Правило номер один в картографии – не наблюдаешь какого-то феномена, так и заносить его в свою рукопись не смей. Однако многие мои предшественники, включая мистера Льюиса, мистера Кларка и даже мистера Джорджа Вашингтона (выбившийся в президенты картограф, который не умел говорить неправды, но, судя по всему, рисовать неправду вполне умел) – возможно оттого, что были рождены в мире величайшей неопределенности, – жестоко нарушали это правило, наобум воображая себе все, что угодно, на территории, скрытой за ближайшей горой. Например, на картах у них река напрямик идет к Тихому океану, а Смоки-маунтинс – просто тонкая гряда невысоких холмов: ведь так заманчиво заполнить пробел на карте собственными мечтами и страхами. «Тут водятся драконы» – писали картографы древности на месте бездны, открывавшейся за пределами нарисованных ими земель.
Так в чем же заключалась моя тактика? Что помогало мне противостоять искушению творить, а не воспроизводить? Очень просто: каждый раз, заметив, что мое перо забрело за границы изведанного, я останавливался и делал глоточек тэб-соды, неизменно стоящей рядом на столе. Нездоровое пристрастие, скажете вы. Возможно, но это пристрастие к смирению.
– Грейси, – сказал я спокойно, стараясь воспроизвести взрослый дипломатический тон. – Будь добренькой, скажи, сколько тебе попалось плохих початков, а я добавлю к нашим данным эти важные сведения о вредителях нашего района – и работа закончена.
Она покосилась на меня, стряхивая шелковистые волоконца с джинсов.
– Ну ладно. Как насчет… десяти?
– Врешь ты все! – не утерпел я. – Это уж слишком много.
– А тебе-то откуда знать? Ты разве тут был? Нет! Висел на телефоне! И вообще, это кто звонил?
– Из Смитсоновского.
– Кто-кто? – переспросила она.
– Это такой музей в Вашингтоне, – пояснил я.
– А тебе-то они с какой стати звонили?
– Хотят, чтобы я туда поехал, рисовал им иллюстрации и произнес речь.
– Что-о-о?
– Ну…
– Ты вообще о чем? – спросила она.
– Ну, они хотят, чтоб я приехал в Вашингтон и там участвовал во всяких мероприятиях.
– С какой стати? Тебе двенадцать. И вообще, ты полный придурок! – начала было она, но осеклась. – Постой… да врешь ты все!
– Да нет же, – возразил я. – Но я им сказал, что не смогу. Как я доберусь до Вашингтона?
Грейси посмотрела на меня так, точно я не я, а какое-то коварное тропическое заболевание, склонила голову набок и приоткрыла рот – нервная привычка, позаимствованная ей у доктора Клэр.
– Ну что за мир! – посетовала она. – Наверное, Бог меня ненавидит! Вот и говорит: «Эй, Грейси, вот тебе ненормальная семейка, с ней и живи! А, да, еще и в Монтане! И, кстати, твой братец, полный придурок, поедет в Вашингтон и…»
– Говорю же тебе, я не еду ни в какой в Вашингтон…
– Потому что разве ты не слышала – все просто обожают придурков, а в Вашингтоне их так мало.
Я тяжело вздохнул.
– Грейси, по-моему, ты слегка отклонилась от темы… Скажи мне, только по-честному, сколько на самом деле там было плохих початков… и можешь даже не уточнять, какие именно паразиты на каком из них были.
Однако контакт с Грейси был уже утерян. С ней приключился очередной «Припадочный выход». В таких случаях сперва она издавала нечленораздельное бурчание, какого я никогда и нигде больше не слышал, за исключением одного звериного шоу, когда самец бабуина дал брату под дых, а тот издал вот такой вот звук. Комментатор проинтерпретировал это бурчание как «неохотное подчинение доминированию родственника». Потом Грейси, громко топая, убегала к себе в спальню и затворялась там на неопределенно долгий период, не выходя даже поесть. Самое долгое такое затворничество длилось полтора дня – когда я, по чистой случайности, ударил ее током посредством самодельного полиграфа, который после этого инцидента благоразумно разобрал от греха подальше. В тот раз я умудрился выманить Грейси из ее девичьего логова лишь на приманку в почти пятьсот футов жвачки-ленты, на которую просадил месячную стипендию от Геологической службы.
