— Я сделала большую глупость, господин Юдка. Когда мы переходили Рубеж, стража… Малахи едва не задержали господина Рио. Я решила откупиться и отдала свой амулет — крючок, ловящий чужие заклинания. С ним было бы легче.
Двойника не хотели пропускать? Так-так, запомним! Выходит, Малахам не по душе лишняя душа! Значит, и мне через Рубеж не пробраться — обычным путем.
Обычным — но есть и другие.
— И вы решились, госпожа?
Пани Сале не ответила, и я понял — решилась.
Ее не страшат «Багряные Врата».
И кровь — тоже не страшит.
— Мой господин, кажется, собирается пойти с вами? Она улыбнулась — легко, чуть снисходительно.
— Он очень любопытен, господин Станислав. И жаден. Но что он там сможет сделать — один? Даже если возьмет с собой своих воинов…
Я не стал возражать, хотя и мог. Сотня хлопцев с мушкетами в Сосуде, где не знают, что такое порох! Да и одному всегда есть что делать. Жизнь спасать, например. А ко всему еще — ребенок, чумаков брат.
Пленник!
Не зря пану Рио велели его найти!
Послали его — а вернется с Пленником пан Мацапура-Коложанский. Вернется — и просто так не отдаст. А может, и вовсе отдавать не станет.
Умен пан Станислав! Чтобы отхватить руку, ему не нужен палец — хватит и тени пальца.
— А ваши друзья, госпожа?
Снова улыбка, такая же снисходительная. Понимай как знаешь: то ли обмануть пана Станислава задумала, то ли пана Рио тут оставить — черкасам на съедение.
А может, еще проще: велели ей одной вернуться — с ребенком.
Одной.
А что амулет свой отдала — не беда. Повернется пан Станислав к ней спиной в постели…
Вэй, я бы не повернулся!
Негромко хлопнула дверь.
Он!
Вставать не стал — чтобы пан Мацапура лишнего не заподозрил. Ничего плохого: сидит пан надворный сотник, гостью разговором занимает.
А что Малахи разговоры подслушивают и зубами скрипят (если Святой, благословен Он, даровал им зубы, конечно), то моему пану не увидеть.
— Гу-у! Гу-гу!
Все-таки я вскочил — от неожиданности. Что значит «Гу-гу»?
— Гу-гу! Да… Да!.. Дай!
Топот крохотных ножек. Кто-то маленький, в коротком балахончике, косолапо пробежал по комнате, остановился у столика.
— Дай! Дай!
«Дай!» явно относилось к вееру. Сколько тут бывал, этот веер все время лежал на одном и том же месте. И никто, кроме пана Станислава, уже не скажет, откуда он взялся — легкий, изящный, с бабочками, летящими по тонким бамбуковым пластинкам.
— Дай!
Маленькая ручка потянулась вперед — и опустилась, не достав. Маленькая детская рука — с четырьмя пальцами.
Пленник! Да, плохо быть жидом — даже не перекрестишься! Ведь этому мальцу и месяца от роду нет!
— Дай!
Взгляд нечеловеческих — от висков к переносице — глаз обжег, словно на меня взглянуло Пламя Эйн-Софа.
Взрослые глаза.
Страшные.
И лицо… Не бывает у детей таких лиц!
Послышался знакомый смех. Пан Станислав шагнул к столику, протянул веер.
— Держи!
Ребенок довольно засопел, прижал добычу к груди.
— Гу-у! Гу-гу!
И вновь я почувствовал страх. Брат Гриня Чумака не гугукал, как несмышленый младенец. Он говорил, пытался сказать, но не мог.
Пока что — не мог.
— Прошу прощения, пани и Панове! Этот маленький пан меня слегка задержал.
Пан Станислав улыбался, на пухлых щеках обозначились знакомые ямочки. Ни дать ни взять добрый дед, радующийся внуку-первенцу.
Интересно, когда он «чистую кровь» по углам пентаграммы льет, тоже так улыбается?
— Этот маленький пан очень любопытен. А ну-ка, подойди к пану Юдке! Можешь подергать его за бороду, он не обидится!
