «Мегатерий» тут, в Монтане? – спросил я, наконец нарушив молчание в дверях ее кабинета.
Она посмотрела на меня и сдвинула очки на нос.
– Мегатерии вымерли, – загадочно ответила она.
Megatherium americanum. Из блокнота З78
15
Эти похожие на виселицы черные скелеты испещряют холмы над Бьюттом, точно надгробья мертвых рудников. Лежа под ними, можно слышать, как завывает в железных креплениях ветер. Мы с Чарли, нарядившись пиратами, соревновались, кто скорее взберется наверх, играя, будто мы матросы и лезем на мачту.
16
На что похожа нормальная семья ученых?
Подчас я гадал, как бы все обернулось, будь моим отцом доктор Йорн, а не Т. И. Спивет. Тогда мы с доктором Йорном и доктором Клэр могли бы обсуждать за обедом морфологию усиков насекомых и способы кинуть яйцо с Эмпайр-стейт-билдинг так, чтобы оно не разбилось. Была бы такая жизнь нормальной? В среде повседневного научного языка, вдохновилась бы доктор Клэр на собственную научную карьеру? Я давно заметил, что она поощряет меня проводить время с доктором Йорном, как будто он может исполнить ту роль, на которую не способна она сама.
Приспособление для кидания яйца с Эмпайр-стейт-билдинг (2‑ое место на Научной Выставке)
17
Вранье.
Это Грейси предстояло скоро готовить. Доктор Клэр всякий раз собиралась взяться за стряпню, но в последнюю минуту вспоминала что-то важное и оставляла всю черную работу Грейси и мне. Оно и к лучшему. Доктор Клэр и в самом деле ужасно готовила. За время моей сознательной жизни она загубила двадцать шесть тостеров, то есть чуть больше двух в год. Один из них взорвался, да так, что обгорело полкухни. Когда она засовывала в тостер очередной кусок хлеба и тут же убегала, вспомнив о чем-то важном, я тайком поднимался к себе и приносил график, отражавший судьбу каждого тостера, наиболее яркие моменты его карьеры, а также время и обстоятельства досрочной кончины.
№ 21 Взорвался 4.05.04 во время поджаривания цельнозернового хлеба
Потом я вставал в дверях ее кабинета, прижимая карту к груди, точно знак протеста. Примерно тогда дым уже просачивался в комнату, доктор Клэр чуяла запах гари, видела меня и издавала вопль раненого койота.
– Просто чудо, что дом еще стоит, пока эта женщина у плиты, – частенько говаривал отец.
18
Подробности из «Грейси лущит кукурузу № 6». Блокнот С457
Должен добавить, этот урожай оказался просто превосходным: всего семь плохих початков из восьмидесяти пяти – хотя теперь из-за напыщенного идиотства Грейси данные оказались недостоверными.
19
Расстояние между «Там» и «Здесь». Из блокнота З1
Вот одна из причин, почему я в раннем детстве так часто мочил постель: я боялся, что живущий у меня под кроватью злобный птеродактиль – которого я звал Ганга Дин и рисовал себе со смертоносным клювом и горящими выпученными глазами – намерен прикончить меня именно сегодня ночью, если я встану в туалет. Так что я все сдерживался, сдерживался, а потом не мог сдержаться, и простынка у меня становилась сперва горячей и мокрой, а потом мокрой и холодной. А я лежал под одеялом, замерзший, зато живой, и утешался мыслью, что Ганге Дину сейчас здорово капает на голову (отчего он становится еще злее и голоднее). Тем не менее, теперь я уже не верю в Ганга Дина, так что совершенно не могу объяснить, почему со мной все равно иногда такое случается. Жизнь полна маленьких загадок.
20
21
– Мам, а я могу заразиться СПИДом в траве? – спросил Лейтон как-то раз прошлым летом.
– Нет, – ответила доктор Клэр. – Только пятнистой горной лихорадкой.
Они играли в манкалу, а я сидел на диване и рисовал топографические линии.
– А траву заразить СПИДом я могу? – не унимался Лейтон.
– Нет.
Щелк-щелк-щелк – камешки ложились в деревянные лунки.
– А у тебя когда-нибудь был СПИД?
Доктор Клэр подняла голову.
– Лейтон, что ты все о СПИДе?
– Не знаю, – сказал Лейтон. – Просто не хочу им болеть. Анджела Эшфорд сказала, что это очень плохая болезнь и что у меня она скорее всего уже есть.
Доктор Клэр посмотрела на Лейтона, все еще сжимая в руке камешки.
– Если Анджела Эшфорд еще когда-нибудь тебе такое скажет, ответь ей, что даже если она испытывает неуверенность в себе оттого, что родилась маленькой девочкой в обществе, оказывающем на маленьких девочек непомерное давление и требующем от них соответствия определенным физическим, эмоциональным и идеологическим стандартам – многие из которых неуместны, нездоровы и просто губительны – это еще не значит, что она должна переадресовывать внушенное ей недовольство собой на такого славного мальчика, как ты. Возможно, ты невольно и являешься частью ее проблем, но отсюда не следует, что ты от этого перестаешь быть славным и воспитанным мальчиком, и уж тем более – что ты болен СПИДом.