– Вы должны вернуться. Это просто нелепый инцидент. Ирен вне себя.
– Я тоже, – сказал Юлиус, застегивая пальто. – Мадам и мсье были моими гостями на этом вечере.
Оказавшись на улице, на свежем воздухе, я расхохоталась, бросилась Юлиусу на шею и расцеловала его. Он был так мил здесь, на холоде, в своем темно-синем пальто, в очках, с двадцатью волосками, взъерошенными не то от возмущения, не то от ветра. Он был неотразим. Дидье подошел и чуть прижался ко мне боком – так делают животные, когда их побьют, а они не понимают, за что.
– Какое счастье оказаться на улице, – поспешно сказала я. – Я изнемогала на этом вечере. Юлиус, благодаря вашим заботам о моей чести (я подчеркнула «моей») мы выиграли два часа. Пойдемте отпразднуем это в «Харрис-баре».
Мы пошли пешком по улице Дону, примерно полчаса беседуя на отвлеченные темы, пока Дидье не обрел нормальный цвет лица. Хорошенькая суматоха творится, должно быть, за одним из столиков в фойе Оперы. Мадам Дебу долго не простит мне этого скандала. Редко кто осмеливался выйти из-за стола раньше ее. Эта Миледи, должно быть, уже вынашивает планы мести, и я плохо спала бы в эту ночь, не будь все эти люди мне совершенно безразличны. Признательность, которую я испытывала к Юлиусу, – вот единственная причина, почему я была среди них. К тому же я не знала толком, куда мне девать вечера. Прожив столько времени взаперти с Аланом, я отвыкла от одиночества, а от своих парижских друзей отдалилась. Возможно, мы и были очаровательной парой, но нервное напряжение, не отпускавшее нас ни на минуту, было утомительно и для окружающих. И потом, за три года мои друзья изменились, их теперь интересовала работа, деньги – то, что меня тогда еще не заботило и что превращало их в моих глазах, глазах человека привилегированного круга, из товарищей по веселью в мелких или крупных мещан. Сложный путь к зрелости они прошли без меня, а я вернулась к ним все тем же подростком, потому что рядом со мной все время был другой подросток, беспечный и богатый, по имени Алан. Мы, должно быть, их сильно раздражали, сами того не сознавая. Наши особы, в точности списанные с героев Фицджеральда, не имели ничего общего с тем четким, материальным и жестоким миром, в котором они вынуждены были биться, опираясь на профессию и семью. Еще оставались, правда, кое-какие неудачники, любители выпить и повеселиться, или тихие, покорные судьбе, такие, как Малиграсы – для них уже прошло время борьбы, – или вечно тоскующие, не поддающиеся классификации одиночки, с которыми встречаться-то было страшно. Вот почему, наверное, блестящий, злобный и пустой кружок мадам Дебу меня почти забавлял. Эти люди, по крайней мере, не утратили честолюбия, а пределом их мечтаний было попасть в упомянутый кружок и остаться в нем навсегда. Они не стремились к смене декораций.
На следующий день Дидье позвонил мне в редакцию, пробормотал что-то относительно вчерашнего инцидента и попросил меня встретиться с ним в баре, на улице Монталамбер, где он часто бывал. Он сказал мне, что хотел бы познакомить меня с человеком, к которому очень привязан. В смятении я решила, что это, должно быть, пресловутый Ксавье, и едва не отказалась, поскольку не люблю вмешиваться в личные проблемы своих друзей. Потом, подумав, решила, что если он настаивает на этой встрече, значит, по той или иной причине, ему это нужно, и согласилась.
Я пришла в бар немного раньше, устроилась в углу и попросила у официанта газету. Какой-то мужчина за соседним столиком протянул мне свою и так вежливо сказал: «Если позволите», – что я ему улыбнулась и взяла газету. У него было спокойное лицо, карие, очень светлые глаза, четкая линия рта и большие руки. Было в нем что-то, говорившее о сдержанной внутренней силе и в то же время о некоторой разочарованности. Он тоже взглянул мне прямо в лицо, потом обронил, что в этой газете начисто нечего читать, и я тут же в это поверила.
– Вы любите ждать? – спросил он.
– Смотря кого, – сказала я. – В данном случае речь идет об очень хорошем друге. Поэтому меня это не раздражает.
– Давайте поговорим немного, скоротаем ожидание.