Мне бы посмеяться. Во-первых, шутит пан Станислав. Во-вторых, почему бы и не подергать пана Юдку за бороду?
Посмеяться бы — но я даже не улыбнулся.
Он понял!
Ребенок, видевший меня пару раз за всю свою жизнь (Вэй, тоже мне жизнь, месяц всего!) — понял! Простучали маленькие ножки. Пленник подбежал ко мне, чудные глаза смотрели твердо, не мигая.
Сдерживая страх, я наклонился, дернул губы улыбкой. Вот она, борода, хватай!
Ручонка протянулась вперед. Уже другая, не с четырьмя пальцами — с шестью.
Я стиснул зубы.
Святой, благословен Ты! Не допусти! Шестипалая ручка застыла, медленно опустилась. — Гу-у! Гу!
Он что-то требовал. Чудные глаза взглянули в упор.
И сразу исчезли Тени…
Я был тут, я никуда не делся.
Но это был уже не я…
Кто-то другой сидел в старом тяжелом кресле.
Нет! Не сидел!
Стоял!
Вокруг был незнакомый сад, чужие лица — и только запах гари, такой привычный, был знакомым.
Дом пылал, пылал сад…
* * *…Магнолии горели неохотно.
Дом, в полотнищах черного дыма, не желал сдаваться. Все эти старинные гобелены, посуда из серебра и фарфора, все эти ткани и резное дерево, дубовые балки и расписная известь потолков — все это сопротивлялось огню, как умело, и розовый мрамор садовых статуй сделался черным от копоти.
На коробку с коллекцией шлифованных линз наступили сапогом. Собаку убили. Кошки разбежались. Улетела ручная сова, а белые мыши так и остались в доме.
Поперек усыпанной гравием дорожки лежит грузное тело тети. А там — дальше — бабушка, а няню куда-то волокут, выкручивая тонкие, в медных браслетах руки…
И за сотни верст вокруг нет ни одного мужчины.
Ни одного; только потные гиены в стальных рубахах, несколько женщин, уже мертвых или все еще обреченных, горящие магнолии — и я, задумавший обороняться шелковым сачком для ловли бабочек.
Обо мне вспомнили. Несколько рыл обернулось в мою сторону, в редких бородах блеснули белые зубы. Кто-то, временно оставив награбленное, двинулся ко мне — небрежно, как бы привычно и мимоходом, потому что всего и дела-то — сгрести за шиворот обомлевшего от страха мальчишку, щенка, не сумевшего спасти даже свою белую мышку.
А тетя лежит поперек дорожки и уже ничего не видит. И бабушке все равно. А няня…
Белый платан за моей спиной устал бороться и вспыхнул снизу доверху, будто облитый маслом. Вместе с дуплом, вместе с гнездом болотницы, вместе с муравейником…
Я знал, что не могу отменить случившееся — и оставить все как есть тоже не сумею. Зачем я здесь, кто я такой, если не сумел защитить свой дом: бабушку, няню, тетю?..
Я отступил на шаг. Еще на шаг. Шелковый сачок в руках дрожал.
Гиены ухмылялись, но я боялся не их.
Я ненавидел себя. Я стыдился себя, слабого; я пожелал, сам до конца не осознавая своего желания. Изо всех сил пожелал…
И шагнул в костер.
Вспыхнули волосы, боль впилась в щеки, в кончики пальцев.
Я дернулся, пытаясь вырваться, вынырнуть из страшного видения.
Рванулся…
* * *— Пан Юдка? Да что с вами?
Лицо пани Сале было рядом — встревоженное, слегка растерянное,
— Сейчас! Тут у меня нюхательная соль…
Вот уж не думал, что в библиотеке пана Станислава есть нюхательная соль!
Я глубоко вздохнул, прогоняя остатки кошмара.
Чужого кошмара.
Чужого — но такого знакомого.
Встал, улыбнулся, поправил сбившуюся на ухо кипу.
— То я прошу прощенья у моцного пана и сиятельной пани…
— Это я у тебя прошу прощения, пан Юдка! — пан Станислав улыбнулся, хлопнул по плечу. — Да не вставай ты! Эх, мой грех, загонял я тебя! Ни дня субботнего не чту, ни дня воскресного…
Пан Станислав качал головой, усмехался дружески, но я уже не верил — ни его улыбке, ни добрым словам.
