— Мне думается, — сказал Меньшиков, протягивая перед собой руку в черной перчатке, — в далеком городе Туринске, где вам пришлось жить некоторое, довольно продолжительное время, не бывает такой приятной погоды.
— Бывает. Там ведь тоже люди живут.
— С этим я согласен. Но у нас здесь среднерусская полоса.
Он слегка взял Белкину под локоток. Она отстранилась, глянув на него строго и удивленно, как бы спрашивая: «За кого такого ты меня принимаешь?» И решила про себя, что надо держаться независимо, на расстоянии, и выяснить, по-товарищески ли к ней относится Меньшиков.
— Владимир, — Белкина чуть приостановилась, опять резковато глянула ему в лицо и отвела взгляд на синие купола церкви. — У нас в детдоме был один случай: влюбилась девушка по фамилии Репкина в воспитателя Семенова, несмотря на то что он женатый человек и имеет троих детей. Проводила с ним время, беседовала, ездили на автобусе в лес, а потом выяснилось, что он обманул ее: оказался плохим товарищем. — Белкина помолчала, вздохнула, давая Меньшикову вникнуть в ее слова. — Собрание состоялось, обсуждали любовь Репкиной и Семенова. Репкина страдала очень, бегала топиться в Тобол. Многие считали виноватым Семенова, его сняли с работы, семья, можно сказать, развалилась. А я думаю: виновата Репкина. Я так и сказала, когда выступала на собрании: надо быть самостоятельным человеком, не допускать к себе несерьезное отношение. Это только слабый человек может развалить семью, а потом бегать топиться, не думая о других, ответственных за его жизнь… Ты согласен, Владимир?
— В принципе я должен согласиться. Но любовь, она любовь, Мила. Она побеждает…
— Слабеньких, думаю.
— В «Поднятой целине», я полагаю, вы уясните этот вопрос.
— Мало ли что напишут.
— Давайте отложим трудный разговор. Можно в дальнейшем пригласить лектора на тему: «О любви и браке». А теперь давайте гулять. Вас интересуют архитектурные памятники? Например, эта церковь?
— Нет. В нее ходит моя тетка.
— Согласен. Но как памятник старины…
— Памятники на могилах бывают.
— Тогда пойдемте смотреть места бывших сражений.
Они свернули вправо, на выложенную булыжником, заброшенную улочку. Булыжник был старый, гладко затертый, как галька на берегу реки, — будто и здесь, по этой узенькой улочке, когда-то неслась речная вода.
— Представьте, — постучал каблуком о камни Меньшиков, — здесь наступал Наполеон.
Улочка свернула влево, сузилась, побежала вниз, — и за деревянными почернелыми избами показались стены из красного кирпича, высокая арка каменных ворот, а дальше, в ее пустоте, ржавый купол столбообразной церкви. По сторонам у стен росли деревья, над ними летали и кричали черные галки. Все было очень старинным, грустным, погибающим.
Подошли к воротам, остановились. Белкина отвела лицо, стала смотреть на луга под горой, дальний, в сизом тумане лес, а Меньшиков сказал:
— Это «Голубые ворота». По ним французы стреляли, русские тоже, когда там сидел Наполеон. Вон медная доска, написано: «Язвы 1812 года». Тут французов разбили, и они побежали. Посмотрите на ту лужайку, вон за дорогой, камень белый установлен: оттуда командовал сам Кутузов. А бежал Наполеон в те леса, куда вы смотрите, ну и до этого самого своего Парижа…
— А здесь тоже молятся?
— Нет. Монастырь когда-то был. Тогда молились. Теперь историческое место.
Внутри, за темными стенами кирпичных домов, под навесами, среди старых деревьев, было сумеречно, пахло сыроватой, холодной осенней землей. Несколько мальчишек играли в войну, прячась за камни и кирпичи, голоса пещерно отдавались в сводах и чисто звенели под куполами церкви; у крыльца ближнего строения сидели две старушки, скучали, о чем-то говорили; дружно уставились на них, поправляя веселенькие одинаковые платки.
— Здесь живут люди? — спросила Белкина.
— Жилплощади пока в городе не хватает. Проблема.
— Я бы никак не смогла.
— Вас никто не заставляет, Мила. У вас дом, можно сказать, собственный.
— Вот еще новость! Не собираюсь его присваивать.
— И не надо, согласен.
Спустились вниз, остановились перед небольшой аркой у входа в церковь. Под сводом ее, на внешней стороне, еще было заметно изображение страдальческого женского лица с большими темными глазами, а ниже довольно четкая надпись: «Под твою милость прибегаем, Богородице Дево».