– Прости, Грейси, – воззвал я под дверью. – Вот смотри, тут почти пятьсот футов жвачки – и плюхнул на пол четыре магазинных пакета.
Через минуту Грейси высунула голову из комнаты. Она все еще дулась, но явно уже устала и проголодалась.{20}
– Ладно, – буркнула она. И, втягивая добычу в комнату, добавила: – И давай, Т. В., ты хоть впредь будешь вести себя нормально.
День тянулся медленно. Грейси со мной все еще не разговаривала, так что поболтать было вовсе не с кем: доктор Клэр с головой ушла в детали жучиной анатомии, а отец, как обычно, пропадал на полях. Некоторое время я делал вид, будто мистер Джибсен вовсе мне и не звонил. Да-да, обычный августовский день на ранчо: скоро начнется последний сенокос, школа не за горами, но еще недели две можно наслаждаться купаньем в заводи под обрывом за тополиной рощей.
Однако тихое пришепетывание Джибсена преследовало меня повсюду. Той ночью мне приснилась вечеринка с коктейлями в высшем обществе – и пришепетывание мистера Джибсена было на ней гвоздем программы. Во сне все так и ловили каждое его слово, как будто шепелявость делала позволительными даже такие перлы, как «трансгуманизм». Проснулся я весь в поту.
– Трансгуманизм? – прошептал я в темноте.
На следующий день, чтоб отвлечься, я попытался взяться за карту «Моби Дика».
Рисовать карты по книгам – дело непростое. Иной раз выдуманный пейзаж предоставлял мне передышку от тяжкой задачи картографировать реальный мир во всей его целостной сложности. Но этот эскапизм всегда был омрачен явственно-ощущаемой пустотой: я знал, что обманываю сам себя чужим вымыслом. Наверное, мы потому-то вообще и читаем романы – уравновешивая радость эскапизма осознанием ее обманчивости, но лично мне никогда не удавалось толком справиться с этой смесью правды и выдумки. Быть может, надо быть достаточно взрослым, чтоб выполнять эти головокружительные номера: верить и не верить одновременно.
Наконец уже под вечер я отправился погулять и проветрить голову от порожденных Мелвиллом теней. Я шел по извилистой дорожке, которую отец выкосил в высокой траве. Сейчас, под конец лета, заросли колыхались чуть ли не выше моего роста – тонкая штриховка стеблей и листьев, пронизанная синим и нежно-розовым предзакатным светом.
Там, внутри, таился целый отдельный мир – достаточно упасть навзничь посреди зарослей, так чтобы колючие стебли щекотали тебе шею сзади, а бесконечные травы высились, острые и резкие, на фоне безбрежного неба, и тогда ранчо и все его обитатели растают вчерашним сном. Лежа на спине, вот так, ты мог находиться где угодно. Прямо телепортация для бедных. Закрывая глаза и слушая тихий шелест стеблей, я воображал, что нахожусь где-нибудь на центральном вокзале, а вокруг меня шелестят пальто обгоняющих друг друга пассажиров, что торопятся на скорый в Коннектикут.
Мы с Лейтоном и Грейси бесконечно играли в этой траве – проводили долгие часы за играми вроде «Выживание в джунглях: кто кого съест?» или «Мы все стали ростом в дюйм, что теперь?» (Почему-то названия большинства наших игр были в форме вопроса.) Домой мы возвращались в состоянии, которое называли «нарезкой» – когда у тебя все ноги саднят и чешутся от крошечных ссадин, нанесенных этими острыми и безжалостными лезвиями.{21}
Однако мир в сени высоких трав был не просто краем воображения, а еще и неофициальной границей между научным наблюдением и практическим управлением ранчо. Мы с доктором Клэр с сачками и банками с эфиром наперевес охотились в этих дебрях на шпанских мух и жуков-горбаток, а когда нам удавалось их наловить, несчастные насекомые так панически метались и бились в сачках, что мы со смеху даже не мешали их бегству.
