Не страшись купели - Геннадий Солодников 2 стр.


— Теперь ты опять надолго, да? Надолго-надолго, — тянула она нараспев, словно пробуя пришедшее слово на вкус, примеряясь и привыкая к нему. В слове этом были сразу и вопрос и ответ, и потому Лешка молчал и только растерянно кивал головой. А Наташа поглядывала на него, утолки ее рта подрагивали, и не поймешь: то ли она гасит еще не объяснимые для себя самой слезы, то ли просто не может прорваться на свет ободряющая Лешку улыбка.

Катер отошел, он уходил все дальше и дальше, а Наташа стояла на носу дебаркадера, расслабленно привалившись спиной к стенке. Потом она сдернула с головы свой красный берет, взмахнула им несколько раз и застыла с поднятой рукой. И долго еще в медленно наступающих сумерках видел Лешка на фоне белой пристанской стенки это алое угасающее пятно.


Лешка был так удручен неприветливостью Наташиной матери, что даже не спросил, где можно ее найти. Решил искать сам. Он почему-то был уверен, что встретит Наташу, обязательно встретит — иначе быть не могло.

Прежде всего он направился к излюбленному месту горожан — на береговой откос. Прошел по нему мимо училища морских авиационных техников. Прогулялся по небольшому саду с облупленным бюстом Гоголя. Спустился вниз к городскому яхт-клубу, потолкался на его пустынной террасе.

Он ничего не замечал вокруг. Он лишь пристально всматривался на улице в девичьи силуэты, издали обводил их глазами, приглядывался к походке. Сердце не единожды вздымалось, замирало: вот мелькнуло что-то знакомое, она! И тут же обрывалось в пустоту: нет, показалось.

Начало смеркаться, в окнах там и тут вспыхивал свет. Вот уже стали зажигаться редкие уличные фонари. По булыжной мостовой процокал копытами конный милицейский патруль. Время, такое недолгое время, отпущенное судьбой на сегодня Лешке, неумолимо таяло. И вместе с ним начинала таять надежда. Оставался последний шанс — городской сад с единственной в ближайшей округе танцплощадкой.

Расстроенный неудачами, Лешка машинально шел вдоль высокого дощатого забора. Он знал одно хитрое местечко, где они с дружком Владькой в прошлые годы незамеченными перелезли в сад: вечно не было денег на входные билеты. Тут возле уж крутились пацаны лет десяти и ребята постарше. Из сада доносились редкие милицейские свистки. Так всегда было по субботам и воскресеньям с тех пор, как Лешка знал этот сад. Милиционеры почти никогда не дежурили с уличной стороны, а всегда подкарауливали изнутри. Пока сползаешь по забору, висишь на вытянутых руках и прыгаешь вниз, в вечерний садовый сумрак, глядь, а милиционер уж тут как тут, берет тебя «тепленького» и выводит. Лешка вдруг остановился, недоумевая: зачем он идет сюда, а не к главному входу? Тут же вспомнил, как он попался впервые, и рассмеялся над своим тогдашним серьезным испугом. Рассмеялся и загрустил: уж не вернуть тех озорных лет, не бывать всем вместе — ему, Владьке, Наташе, — не лазать через запретные заборы…

Неподалеку от кассы одноногий молодой мужик, опухший и небритый, загородил Лешке путь костылем:

— Братишка, подбрось чего-нибудь с моря на сушу бывшему старшине-мотористу. Подшипники плавятся.

Лешка всегда терялся перед такими. Не жалел, не осуждал, а просто терялся, но, как правило, ничего не давал. И здесь он осторожно отвел костыль и прошел мимо, получив в спину заряд отборных флотских ругательств.

Чтоб не попасть в поток отдыхающих, Лешка сразу же от входа свернул на боковую тропку. В саду по-настоящему освещена была лишь центральная аллея. Кроме нее — еще несколько обжитых уголков, а вся остальная часть, большая и наиболее заросшая, тонула в полумраке и темноте. Там шла своя, потаенная жизнь, непонятная для многих и опасная. Поэтому приличная публика часами прогуливалась лишь по главной аллее.