— Пойдем отсюда, — сказала Белкина, делая почти такие же глаза, как на росписи, и потянула за рукав Меньшикова. — Дурман какой-то…
Он взял ее за руку, повел влево по белой, с истертыми камнями лестнице, свернул еще куда-то и, сквозь низенькие ворота, они вышли за стену монастыря, оказавшись на той же булыжной мостовой, только далеко внизу, почти в овраге.
По узенькой твердой тропке быстро пошли вверх, на крутой и ярко-зеленый холм. Забрались, часто дыша, и сразу во все стороны перед ними распахнулись луга, леса, дальние косогоры с деревушками и церквами, небо, очень чистое и холодновато-синее. А прямо внизу текла или просто стояла, светясь водой, узенькая речка. Над нею свисали корявые старухи ивы.
Белкина прикрыла ладошкой глаза: за речкой остро горели зеленью луга. Удивилась: почему они такие осенью? Но спрашивать не стала, она не любила спрашивать, чтобы не посчитали ее малообразованной или глупенькой.
— Это городище, Мила. В древности тут было поселение, наши предки жили. Вот видите ямы — раскопки делали. Высокую культуру обнаружили: керамика, кости животных, железо… А речка — Лужа называется. С той стороны Наполеон двигался, когда из Москвы сбежал… История, Мила, как говорится, живая.
Белкина смотрела, дышала, слушала. Но понимала все как-то смутно, обрывками, будто она выпила много вина; голос Меньшикова пробивался к ней издалека, и понять все, что он говорил, было просто невозможно. Да и зачем? Если и так хорошо дышать этим легким голубоватым воздухом, впитывать плывущую из-за реки зелень лугов и отдыхать. И почти не думать. Не думать даже о том, почему речка — Лужа? Почему такая зеленая осень?
Потом она вдруг увидела, что сидит рядом с Меньшиковым на кочке, под ними расстелена газета, а рука его (да, рука Владимира!) у нее на коленях, и он перебирает еле слышно ее пальцы. На какое-то время она испугалась, замерла, хотела откинуть его руку, но не хватило воли: было так тихо, смутно и немножко грустно, что она подумала: «Может, все это просто кажется?» Однако на всякий случай (мало ли чего не случается!) Белкина тихо заговорила:
— Знаешь, Владимир, я серьезная. Один случай был, это когда я практику проходила, мастер один, по фамилии Рыжков… Ну я ему показала любовь… Профком разбирался.
Белкина помолчала, ощутила боль в пальцах — это их крепко стиснул Меньшиков, — решила посоветоваться с ним, поделиться тем, что мешало ей легко жить все последние дни.
— Послушай, ты как относишься к моей тетке? По-моему, отсталый элемент.
— Ну, как сказать…
— Нет, нет! Ты давай прямо. Она частнособственническая душа. Торгует на базаре. Не могу я с ней, погрязну. Уйду в общежитие. Как ты на это смотришь?
— Зачем так, Милочка? — Меньшиков наклонился к ней, задышал в ухо. — Она тебе родная, Анастасия Ивановна. Потом забота. А жилплощадь? Проблема! А там хоть на велосипеде катайся. Опять же если замуж… Общежитие — это как детдом тот же или солдатская служба.
— Это твое мнение?
— Мнение, конечно.
Белкина отстранилась, сняла со своих колен руку Меньшикова, хотела подняться, уже подалась вперед, и вдруг он резко притянул ее к себе, обнял за шею и поцеловал в губы. Белкина вскрикнула, ударила в лицо Меньшикова обеими ладонями, оттолкнулась и боком упала на траву. Куда-то вкось отпрянула белая рубашка Меньшикова, мелькнули вершины деревьев на горе, пахнула в глаза синь неба. На минуту она замерла, как от сильного ушиба или очень тяжелой усталости, ей захотелось заплакать горько и горячо, как она плакала когда-то давно, еще при матери. Чтобы ее пожалели, нашептали ласковые слова, чтобы она простила за что-то всему большому белому свечу… Но тут до черноты в глазах ей почудилось — сейчас, мгновенно, на нее навалится страшно злой Меньшиков, измучает ее до смерти, опозорит, и она никогда в своей жизни больше не станет прежней, теперешней девушкой Белкиной, — она вскочила и, не слыша себя, крикнула:
— Ты ответишь за это, понял!