Отец мой не столь благосклонно относился к буйному росту на ранчо трав и назойливого бурьяна. Когда я был помладше и со всех сил старался походить на настоящего ученика ковбоя навроде Лейтона, отец, бывало, отправлял нас с Лейтоном косить траву, чтоб расчистить место для новой изгороди, а не то просто когда ему казалось, что дикая природа слишком уж вторгается в упорядоченный мир его полей.
– Что-о-о? У нас тут заповедник дикой природы что ли? – вопрошал он, вручая нам по небольшому мачете для вырубки провинившихся дебрей. – Скоро нельзя будет без перископа даже отлить выйти.
Все понимали: доктор Клэр не одобряла подобного посягательства на свои заповедные земли, но чаще всего она даже ничего не говорила, когда мы вырубали очередной участок отцу под выгон. Она тихонько возвращалась в захламленный кабинет к своим жесткокрылым, а если мамины руки трепетали над работой, накалывая жуков и занося данные в архив, чуть лихорадочнее обычного, то замечал это лишь я, ее собрат-ученый.{22}
– Что-о-о? У нас тут заповедник дикой природы что ли? – вопрошал он, вручая нам по небольшому мачете для вырубки провинившихся дебрей. – Скоро нельзя будет без перископа даже отлить выйти.
Все понимали: доктор Клэр не одобряла подобного посягательства на свои заповедные земли, но чаще всего она даже ничего не говорила, когда мы вырубали очередной участок отцу под выгон. Она тихонько возвращалась в захламленный кабинет к своим жесткокрылым, а если мамины руки трепетали над работой, накалывая жуков и занося данные в архив, чуть лихорадочнее обычного, то замечал это лишь я, ее собрат-ученый.{22}
И вот теперь я лежал на спине в зарослях травы, пытаясь вообразить, каково было бы вживую узреть сотрудников Смитсоновского института, пройтись по Национальной аллее и увидеть впереди увенчанный башнями замок изобретений и открытий. Ну почему, почему мне пришлось отказаться от столь заманчивого предложения?
Какой-то странный шум внезапно нарушил мои мечты о Смитсоновском институте. Я весь напрягся и прислушался. Судя по звукам, ко мне, очень вероятно, приближалась пума. Я сгруппировался, по мере возможности готовясь к броску, и тихонько ощупал левой рукой карманы. Лезермановский ножик (версия для картографов) я забыл в ванной. Если эта пума голодна, я обречен.
Зверь медленно показался из-за завесы стеблей. И вовсе не пума. Очхорик.
– Очхорик, – обрадовался я. – Давай повозимся.
И тут же пожалел о своих словах.
Очхорик был типичным оборванным дворовым псом. Я проштудировал массу книг по собаковедению, пытаясь проследить истоки его породы, но сумел лишь выдвинуть гипотезу, что он отчасти золотистый ретривер, отчасти колли – австралийская пастушья собака, редкая в наших краях, однако иначе не объяснить его пышной шерсти с подтеками серого, черного и коричневого оттенков, ни дать ни взять – рисунки Эдварда Мунка после стирки.
Доктор Клэр, маньяк-классификатор, выказала поразительное равнодушие к родословной Очхорика.
– Это пес, – только и сказала она, в точности воспроизводя слова, сказанные отцом, когда он три года назад привез Очхорика домой. Отец отправился в Бьютт за шприцами для вакцинации и по дороге заметил, как маленький Очхорик рыщет по зоне отдыха на шоссе I‑15.
