Да, иногда думала, что не любит! Даже порой казалось, что ненавидит, но все не так же было, господи! Все ведь неправда, за которой пряталась, чтобы стало чуть легче. Она и с Виталиком поехала лишь для того, чтобы почувствовать, что еще живет. Так-то думала, что сердце остановилось вместе с его уходом. Вот когда ушел, унося две свои сумки, так оно сразу и остановилось будто бы…
— Я знаю, Жан, — произнес он вдруг тихо. — Я знаю, что ты сейчас готова мне сказать.
— Что?
Женькина голова, которую она без устали гладила, перебирая выползшие из хвоста прядки волос, упала все же на ее коленки. Руки обхватили ее бедра, впились в тонкую ткань платья.
— Ты, наверное, права, что презираешь меня.
— Я не презираю! Женька, какой же ты дурак! — Слезы медленно поползли по щекам, капая на его макушку. — Я… я очень боюсь за тебя. И боюсь потерять тебя, хотя… Хотя уже и так потеряла. Даже не заметив как…
— Мне тоже очень жаль, Жан. — Это он после долгой паузы выдавил из себя. — И я совсем не знаю, как мне дальше жить. А ты?
Она тоже не знала, как жить дальше. И что нужно сделать, чтобы все по возможности сохранить.
И этот дом, который вместе создавали, пускай и не всегда в ладу.
Все же дорого было — от рогатой вешалки в прихожей, унизанной зонтами, детскими рюкзаками и ее сумками, до последней пылинки на старом телевизоре, который оттащили Витюне, чтобы он мог без помех биться с виртуальными бандитами, потому что старший к своему компьютеру не подпускает и все время орет на брата.
А цветы, которые она каждую весну рассаживала, расставляла по подоконникам, полкам, шкафам, а потом забывала их поливать! Женька ворчал, плевался, смахивая свернувшиеся в пергамент подсохшие листочки, а все равно поливал время от времени.
Ей сейчас все было дорого — любое их общее воспоминание, включая ссоры.
Разве можно со всем этим вот так запросто распрощаться? Разве легко?!
— Я… Я, кажется, знаю, что нам надо делать, Жень.
Идея, которая неожиданно ее посетила, которая выползла непонятно из какого угла их распадающегося на молекулы дома, показалась поначалу мало сказать сумасбродной. Она показалась страшной, нереальной, кощунственной, особенно по отношению к ней лично. Жанна же считала себя пострадавшей, пускай не за номером первым, но за вторым-то точно.
— Что?
— Нам надо его найти.
— Кого?
— Ну… того, кто это сделал. Кто убил эту девушку, Светлану. Нам надо его найти, Жень. И тогда…
Что будет тогда, она пока представляла себе смутно. Отчетливо виднелось лишь одно: они все вчетвером снова вместе. Все остальное, включая их разделенную верблюжьим одеялом на два вражеских лагеря постель, было расплывчатым, серым и нереальным.
Его голова начала подниматься с ее коленок очень медленно. Пальцы, тискающие платье на ее бедрах, замерли и тоже медленно убрались прочь. Женька выпрямился, сел на диване с неестественно выпрямленной спиной, будто деревянный. Коротко глянул в ее сторону и с напряженным ехидством поинтересовался:
— И что тогда, дорогая?
— Тогда?
Все, теперь она точно знала ответ. Вот как только заметила эту неестественную перемену в нем, так сразу и поняла, что и зачем следует делать. Ему же будто осиновый кол вбили, только не в грудь, а в спину. Ему будто по лицу гигантским ластиком прошлись, стирая все краски жизни, настолько оно сделалось застывшим и странным.
— Я буду знать, что ты не делал этого. — Жанна стойко выдержала и его моментально помутневший от бешенства взгляд, и злобное фырканье. — А ты будешь знать, что этого не делала я. Что я не вступала в сговор ни с кем ради того, чтобы погубить тебя.