Меньшиков стоял в нескольких шагах от нее, ссутулясь, палками опустив руки — нежные манжеты с крупными ладонями далеко высовывались из рукавов плаща, галстук ослаб, сполз под лацкан пиджака, рыжий чуб свалился в сторону, будто сдуло его ветром. Он был похож на пьяного парня, вышедшего из пивной и соображающего, куда бы ему податься. Наконец выговорил, прикладывая к груди руку:
— Не понимаю, Милочка. Но прошу… Как товарищ…
— Он просит! — Белкина задохнулась, потом тоненько захохотала. — Посмотрите на него: он просит! Нашелся товарищ! — Она хохотала, и сердце у нее радостно екало: «Какой жалкий… Так тебе и надо… Примазался к коллективу… Выведем на чистую воду…»
— Он просит! — Белкина задохнулась, потом тоненько захохотала. — Посмотрите на него: он просит! Нашелся товарищ! — Она хохотала, и сердце у нее радостно екало: «Какой жалкий… Так тебе и надо… Примазался к коллективу… Выведем на чистую воду…»
Ей припомнилось сразу все: сестра Меньшикова ворует лавсановые обрезки, живут они с отцом в большом собственном доме, имеют корову, гусей; наверно, торгуют картошкой и яблоками; в прошлом году купили «Запорожец»; ездили отдыхать в Крым. (Может, они из тех Меньшиковых, которые при царях дворянами были?) Он, Владимир, дружил с закройщицей Щепкиной и не женился; подсмеивается над директором — «Лысина, как трудовой мозоль!», ходит в ресторан, танцует там под радиолу… «Как же я раньше не подумала об этом? Помутнение какое-то, пошла на поводу. И чего смеюсь? Плакать надо».
Она застегнула на обе пуговицы пальто, поправила волосы, глянула на часы и шагнула к тропе. Меньшиков стал на ее пути. Она легко, как что-то невесомое, отвела его в сторону маленькой ладошкой, сказала:
— Я вас не замечаю.
И, не оглядываясь, быстро пошла под гору.
Уходила Белкина от Анастасии Ивановны в пасмурную погоду: всю ночь ливень гремел железной крышей, полоскал деревья в саду, а утром земля плотно укрылась сереньким туманом. Слепыми, блеклыми бельмами проглядывали в стенах окна.
Она уложила чемодан, скатала и стянула ремнем постель. Вещей у нее не прибавилось, кроме десятка книг для вечерней школы, — их она тоже уместила в чемодан. Немного утомилась, села передохнуть и только тут увидела, что в двери ее комнаты, загородив весь проход, стоит Анастасия Ивановна. Стоит уже, наверное, давно, потому что привалилась плечом к косяку и поджала левую больную ногу (когда-то в оккупации ей раздробило осколком колено).
Тетка не плакала, молчала. Это немного удивило Белкину, она стала думать, что сказать Анастасии Ивановне: «До свидания» или «Прощайте»? Но сказала другое, неожиданное для себя (наверное, из-за того, что тетка не плакала и молчала):
— Ну вот, сейчас пойду…
Встала, нащупала в кармане бумажку — личное распоряжение директора: «Устроить и постоянно прописать тов. Белкину в общежитие» — и потом легко подняла чемодан и скатку.
Тетка пропустила ее, пошла следом, мучая половицы своей тяжестью, что-то шепча и задыхаясь. На крыльце она придержала Белкину, близко наклонилась к ней, — свои водянистые глазки вперила в ее глаза, — шепотом выговорила:
— Это нам, Мотя, наказание за грехи. Иди.
Белкина торопливо пошла, однако у калитки оглянулась, хотя не собиралась оглядываться. Анастасия Ивановна все так же не плакала и молчала, взгляд ее был устремлен куда-то выше ограды, в глухую морось тумана. У Белкиной незнакомо погорячело в груди, остановилось дыхание (она никогда не видела такой свою тетку), но в следующую минуту, уже возненавидев кого-то второго, жалостливого, в себе, она резко пнула ногой калитку.
По переулку шагала быстро, успокаиваясь и стыдясь «за нюни-слюни», а на перекрестке у церкви столкнулась с милиционером, который весной встречал ее на вокзале: город маленький, им и до этого не раз приходилось видеться, и милиционер всегда узнавал ее.
— Куда кочуем? — спросил он.
— В общежитие.
— Не ужились с тетушкой?
— Разные люди.
— Зеленая улица! — щелкнул каблуками милиционер и указал полосатым жезлом в сторону общежития.