К моему величайшему удивлению, поскольку я не привыкла к такого рода знакомствам, через пять минут я весело болтала о политике и кино и чувствовала себя абсолютно непринужденно. Он как-то очень спокойно протягивал мне сигарету, подносил зажигалку, улыбался, подзывал официанта, и это было так не похоже на суетливость и суматошность тех, кто окружал меня и днем и вечером. Что-то в нем пробуждало во мне мысли о деревенской жизни. Тут вошел Дидье и в изумлении остановился, глядя, как мы смеемся вместе.
– Прошу простить за опоздание. Вы знакомы?
«О небо, – подумала я, – неужели это Ксавье?» Я не видела ничего общего между этим мужчиной и жестоким мальчишкой, о котором мне говорил Дидье.
– Мы только что встретились, – сказал незнакомец.
Дидье представил нас друг другу:
– Жозе, это мой брат Луи. Луи, это мой друг Жозе Эш, о которой я тебе говорил.
– А, – сказал Луи.
Он снова откинулся на спинку кресла и посмотрел на меня, как мне показалось, с меньшей симпатией. Я сочла это нелепым, потому что видно было, как братья любят друг друга. Теперь я узнавала в незнакомце некоторые черты Дидье, только в нем было больше твердости и непринужденности; он был похож, я думаю, на того Дидье, каким тот хотел бы быть.
– Вы – друг Юлиуса А. Крама и мадам Дебу, – сказал он. – Вы работаете в журнале, который называется, если не ошибаюсь, «Образы искусства».
– Все так.
– Я много говорил ему о вас, – повторил Дидье, – и рассказывал, как мы с вами безумно смеялись на некоторых обедах.
– Это говорит в вашу пользу, – сказал Луи с иронией. – Я вас поздравляю. Дидье успешно заменил меня в свете, где хоть один из нас должен быть представлен. Я лично всегда не мог выносить этих людей. А как это удается вам?
– Я знаю их недавно, – сказала я с удивлением. – Так случилось, что мадам Дебу и Юлиус А. Крам не так давно оказали мне услугу, и я…
Короче, я запуталась. Запуталась и стала оправдываться, что вдруг вывело меня из себя.
– Я знаю, какого рода услуги могут оказывать эти люди, – сказал он. – Такие услуги мне не нравятся.
Я возмутилась.
– Какой вы независимый.
– Я – да, – сказал он.
К моему большому удивлению, я почувствовала, что краснею. Мне показалось, что я действительно то, что обо мне думают: женщина, которую содержит богатый любовник и которая живет с ним, потому что он богат. Именно такое мнение о себе я читала в глазах многих за эти два месяца и плевать на это хотела, но то, что этот человек думает так же, было почти невыносимо. А что мне было делать – сказать ему: «Знаете, Юлиус А. Крам мне только друг. Я сама зарабатываю на жизнь, и я порядочная женщина»? Я не любила ни нападать, ни тем более защищаться.
– Знаете, – сказала я, – в наше время женщине трудно идти в ногу с временем. Муж оставил меня без единого су, и я была рада поддержке такого надежного человека, как Юлиус А. Крам.
И я улыбнулась им обоим отвратительной, заискивающей улыбкой, как бы ища одобрения.
– Примите мои поздравления, – сказал Луи. – Пью за ваши успехи.
– Да что вы такое говорите? – воскликнул Дидье.
Бедняга совсем растерялся. Он ведь, наверно, заранее радовался этой встрече: любимый старший брат и лучшая подруга со вчерашнего дня. Он ошибся, и ошибся здорово. В тысячу раз лучше было бы встретиться с его Ксавье, чем с этим недоброжелательным чужаком.
– Мне пора, – сказала я. – Вечером я иду в театр, а Юлиус терпеть не может опаздывать.
Я встала, пожала руку старшему брату, поцеловала в щеку младшего и с достоинством вышла. Домой я возвращалась пешком, вся во власти беспричинного гнева, из-за которого меня три раза чуть не сбили машины, будто с цепи сорвавшиеся в этот час. Я вдруг возненавидела этот город под низким небом, его слепые автомобили и торопливых прохожих. Я возненавидела людей, окружавших меня эти два месяца, которые до сих пор казались мне всего лишь скучными. Я стала их бояться. Будь здесь Алан, я в этот вечер непременно была бы с ним, единственно для того, чтобы прочесть хоть в чьих-то глазах, пусть даже в глазах ревнивца, уверенность в моей неподкупности.