— Что тебе это даст? — Он все еще не решался принять ее предложение, все еще колебался, считая его неискренним и провокационным; а вдруг за всем этим кроется что-то еще, вдруг имеется двойное дно у ее показного самоотречения…
— Это? Даст? Это вернет нам с тобой доверие, Женя. И может быть, вернет нас с тобой друг другу.
Жанне уже было плевать, согласится он или нет. Она уже знала, что будет делать это в одиночку, непременно, каким бы опасным занятием это ни стало.
Коли распорядилась судьба таким вот образом, то почему не начать отсчет новым дням именно с этого!
— Итак, давай с чего-то начинать, дорогой.
Жанна пониже натянула подол платья на коленки: после Женькиных пальцев там остались красные пятна. Увидит, снова что-нибудь сострит про синяки на ее теле. Отвлекаться не стоило.
— И с чего ты собираешься начинать? — вяло отреагировал он, хотя на покрасневшие коленные чашечки покосился с ухмылкой.
— Я собираюсь узнать буквально все про твою Светлану, — смело заявила Жанна, пропустила то, как дернулся подбородок у мужа, и закончила: — Я хочу знать, чем она жила и дышала, и еще я хочу понять… Как могла она предпочесть моего красавца-мужа такому мерзкому борову, как Удобнов. Ну, что, с чего начнем… дорогой?!
Глава 9
Стас Щукин медленно брел по уснувшей улице к своему дому.
Он любил свой дом, пускай одноэтажный, пускай всего с пятью кривобокими оконцами. Но любил.
И даже те три ступени, что вели от крыльца ко входу, любил. Да, они скрипели. Да, из щелей давно уже лезла назойливая трава, из которой, как любила говорить жена Тамара, можно было при желании соорудить неплохой стожок сена. И полы поскрипывали с каждым годом все назойливее и визгливее, и пару раз в сильный дождь ему на голову ощутимо капнуло с потолка в сенцах, но…
Он все равно любил свой дом со всеми его старыми болячками и причудами, включая шаловливого призрака, вечно балующегося со светом.
Потому что это был его дом, его крепость, пускай и заметно обветшалая.
А возле любимого дома у него имелся садик в три вишенки, одну яблоню, пару сливовых деревьев и несколько кустиков смородины. Что-то плодоносило, что-то нет, смородина была мелкой и кислой, а яблоню усердно точили невидимые глазу вредители, но…
Он все равно любил все это, потому что создал своими руками. А что Стас Щукин хоть когда-то создавал, он этим дорожил. Он просто не мог не дорожить этим.
Дорожил, стерег от посягательств и лелеял.
Прямо как свою любимую Тамару, которую он тоже, можно сказать, создал.
А что?! Кто-то против?!
Конечно, создал! Он подобрал ее на улице в прямом смысле этого слова. Ей и было-то тогда… господи, вот дал бы ты памяти к его безудержной любви…
Ну, не важно, впрочем, сколько ей тогда было. Девчонка еще совершенная, по годам в смысле. С огромными, в пол-лица, синими глазищами, торчащим ежиком крашеных-перекрашеных волос и пухленьким ротиком, изрыгающим на тот момент такую площадную брань, что даже у Щукина завяли уши.
А уж он жизнь познал…
Томка в тот момент стояла на коленках рядом с бордюрным камнем, блевала и орала матом на всех, кто посмел посмотреть на нее с осуждением.
Щукин прошел тогда мимо. Потом вдруг приостановился и снова обернулся на девчонку.
Пропадет ведь, дура, подумал он тогда без брезгливости и порицания. Не имел он тогда на это права, ни брезговать ею, ни порицать.
Пропадет! Либо сопьется, либо сдохнет в ближайшей сточной канаве от чьих-нибудь кулаков или передозировки. Либо раздерут ее на части похотливые богатенькие парни ради забавы, если она, конечно, не захлебнется в собственной блевотине прямо сегодня.