Я оглянулся — Пленник исчез.
Ясно… Пан Мацапура продолжал улыбаться, что-то твердить о том, как вредно три ночи подряд не спать, но я не слушал. Умен мой пан! Наверное, так и было: взглянул он в глаза Пленнику, то ли случайно, то ли заподозрив что — и провалился в пропасть.
В ЧУЖУЮ пропасть.
В бездны чьей-то памяти.
Да, пан Мацапура умен! Не испугался (а может, испугался, да себя преодолел) — и проверить решил. На мне. На своем верном псе Юдке.
Так-так… Интересно, что моему пану привиделось? Нет! Не привиделось!
Что ОН заставил моего пана увидеть? Кто же ты, Пленник?
Нюхать соль я отказался, и от стопки знакомой гданьской вудки — тоже. Пан Станислав не настаивал. Мы присели к столику, на скатерть легла толстая книга с позеленевшими медными застежками переплета.
Я узнал — книга «Задея».
Так-так… Для того и собрались. Пан Станислав и тут верно рассудил. Пани Сале в своем Сосуде некромант не из последних. И сам пан Мацапура не один год такие книги почитывает. Ну, и я, глупый Юдка…
Слушать о «Багряных Вратах» было неприятно. Читать — тоже. А смотреть на рисунки — тем более. И не только из-за «чистой крови». Я не брезглив; тем более людей, кто попадет в замок, все равно не спасти. Говорят (говорили — прежде), что такой кровью пан иногда ноги парит.
От боли в суставах.
Может, врут?
Другое не нравилось. «Багряные Врата» — все равно что топор в руках ювелира. Или портного. Вместо тонкой работы — удар с плеча.
Хотя…
От боли в суставах.
Может, врут?
Другое не нравилось. «Багряные Врата» — все равно что топор в руках ювелира. Или портного. Вместо тонкой работы — удар с плеча.
Хотя…
Я вновь перечитал затейливую вязь скорописи, проглядел густую киноварь рисунков. Три круга: глумленье, Имена и кровь. И дорога — тоже из крови. Грубо! Очень грубо!
Но кто знает?
Обнадеживать не стал. Может, и выйдет. Хвала Святому, благословен Он, мне таким заниматься не приходится!
И не придется.
Пани Сале принялась что-то рассказывать о настоящих Воротах — о тех, которые стерегут Малахи, — но я не стал слушать.
Захотят рискнуть — пусть!
Я им не спутник.
Другое сводило с ума, не давало покоя.
Пленник!
Чего он хотел от меня? Помощи? Или просто угрожал? Или?..
Дверь хлопнула, пан Станислав откинулся на спинку кресла, улыбнулся.
— Тебе и вправду надо отдохнуть, пан Юдка! Завтра поспи, а послезавтра работа будет.
Я плечами пожал. Впервые, что ли?
Мацапура поглядел на дверь, за которой скрылась пани Сале, и внезапно подмигнул:
— Хитра баба! А ведь врет! Чую — врет! И ты, пан Юдка, врешь! Он понял. Да и мудрено не понять! Пани Сале все-таки баба — увлеклась и сболтнула о Рубеже то, о чем лучше молчать.
— Значит, эти твои Малахи некоторых задарма пропускают? Да, кое-что пан Станислав сообразил. Но не все. О том, что перед ним — Консул Рубежа, он все-таки не догадался.
— Ладно, после поговорим… А теперь о деле. Пора с Валками кончать. И побыстрее!
Я кивнул, вспомнив худую некрасивую девочку, ладно сидевшую в седле. Моя Смерть… Можно ли покончить со Смертью?
— Утром гонец прискакал — Циркуны согласны под мою руку пойти. И Мерла тоже…
— Поздравляю зацного пана!
Он дернул щекой, огромная ладонь рассекла воздух.