– Как по-вашему, кто его там бросил? – поинтересовалась Грейси, почесывая песику спину так нежно, что было сразу видно: она уже от него без ума.
– Передвижной цирк, – сказал отец.
Грейси нарекла Очхорика в пышной церемонии, отмеченной гирляндами и музыкой на аккордеоне среди зарослей шалфея на берегу реки. Имя понравилось всем, кроме отца. Тот ворчал, что Очхорик – неподходящее имя для ковбойского пса, их, мол, надо называть коротко и четко: Клык, Рвач или там Гром.
– Таким именем ты даешь псу не тот посыл, – заявил отец на следующее утро после появления Очхорика, быстрыми движениями отправляя овсянку в рот. – Этак он забудет, что он тут на службе. Вообразит, у него каникулы. Нью-йоркские штучки.
«Нью-йорские штучки» была одной из излюбленных фразочек моего отца, он употреблял ее часто, к месту и не к месту. Скажем, привешивал на конец высказывания, желая указать, что речь идет о чем-то, что он считает «телячьими нежностями», «выдумками» или «халтурой». Например: «Три месяца – и рубашке конец. За что, спрашивается, я выкладываю мои кровные доллары, ежели чертова тряпка расползается на куски, не успеешь ценник снять? Нью-йоркские штучки!»
– А что ты имеешь против Нью-Йорка? – как-то спросил я. – Ты там хоть когда-нибудь бывал?
– А на кой он мне? – отозвался отец. – Нью-Йорк – это место, откуда берутся все ньюйоркцы с их нью-йоркскими штучками.
Хотя ковбойский пес из Очхорика вышел весьма посредственный, и это еще в лучшем случае, зато он стал первой любовью Лейтона. Они были неразлучны. Отец все жаловался, что Очхорик не то, что на вес золота, на вес дерьма и то не тянет, но Лейтону до его рабочих качеств и дела не было. Они общались на языке, понятном им одним – череда хлопков, посвистываний и погавкиваний, их личный шифр. Пока Лейтон обедал, Очхорик с него глаз не спускал, следил за каждым движением, а когда тот вставал, пускался за ним вприпрыжку, цокая когтями по деревянному полу. По-моему, Грейси к этой дружбе иногда ревновала, да только что тут поделаешь, с настоящей любовью не поспоришь.{23}
– Привет, Очхорик, – сказал я. – Пошли прошвырнемся.
Но Очхорик отскочил в сторону, припал на передние лапы и пару раз гавкнул, что означало: он вовсе не хочет ни на какую прогулку, а хочет играть в «меня людям не поймать».
– Не, Очхорик, – помотал головой я. – Я не хочу играть. Я хочу просто пройтись. Мне нужно обдумать кое-какие вопросы. Очень важные вопросы, – добавил я, постукивая себя пальцем по носу.
Я двинулся по тропе неторопливым шагом, и Очхорик затрусил мне вслед, тоже неторопливо, вроде бы согласившись гулять, хотя мы оба знали: это все сплошное притворство. Я пытался его обмануть, и он это прекрасно понимал. Выждал, когда моя двенадцатилетняя рука уже готова была метнуться вбок и ухватить его за ошейник, а тогда взял и отпрыгнул в сторону – о, он, верно, только и ждал повода отпрыгнуть! – и я пустился за ним вдогонку. У Очхорика была очень смешная манера удирать – он скакал во все стороны, как шизофреник какой-нибудь, а задняя половина туловища вихлялась то вправо, то влево, точно он пытался не столько обдурить преследователя, сколько сбить с толку себя самого – такое складывалось впечатление, что он вот-вот кувыркнется через голову. Именно поэтому-то отчасти ты за ним и гнался так упорно – предвкушая, что таки кувырнется. Возможно, он этими ужимками специально тебя и заманивал в долгую погоню.