Он внимательно оглядел ее всю.
Девочка была что надо. Высокая, длинноногая, грудастая. Стас любил таких. Именно таких. Чтобы грудь ее почти касалась пола, когда она, вот как сейчас, стоит на четвереньках…
— На вот, возьми платок. — Он вернулся, присел перед девчонкой на корточки, достал из кармана не очень свежий носовой платок и сунул ей его почти под нос. — Худо тебе?
— Пошел ты, — вяло огрызнулась она, но платок взяла и, отвернувшись, принялась вытирать им рот.
— Чего жрала, что тебе так худо?
Щукин на ее посыл не отреагировал совершенно никак. Он же не мальчик был и не ждал, что барышня сейчас начнет скакать в реверансах и благодарить его за носовой платок. Не той она породы, чтобы расшаркиваться. Она — из других, из тех, что ему как раз и подходили.
Девушка между тем вытерла рот, скомкала платок, посмотрела на него в недолгом раздумье и зашвырнула куда-то себе за спину. Через минуту завалилась на бок прямо там, возле тротуарной бровки, и уставила в небо немигающий взгляд.
Щукин не уходил, продолжая сидеть возле нее на корточках.
— Сдохнуть бы прямо сейчас, а… — прошептала она вдруг с дикой тоской в голосе. — Таким мразям, как я, разве место на земле? Не-ет, их надо закапывать. И чем быстрее, тем лучше. Вернее, чем глубже, тем лучше…
— Тебя как звать? — спросил Стас, не отводя глаз от ее поразительно гладкокожих длинных ног.
— Тебе-то че? Жалеть собрался? Или трахнуть? Так я за так не даю. А денег, судя по морде, у тебя нету. Так что валил бы ты отсюда, дядя, пока тебе, так же, как и мне, печенку не отбили мои мерзавцы работодатели.
— Тебя как звать? — спросил Стас, не отводя глаз от ее поразительно гладкокожих длинных ног.
— Тебе-то че? Жалеть собрался? Или трахнуть? Так я за так не даю. А денег, судя по морде, у тебя нету. Так что валил бы ты отсюда, дядя, пока тебе, так же, как и мне, печенку не отбили мои мерзавцы работодатели.
Ее избили! Черт возьми… Ее избили, потому она и блевала прямо посреди улицы. А избили, потому что она… проститутка?! Очертенеть! Очертенеть и правда самому в могилу прыгнуть от свербящего раздражения на жизнь поганую.
Оно — это самое раздражение — давно и прочно преследовало его. Заставляло иногда делать совершенно не то, что положено. Заставляло думать плохо о ком-то, а кого-то ненавидеть. И снова порой заставляло делать нехорошие вещи.
Нет, ну а как не раздражаться, если кругом такое несправедливое дерьмо, господа?! Как оставаться равнодушным к тому, что красивая девчонка — чьи ноги должны золотой песок месить на курортах, а не раздвигаться перед каждой расстегнутой ширинкой — валяется в пыли на асфальте и желает себе скорой смерти?! Как можно не злиться, не психовать и не делать того, что делать не положено! У него же тоже нервы. Он же тоже человек.
Может, она и сама виновата. Может, виноваты родители, школа, улица или соседка по коридору, что ее сглазила. Но ведь несправедливо, что с ней произошло все именно так, а не по-другому! И с ней… и с ним…
— Сколько ты стоишь? — вдруг спросил он, поняв, что никакой лаской и жалостью сейчас не вернет ее к жизни.
— Я? — Она подняла растрепанную голову в пегих прядках и впервые глянула на него с интересом. — До хрена вообще-то. Просто сегодня мне не повезло.
— А что так? — Щукин встал на ноги, протянул руку, ухватился за ее локоток и рывком поднял девицу, поставив ее рядом с собой.