На танцплощадке играл оркестр военного училища. Люди еще только подходили. Танцевало около десятка пар. Сквозь решетчатую ограду, чуть ли не выше садовой, Лешка внимательно оглядел всех. Наташи там не было. Тогда он потихоньку пошел назад к аллее. Из-за высоких кустов акации вдоль нее доносился разноголосый гул, заглушаемый шарканьем многих сотен ног по выщербленному асфальту.

Лешка хотел было уже ввинтиться в гущу людей, нескончаемой лентой шедших навстречу друг другу, как его окликнули. Он растерянно остановился, вглядываясь в лица идущих мимо. Ему показалось, что это был голос Наташи.

— Леша! Здесь я, — снова донеслось уже громче и явственнее с противоположной стороны аллеи. И тогда только он увидел Наташу. Она возвышалась над толпой в освещенном полукруге неподалеку от фонаря и размахивала рукой. Видимо, влезла на скамейку — на нее это было так похоже. Лешка, не разбирая дороги, вклинился в людской поток. Его награждали тычками, зло шипели в ухо, а какой-то парень чуть не сшиб с головы мичманку. Сначала поток невольно оттащил его вправо, по своему ходу. Попав в другой, встречный, Лешка уже не сопротивлялся, и его вынесло как раз к Наташиной скамейке.

Изменилась она за последнее время. Высокая прическа, цветастое платье с рукавами фонариком. Поверх плеч накинут белый пуховый платок. Она и раньше одевалась неплохо. Единственная дочь, отец — начальник цеха на заводе: были возможности. Но сейчас Наташа удивила Лешку не столько нарядом. Нет. Она как-то враз, слишком уж заметно, даже вызывающе повзрослела. Увидев рядом с ней еще двух девушек, Лешка совсем стушевался. Наташа выручила его, поднялась навстречу.

— Лешенька, ты как здесь оказался? Вот не ожидала!

В голосе, таком завораживающем, мягком, Лешке на миг почудилась какая-то неестественность, наигрыш. Но он тут же забыл об этом, крепко стиснул протянутую руку, сбивчиво стал объяснять, что уже несколько часов рыщет по всему городу. А сам машинально, отмечал: Наташа стала стройнее и выше ростом. После уж догадался, что на ней туфли на высоких каблуках. И еще мелькнула запоздалая мысль: она теперь ведь не школьница, а студентка, если поступила. Звучит-то как: студентка университета!

Подружки Наташи тоже поднялись, заспешили. Она не стала знакомить с ними, не задержала.

— Счастливо, девочки. — Снова повернулась к Лешке, сама взяла его за руки, заглянула в глаза. — Вон какой ты стал.

— Какой? Обыкновенный, — засмеялся Лешка. Он чувствовал, как люди, проходя мимо, оглядывают их: слишком уж на голом и освещенном пятачке стояли они. Ему было неловко от этого. А Наташа уже привычно подхватила под руку.

— Пойдем прогуляемся. Чего стоять…

Как всегда, Лешка больше молчал. Лишь спросил про университет и после слушал ее веселую воркотню про новых знакомых.

На аллеях народу заметно прибавилось. Среди прогуливающихся, по сравнению с прошлыми годами, больше стало мужчин, особенно военных, вернее, людей в гимнастерках, форменных кителях без погон, фуражках с околышами разных цветов — буквально всех родов войск. С развернутой грудью идет этакий усач в распахнутом габардиновом макинтоше, не один год лежавшем где-нибудь в заветном сундуке, а на голове у него армейская видавшая виды фуражка.

Их часто толкали, сбивали с шага. Рассказывая что-нибудь смешное, Наташа вытягивалась, доверительно прижималась, дышала чуть не в самое ухо. По всему телу от этого у Лешки пробегали щекоткие мурашки, все сладко замирало внутри, и даже людской гул вокруг становился приятным.