У нас погоня как раз такой и вышла, долгой. Черно-рыже-коричневый хвост Очхорика мелькал впереди средь зарослей травы, подскакивая, как механический кролик из тех, что пускают перед борзыми. А потом мы вырвались из травяного моря и понеслись вдоль изгороди. Я мчался во весь опор и только уже прикидывал, как бы рвануться вперед и в прыжке ухватить пса за задние лапы, когда осознал, что изгородь, вдоль которой мы бежали, резко заворачивает в нашу сторону под углом в девяносто градусов. Очхорик, наверное, так нарочно подгадал. Я видел все, словно в замедленном кино: Очхорик проворно подныривает под нижнюю перекладину, а я, отчаянно пытаясь затормозить, все же налетаю на изгородь со всего размаху и сила инерции перебрасывает меня через нее и швыряет на спину по ту сторону.
Не знаю точно, потерял ли я сознание, но следующее, что помню – это как Очхорик лижет мне лицо, а отец стоит прямо надо мной. Может, я еще не до конца пришел в себя, однако хочется верить, что по лицу его проскользнула улыбка.{24}
– Т. В., ну и на кой черт ты гоняешься за этим псом? – спросил он.
– Сам не знаю. Он хотел, чтоб за ним погонялись.
Отец вздохнул. Выражение его лица изменилось – губы сжались плотнее, на челюстях заиграли желваки. Со временем я научился расшифровывать эту разновидность лицевого тика как «И это мой сын!»
По такому лицу, как у отца, читать было всегда очень трудно. Я пытался (но безуспешно) нарисовать схему его лица, куда вошло бы все, там отражающееся. Брови у него были чуть более разросшиеся и неухоженные, чем стоило бы, зато такие кустистые, что сразу становилось ясно: он только что из долгой поисковой партии – исколесил всю округу на своем красном мотоцикле марки «Индиан». Седеющие усы подстрижены и лихо подкручены – но все же не настолько аккуратно подстрижены и не настолько лихо подкручены, чтоб смахивало на фата или на сельского простофилю. Скорее его усы напоминали о той восхитительной уверенности в себе, что испытываешь, повернувшись лицом к бескрайнему небу прерий на закате. На подбородке, в самом низу – шрам, размером и формой похожий на развернутую скрепку для бумаг. Этот едва заметный зигзаг белой кожи свидетельствовал не только о неизменной выносливости отца, но и том, что как бы крепко он ни сжимал луку седла, многое напоминает ему о собственной уязвимости – например, изувеченный мизинец на правой руке, результат перелома, полученного при установке изгороди. Общая структура его черт удерживалась сложной сетью морщин у глаз и в уголках рта – ложбинок, привлекавших внимание не столько к возрасту моего отца, сколько к его рабочей этике и наличию в мире тех самых ворот, которые он бесконечно открывал и закрывал. В жизни это становилось ясно с первого взгляда, но поди передай такое в таблице с рисунками!
В прошлом году я иллюстрировал одну статью в «Сайнс» о новых технологиях для банкоматов и киосков-автоматов, которые способны регистрировать не только тон голоса клиента, но и его (или ее) выражение лица. Доктор Пол Экман, автор статьи, создал Систему кодирования лицевых движений, согласно которой все выражения лица можно разделить на комбинации сорока шести основных двигательных единиц. Эти сорок шесть основных двигательных единиц – как кирпичики, из которых складывается абсолютно любое возможное человеческое выражение. Используя систему доктора Экмана, я мог таким образом попытаться задокументировать хотя бы мышечную основу того выражения моего отца, которое я назвал «Это не мой сын, а подменыш, никчемный мечтатель». Говоря технически, это AU‑1, AU‑11, AU‑16{25} – внутренняя бровь поднята, носогубные складки углублены, нижняя губа опущена (а временами это выражение даже переходило почти что в AU‑17, когда подбородок со шрамом морщился и становился весь неровным и пористым – но такое случалось только если я делал что-нибудь уж совсем из ряда вон, например, прикреплял дорожный навигатор на шею курице или камеру на голову нашего козла Вонючки, когда мне стало интересно, что видят козы).