— С чем? Два села — разве того мы хотели? Проклятые селюки! В поры забились да поглядывают, кто верх возьмет! А из Полтавы, того и гляди, наказной сотник приедет. Полковник там не дурак — знает, как таляры звенят, но и он тянуть долго не сможет.
Я задумался. Легко пану приказывать!
— Валки с налету не взять, — осторожно начал я. — И Минковку не взять. Да это зацному пану и не нужно. Черкасов там нет, все на панне Загаржецкой держится…
— Верно! — пан Станислав хохотнул. — Ты, пан Юдка, мне ее живой привези! Прежде чем шкуру содрать, я хочу знать, чем ее кожа пахнет!
Перед глазами вновь встало ее лицо — плосконосое, некрасивое. И глаза — темные, как ночь. Как та ночь, когда встретились все трое — Смерть, Пленник и Двойник.
Двойник! Мальчишка показал мне!..
— Что молчишь, пан Юдка?
Я заставил себя улыбнуться.
— Пану нужна панна Загаржецка? Он ее получит. Да только она зацного пана ласкать не станет.
Он захохотал — громко, до слез. Затем махнул широкой ладонью:
— Ну ты и скажешь! Нагайки или железа каленого испробует — враз захочет. А нет — руки свяжу да рот заткну. Не в том дело!
Да, не в том. Мне не пережить свою Смерть. Значит? Значит, вот он, мой час?
Страшно, глупый Юдка?
— Пан Станислав сказал «послезавтра», — я встал, взглянул ему прямо в глаза. — Значит, будет послезавтра. Пан меня знает.
Он хотел что-то сказать, но осекся. Да, он меня знает. Иегуда бен-Иосиф выполнит панскую волю. И не потому, что я предан ему — зацному пану Станиславу Мацапуре-Коложанскому, бешеному псу, парящему ноги в теплой крови. Просто от судьбы не уйдешь, а долги надо платить.
Моя Судьба рядом — протяни руку.
И я протягиваю.
Но сначала…
* * *…А Давид отвечал Филистимлянину: ты идешь против меня с мечом и копьем, и щитом, а я иду против тебя во имя Г-да Саваофа, Б-га воинств Израильских…
Средний треугольник — Гевура, Теферэт, Хесед. Гевура — созвездие Шор, могучий Телец. Теферэт — Кешет, Стрелец-из-лука. Хесед — Мознаим, Весы Б-жьи…
Неярко горит семисвечник, белые линии на деревянном полу проступают четко, вбирая священный огонь и отдавая свет обратно.
Желание Отдавать — то, чем озаботился Святой, благословен Он, сотворив мир из самого Себя.
Нижний треугольник — Год, Йесод, Нецах… Я не тороплюсь. Время тоже послушно, его можно сжать, можно развернуть, как ночное небо.
…А Давид отвечал Филистимлянину…
Маген Давид — Щит Давидов, великий образ Творения, путь к Двей-кут — Единению. Шесть лучей — шесть дорог…
Год — созвездие Арье, гривастый Лев. Йесод — Бетула, небесная Дева. Нецах — Г'ди, лобастый Козерог.
Линии замкнулись, и свет, до того сдерживаемый, наполнил комнату. Не огонь светильника — пламя Сфирот, отблеск Вечного Пламени.
Шесть лучей, шесть созвездий, шесть пророков. Теперь вы со мной, Ицхак, Иаков, Авраам, Моше, Йосеф и Аарон!
И Ты, Б-г отцов моих, вспомни обо мне!
Пора!
Я ступил на самую середину, в Крепость Малхут, в средоточье Давидово, сияющее под пламенем Творца. Космос раскинулся вокруг — бесконечные слои сфир. От Мира Малхут — сфиры Действия до Мира Кетер — Великой Короны.
И Космос объял меня.
Я прикрыл веки — обычное зрение уже не служило мне. Тени сгинули, и я узрел блистающую белизну. Мир ждал, ждал моего слова, и на миг душу объяла гордыня, невероятная, безмерная, как море, в котором до поры затаился Левиафан.
Я МОГУ ВСЕ!
ВСЕ!
Я, маленький мальчишка из Умани, я, Иегуда бен-Иосиф…
* * *Очнулся…
Глубоко вздохнул, заставил себя вынырнуть из Бездны Левиафано-вой.