После, когда спала напряженность, Лешка стал чаще поглядывать на Наташу, внимательней прислушиваться к ее словам. Оказывается, их — неслыханное дело! — отправляют в колхоз на уборку. И надо же — завтра, в воскресенье, назначена отправка, сбор с утра на речном вокзале. Повезут куда-то недалеко вниз по Каме.

Лешка заволновался: ведь землечерпалка должна работать первое время где-то в тех же местах. Но он ничего не сказал Наташе, не стал перебивать ее. А она уже вовсю хмурилась, нервно покусывала губки, несколько раз резко отбрасывала челку со лба… Удовольствие — месяц прозябать в деревне! Лешка не придал ее словам значения — так это она ворчит, по инерции. Но зато заметил, что Наташа, разговаривая с ним, приглядывается к идущим навстречу, словно кого-то ищет в толпе.

В который уж раз они дошли до центрального входа и снова повернули вместе со всеми назад. Он хотел было вырвать Наташу из толчеи, повести в боковую аллейку, сесть где-нибудь в укромном местечке, отгородиться от всех и смотреть на нее и тихо разговаривать. Но промешкал Лешка, упустил момент. Возле танцплощадки Наташа сама потянула его в сторону.

— Надоело топтаться! Ходят все как заведенные.

Лешка уже привык к резким перепадам в настроении Наташи и не удивился, когда глаза ее вновь потеплели. Навстречу им шли два курсанта в новенькой форме, в лихо заломленных набок бескозырках. Они шли прямо на них с Наташей, тоже улыбаясь, и Лешка вдруг смутно почувствовал, что его счастливому вечеру наступает конец. Почему он так почувствовал, а потом и впрямую подумал, Лешка сам не мог объяснить, но сразу скис и внутренне съежился.

— Ой, мальчики! — кинулась к ним Наташа. — Как хорошо, что мы вас встретили! Познакомьтесь, пожалуйста… Леша, ты чего стоишь? Это ж свои ребята.

Пока Наташа поворачивалась то к одному, то к другому, словно стараясь обласкать улыбкой всех троих, Лешка чувствовал на себе взгляды новых знакомых, и ему становилось все унылее и горше. Разве мог он соперничать с ними в глазах Наташи? Они вон какие ухоженные, свеженькие. Лешка тут же представил и себя: выгоревшая мичманка, мятый бушлат, потертые на коленях клеши. Все это довоенное, отцовское, несколько лет любовно хранимое матерью. Когда отец пришел домой, сразу же велел перешить все по Лешке: «Я свое отфасонил. Пока покрасуюсь и в телогрейке».

— Пойдем потанцуем? — вежливо предложил один из курсантов.

— Конечно! Обязательно! — обрадовалась Наташа, увлекая всех за собой. Она даже не заметила, что Лешка чуть приотстал. Неужели она забыла, что он плохо танцует? Отваживался несколько раз, да и то лишь с ней, смущаясь своей неумелости. Опять ему придется жаться где-нибудь в уголке, томясь и наблюдая за другими счастливчиками… Наташа наконец почувствовала что-то неладное, обернулась:

— Леша, ты чего? — Шагнула назад и, как всегда, сама пришла на помощь — словно протянула тонущему спасательный конец: — Тебе уже пора возвращаться? Да? — И разочарование, и неподдельная грусть проскользнули по ее лицу. — Жаль, что мы встретились так поздно.

— Да, уже поздно, — ответил Лешка ей в тон и добавил, сам не веря в свои слова, — надо же было оказать что-нибудь утешительное, хотя бы самому себе: — Скоро увидимся. Я разыщу тебя в колхозе…

Черта с два! Будет он ее искать… Зачем ему это надо. Вернее, ей-то зачем? Нет, просто показалось ему все, почудилось. Не будет между ними ничего. И не могло быть. Видятся, что называется, раз в году. Тем более у нее теперь университет… Нет, кончилось детство — и у них все позади и порознь.