— Соскочить хотела с точки, — промямлила она как-то неловко, даже виновато. — Давно собиралась завязать, они не давали.
— Кто?
Ее волосы щекотали его подбородок, ну и пусть, даже приятно. Пухлый рот был совсем рядом и таким казался сочным, почти вишневым, если попробовать на вкус, чуть-чуть покусав. А пыльные щеки до зуда в пальцах хотелось обтереть.
— Какая тебе разница, чего пристал? — беззлобно огрызнулась девушка и осмотрела его с головы до ног. — А я тебя не знаю. Ты нездешний, так?
— Здешний я. Просто отсутствовал долго.
— По причине? — Кажется, она немного начала въезжать, чуть пристальнее посмотрев на его короткую стрижку и перстневую татуировку на правой руке. — Сидел, что ли? Уголовник?
— Ну… типа того, а что? От таких, как я, денег не берешь?
— А мне без разницы. — Она резко вскинулась, заметив, как из открытой двери кафе напротив вышли два высоченных малых. — Идем! Только учти, дорого!
— Не переживай, — успокоил ее Щукин, разворачиваясь. — Идем за мной, детка. Дорогу я покажу.
Вот с того дня и привел он ее в этот вот свой собственный дом, дороже и роднее которого у него не было и теперь уже, наверное, и не будет.
В этом доме прошло его не очень безоблачное детство с вечной хворобой матери, ворчанием бабки и затяжным кашлем старого деда, что тащил на себе всех, включая его.
Из этого дома его забрали в армию, откуда он прямиком ушел на зону. И из этого дома, пока он отбывал срок, с интервалом почти в полгода соседи переправили его родственников на местный погост. Все умерли, пока его не было. Всех потерял. Дом остался. В него он и вернулся, отсидев. Вернулся и поклялся в первый же вечер, покуривая на пыльных скрипучих ступеньках крыльца, что никогда его уже больше не оставит.
Томка в тот вечер в дом вошла с опасением. Долго принюхивалась и дергала носиком, будто кошка.
— Где станем это… ну… — промямлила она, заметив, что он не торопится и, вместо того чтобы раздевать ее и раздеваться самому, ставит греть два ведра воды на газовую плиту. — Учти, у меня время — деньги.
— Я заплачу за всю ночь, — пообещал ей Щукин, решив отдать все, что имеет, но не отпускать ее сегодня от себя. — Только делать с тобой буду то, что хочу. Идет?
— А че делать! — Она наигранно рассмеялась. — Работа у нас такая! Сервис, одним словом…
Смеяться ей пришлось долго. Отчаянно фальшивя, труся, теряясь в догадках и бравируя, но смеяться. Не могла она взять в толк, зачем этот огромных габаритов бритый почти наголо малый греет, а потом наливает воду в оцинкованное корыто и купает ее, как ребенка. Потом вытирает ее всю, каждый пальчик, каждый ноготок. Расчесывает и долго любуется, меняя проборы в ее волосах.
Здесь она все еще хихикала, хотя сердце и колотилось, будто от предчувствия беды.
Но вот когда он взял ее на руки, уложил на кровать и начал любить…
Тамара разрыдалась.
— Ты что со мной делаешь, гад?! — орала она сквозь слезы, царапая острыми ноготками его крепкую накачанную на зоне бездельем и штангой грудь. — Ты трахай меня, слышишь?! Трахай немедленно! Бей, если хочешь! Но не надо так!!! Не надо, прошу!!!
— Как, малыш? Ну чего ты, а? — Стас не понимал.
Он с упоением обцеловывал каждый ее пальчик, с трогательной нежностью узнавал губами ее всю и все шептал и шептал ей о том, какая она хорошая, славная, милая, добрая, красивая. Он и правда почти задыхался от восторга, а она вдруг расплакалась…
— Иди ты к черту!!! — громко выкрикнула она, когда он отодвинулся в сторону, обессилев.