Святой, благословен Ты, прости меня, грешного!
Мне не нужно пламя сфир, не нужно служение ангелов. Мой час близок, а мне еще так много надо узнать! Когда я впервые открыл великую книгу «Зогар», то вознамерился уподобиться самому Шимону бар-Йохаю, да пребудет мир с ним, знавшем все о Тверди и о Небесах. Но я не смог узнать всего даже о самом себе — и, наверное, уже не успею.
Мой час близок, и дорога стелится под ноги.
Пора!
Я поднял руку, сосредоточиваясь, представляя того, кто должен прийти ко мне.
Двойник! К твоей душе взываю я!
Приди! Белизна дрогнула, поползла пятнами. Меня услышали — и множество душ откликнулось на зов. Но мне нужна одна — душа того, кто так схож со мной. Двойник! Именем и Силою Б-жьей заклинаю тебя!
Откликнись!
Откликнись… Откликнись… Откликнись…
Невидимый ветер сфир унес чужие души, и вот сквозь белое свечение проступило неровное пятно. Я замер. Пятно, похожее на кокон; внутри, за полупрозрачной пеленой, темная сердцевина, словно косточка в спелой вишне.
Я не ошибся.
Он!
— Я… Я здесь…
Голос не слышен — слова проступают сами собой, неспешно, тяжело.
— Кто ты и зачем меня позвал? Представиться, назвать себя? Нет, рано!
— Я тот, кто знает о горящем доме, о маленьком мальчике, который не смог вынести свой слабости и воззвал к Неведомому, прося о Силе… Интересно, видит он меня? Наверное, нет. Сейчас ночь, Двойник спит, и только душа его…
— К кому ты обращаешься? К мальчику — или ко мне?
Да, я не ошибся: в его душе, как в скорлупе, заперта другая — душа маленького мальчика из горящего сада.
— К тебе. Я хочу получить ответы…
— Зачем?
Внезапно мне показалось: я слышу голос старца. Усталого от жизни старика, которому все равно. А ведь Двойник молод, вдвое младше меня!
— Я скоро уйду. Смерть, Двойник и Пленник уже встретились. Но я не хочу исчезнуть, не вкусив последнего Хлеба Стыда…
Молчание… Белый кокон чуть заметно колеблется под невидимым ветром.
— О чем ты? Не понимаю.
Да, конечно! Я попытался говорить с ним на языке, неведомом в его Сосуде. К тому же он молод, а только с годами приходит мудрость.
— Двойник — это ты, чья душа столь сходна с моей. Смерть — девушка, которую ты знаешь. А Пленник… О нем я и хочу спросить. Кто он?
Снова молчание. Внезапно я пожалел об этом разговоре. Уже много лет я пытаюсь разобраться в себе. Чем мне поможет мальчишка, заживо сгоревший в пламени последней мольбы?
Чем я сам помогу себе?!
— Пленник… Ребенок, за которым меня послали?
— Да…
Вспомнились глаза — страшные, недетские глаза, способные ввергать Душу в пучину чужой памяти. Я не верю в чертей, которых боятся глупые гои. Но в тот миг я был готов поверить даже в рогатых бесов.
— Князь выбрал меня, чтобы доставить ребенка в наш мир. Думаю, он — княжеский родич. Может быть, внук.
Я не поверил. Внук мелкого князька пересекает Рубеж, пронзая границы сфир?
— Но князь… Он не просто человек. И, может, не человек даже. Ты знаешь о духе, который может жить и в камне, и в людской плоти? а потом менять того, в чье тело вселился? Я понял, что стою на берегу реки. Но на другую сторону не перебраться — поздно. Двойник узнал что-то важное, краешек тайны, неясной пока и ему самому.
— Ты услыхал, что хотел? Если да, то отпусти меня. Он прав. Я открыл глаза, чтобы на миг отдохнуть от беспощадной белизны. Я ничего не узнал и уже не узнаю. Хлеб Стыда на сей раз не достался мне.
— Прости. Я побеспокоил тебя, Двойник. Уходи — и прощай!