Ничего не видя вокруг, Лешка шел к выходу и чуть не толкнул уже знакомого мужика на костылях. Видимо, сердобольная контролерша пустила его поближе к гуляющим, да и открытая недавно забегаловка — совсем рядом, в уголке сада — работала до полуночи. Лешка нашарил в кармане мятую пятерку и сунул безногому.

— Держи. На смазку подшипников.

После освещенной шумной аллеи на улице показалось нестерпимо пустынно и темно. Холодная пустота внутри и вокруг. Но уличная темнота только поначалу показалась безлюдной. Наперерез Лешке от приземистого дома отделилась фигура. Мордастый парень по стойке «руки в брюки» вырос перед ним.

— Дай закурить.

— Некурящий, — еще весь в себе, ответил Лешка и хотел обойти парня.

— А если проверить? — угрожающе хохотнул тот.

— Проверяй у козы! Только сапоги надеть не забудь, — взорвался Лешка. Вся боль, вся злость на себя и на других за нескладно сложившийся вечер неожиданно вскипели в нем. Тело самопроизвольно сгруппировалось, налилось силой. Лешка сам не заметил, как принял Владькину боксерскую стойку — не прошла его школа даром.

Парень тоже напружинился, выдернул руки из карманов.

— Отскочь, Вася. Не трать калории, — лениво протянул глухой голос из темноты подле забора. — Пацанчик не из фраеров. Пусть себе гуляет до своего парохода.

Парень недовольно заворчал, отошел с дороги. А Лешка, уходя все дальше, долго не мог успокоить злую дрожь в руках и раскладывал себя на все корки: мало ему неприятностей, не хватало еще ввязаться в драку.

2

Ему показалось, что спал он недолго — провалился в беззвучную пропасть всего на какой-то час, — но когда открыл глаза, в каютное оконце лился тягучий осенний рассвет. Пробудил Лешку легкий толчок в борт дебаркадера. Хоть и глубок был сон, он не отнял обычной чуткости, готовности вскочить в любую минуту — сказывалась многомесячная привычка вставать на утреннюю вахту. Правда, Лешка не сразу понял: где это он, почему вокруг незнакомая обстановка. Оглядывался, соображал… Потом только обратил внимание на приглушенный разговор подле каюты.

— Да где я сейчас тебе хлеба возьму? Ишь ты, враз за два месяца заплатить! Ношу его с собой, что ли? — Знакомый женский голос, грудной, с придыханием, обиженно замолчал.

— А мне какое дело! — тут же врезался мужской. — Раз договорились, живешь пятый месяц в комнате — плати, не греши. Отрежь талоны от карточки.

— Сколько раз повторять — дома хлебная карточка. Вишь, вахта у меня. Подожди. Сейчас сменюсь — получишь.

— Ждать! Дел у меня своих нет…

— Тогда годи до конца навигации. Вернешься — все сполна. Сохранней будет.

— Во-во! Сохранней. Для кого? Вернусь, а тебя и след простыл.

— Ишь ты, какой батюшка-хозяин… Да как у тебя язык повернулся? — вскинулась женщина с обидой и вызовом. — Куда я денусь-то? Наоборот, слезно прошу: позволь еще и зиму перезимовать, пока все наладится. А он тут такое…

— Слушай, тетка Маланья, ты мне мозги не заветривай. Я свое получить хочу. Развела…

— Сколь говорить — не Маланья, а Меланья! — Женщина тоже, видно, стала терять терпение.

— Ну, Меланья! Какая разница… Зиму ей… На лето пускал, пока сам на воде. А вернусь — где мне жить?

— Ох, какой! Молодой, да норовистый… Места ему стало мало. Освободится небось большая комната. Квартиранты уезжать собираются.

— Жди, уедут. Они уж полгода собираются… Навязались!