Соскочила со скрипучей бабкиной кровати с блестящими шишечками и голышом ринулась прямиком к двери. Потом внезапно остановилась возле порога, будто споткнулась. Сжалась вся, словно в ожидании удара вогнув голову в плечи, и спросила громким шепотом:
— Ты вот это говорил сейчас все почему? Зачем?! Кого-то вспоминал или на самом деле мне говорил?!
— Тебе. — Стас не врал нисколько.
Тамара ему очень нравилась. И чистоту, и искренность ее он и в самом деле чувствовал, хотя она и пыталась казаться гадкой и грязной. И жаль было ее загубленной молодости и красоты необыкновенной. Просто до того самого порочного раздражения внутри себя было жаль. А ведь из него — из этого раздраженного состояния — для него только один выход всегда бывал: зона.
— Я же… Я же проститутка! — выдавила она с горечью, по-прежнему стоя к нему спиной. — Разве я могу быть… хорошей?! Я — дрянь! Я дрянь, Стас! Дрянью и издохну! Мне даже завязать не позволено, они меня достанут везде, понимаешь?
— Понимаю, но завязать ты сможешь, если и в самом деле этого захочешь.
Он вдруг так обрадовался тому, что только что сказал ей. Так здорово нашел выход из глухого своего раздражения, и выход этот впервые не обрывался тупиком с нарами и баландой. Потому-то и сказал ей прямо тогда:
— Замуж за меня пойдешь, Том?
— Замуж? Замуж за тебя?
Она даже подавилась своим безграничным изумлением и кашлять принялась, сгибаясь пополам прямо там, возле бабкиного порога с облупившейся десятилетие назад краской.
Ухватилась обеими руками за притолоку в гирлянде стареньких занавесок в мелкий горошек. Затихла. И дышала минут пять тяжело и с надрывом. Дышала и смотрела по сторонам, будто что-то можно было рассмотреть в молочном предутреннем свете, слабо разбавляющем темноту дома сквозь подслеповатые окошки. Наверное, все же рассмотрела, потому что произнесла после затянувшейся паузы:
— Обои бы здесь поклеить, как думаешь?.. Шторки эти дурацкие снять с дверей, а бамбуковые повесить. Знаешь, такие бывают, они еще звук издают приятный такой, шуршащий, как фантик дорогой конфеты, когда ее разворачиваешь… И пол покрасить… А воду, Стас?.. Воду ты сможешь в дом провести?
— Значит, да?
— Да!
Тамара медленно пошла обратно к кровати, на которой он, обессилев от радости и неожиданно свалившегося на него счастья, ждал ее. Подошла, села у него в ногах. Будто кошка, села, подобрав ноги под себя, выпрямив спину, а обе руки сложив на коленях.
Уселась так, минуту смотрела на его слабо угадывающийся силуэт на подушке, а потом сказала:
— Я ведь стану любить тебя, Стасик, будто привязанная! Никто и никогда не любил тебя так и не станет любить, как я! Ты только верь мне, ладно?! Верь!
Он и верил. Верил все минувшие три года. До самого сегодняшнего утра, когда, вернувшись домой с ночной смены, нашел на обеденном столе…
Все, улица Воропаева заканчивалась обрывом. Та самая улица, на которой стоял его дом, та самая, на которой они прожили последние три года с Тамарой в мире, согласии и, казалось бы, в счастье. И вот эта самая улица с вечным ее весенним и осенним бездорожьем, с летней пылищей и зимними сугробами заканчивалась крутым обрывом. Прямо как его нелепая жизнь. Она тоже сегодняшним утром закончилась именно так — вырвавшейся из-под ног землей и страшным обрывом. И все, и больше ничего нет. Ни счастья, ни жизни, ни дома, который как стоял, вроде бы так и стоит. И любить он его не перестал вроде бы, только теперь он ему не нужен, без Тамары. Ни дом, ни жизнь сама.