Лешка вдруг понял: это ж разговаривает матрос с дебаркадера, та грузная пожилая женщина. И в другом, мужском, голосе знакомые нотки. Вот-вот, стоит лишь ухватиться, и вспомнишь… Да загомонил пассажирский люд в пролете — началась посадка. Только и донеслось напоследок:

— Смотри, тетка Маланья! Попробуй зажать…

Лешка наспех оправил мятые брюки, встряхнул бушлат. Заботы грядущего дня, связанного неразрывной цепочкой с днем прошедшим, вновь надвинулись на него. На катер он прошел чуть не последним, задержавшись на трапе, чтоб сказать в благодарность за приют доброе слово незнакомой тетке Меланье.

После сна на палубе было знобко, и Лешка спустился в носовой кубрик-салон. Он еще стоял в проходе, приглядывая свободное место, как его окликнули:

— Дударь? Бодает! Уж кого не ожидал…

И этот голос, и только что невольно подслушанный разговор в одно мгновение слились воедино. Зуйкин! Это ж Борис разговаривал каких-то пять минут назад. Как же он сразу не узнал его спросонья? Борис сидел в уголке, похлопывал ладонью подле себя, и во взгляде его, в выражении всего лица проскальзывало некоторое замешательство. Даже в улыбке сквозила растерянность. Но все это промелькнуло быстро, слиняло мигом. В голосе Бориса вновь зазвучала привычная уверенность:

— Хорош! Здорово, видно, гульнул! Вон какая фотокарточка мятая… На грязнуху не боишься опоздать? Тебя что, до утра отпустили? — Зуйкин скосил глаза, прищурился.

— Да нет, — уныло ответил Лешка. — На последний опоздал. Здесь и кантовался всю ночь.

Ухмылка промелькнула по лицу Зуйкина, и тут же оно напряглось, межбровье заметно прорезалось складочкой.

— Слушай, Леха, — непривычно зачастил он, — давай скажем, что встретились в городе? Вместе шли на трамвайчик, да не успели… А лучше так — рейса, мол, не было, катер забарахлил. Такое часто бывает — проверять не станут. Здесь вместе и утреннего ждали… Понимаешь, я хотел еще вечером в затон вернуться. В крайнем случае ночью. Проведаю, думаю, квартиру — и обратно. А тут… Неприятности у моих жильцов. Сама слегла. Детишки — что, еще мелюзга пузатая. Голодные. Надо было карточки отоварить. На работу к ней сбегать с поручением. Закрутился совсем. И душа болит — начальство там кропит меня частым дождичком. И тут не бросишь. Люди ведь…

Долго что-то распространялся Зуйкин о своих жильцах, о детишках в особенности. Так сам себя растравил-разжалобил, что завздыхал, заохал по-старушечьи. А Лешка чуть ли не с середины рассказа уже и не слушал его. Ему знакомы были совсем другие разговоры и рассказы о нем. Хоть и первую навигацию работал он на этой землечерпалке, но земля слухом полнится. Кое-что знали о Борисе и третьекурсники, проходившие летом на судне практику. Они еще застали его в речном техникуме.


На втором месяце войны мать Зуйкина, доктор-хирург, стала работать в госпитале и очень редко бывала дома. Даже ночевала часто у себя в кабинетике. Парень неожиданной свободе обрадовался. Старых дружков навалом. Новые появились. Двухкомнатная квартира чуть ли не в полном его распоряжении. Лафа! Уже в ту пору пацаном он был самостоятельным — как-никак, начал учиться не в школе, а в техникуме. Одним словом, взрослым считал себя человеком. А на деле — что; как и все, еще салага салагой. Война, правда, тогда по-настоящему не дохнула даже на взрослое население далекого от фронта города, что уж там говорить о молодых. Мать получила неплохой продовольственный аттестат. Борька нужды не испытывал, ходил этаким петушком со стоячим гребнем.

Назад Дальше