Только один человек был способен спасти меня в этих обстоятельствах, он доказал это накануне, и, к несчастью, это был именно тот, из-за кого все и случилось, то есть Юлиус. Страдает ли он от того, что все считают нас любовниками, он, знающий, что это неправда и никогда не будет правдой? Но, может быть, он иного мнения? А вдруг это продуманный риск, на который он пошел, поставив меня в ложное положение, в расчете на то, что когда-нибудь это кончится и сила привычки или усталость приведут меня к нему? Возможно, он считает это частью молчаливого договора между нами? В общем, если для меня мысль о физической близости между нами исключалась, так ли это было для него, и если нет, то я в таком случае вела себя не очень честно. Меня охватила тревога. Но в то же время успокаивающий, беспечный голос шептал мне: «Что тебе до этого? Юлиус прекрасно знает, что никакой двусмысленности между вами нет. Никогда, ни словом, ни жестом, ты не вводила его в заблуждение, и если какой-то пуританин косо взглянул на тебя в баре, это не значит, что ты должна ставить под сомнение самую обыкновенную дружбу». Словом, тот самый голос – я узнала его, – который говорил мне сотни раз «не усложняй, подождем, там будет видно». И каждый раз я убеждалась, что, следуя советам этого безмятежного голоса, я запутывалась и оказывалась в полной неразберихе. Выжидание, во всяком случае в моей жизни, не приводило к блестящим результатам. Нет, решено, необходимо поговорить с Юлиусом, попытаться внести ясность, и даже если я окажусь смешной в его глазах, зато буду увереннее смотреть в глаза другим.
Я пришла домой, совершенно измученная этим приступом больной совести, и тут как раз зазвонил телефон. Разумеется, это был Дидье, безутешный Дидье.
– Жозе, – сказал он, – что произошло? Ведь вы совсем не такая. Я думал, Луи понравится вам, а он разыгрывал из себя какого-то лесного дикаря.
– Это неважно, – сказала я.
– Жозе, – повторил Дидье, – я же знаю, что ни в какой театр сегодня вечером вы не идете. Вы мне говорили, что свободны. Вы не поужинаете со мной? Мой брат уехал, – добавил он поспешно.
Он был по-настоящему огорчен. В любом случае поужинать с ним было лучше, чем в одиночестве изображать из себя героиню бульварного романа. И потом, может быть, я узнаю его мнение обо всем этом. Я не люблю откровенничать, но я так давно ни с кем не говорила о себе. Я попросила его зайти за мной через час. Он пришел, осмотрел квартиру, и мы вполне непринужденно поболтали минут двадцать, после чего, выдохшись, я налила две большие рюмки виски и решительно сказала: «Ну что ж, поехали!»
Он рассмеялся. У него был чудесный, какой-то детский смех и нежные глаза. В который уже раз я пожалела, что судьба отвратила его от женщин. В нем было столько такта, мягкости, он был таким ранимым. Он был моим другом. Нам следовало разобраться в двух случаях, причем он начал со второго, видимо, наименее болезненного для него. Таким образом я узнала, что его брат-пуританин вовсе таковым не является, просто он всегда ненавидел свою семью и среду, что он живет в Солони, в уединенном доме, и работает ветеринаром. Тут я вспомнила, как повеяло от него деревенской жизнью. Мне представились его большие руки на крупе лошади, и на секунду я погрузилась в романтические мечтания, пока не вспомнила, что он считает меня потаскухой. Я спросила Дидье в тех же выражениях, думает ли он то же самое, и он даже подскочил.
– Потаскухой! – повторил он. – Потаскухой, да ничего подобного!
– Что вы думаете о моих отношениях с Юлиусом? Что вообще думают об этом люди?
– Мне казалось, вам безразлично мнение людей, – сказал Дидье едва слышно.
– Ваш брат меня разозлил.
Он в замешательстве потирал руки.
– Я-то знаю, что вы не любовница Юлиуса и не хотите ею быть. Но люди думают наоборот. Они не могут себе представить, что можно вести такой образ жизни, как они, работая в маленьком журнальчике.
– И тем не менее это так, – сказала я. – В Париже можно прекрасно устроиться.
– Возможно, – согласился он, будто сожалея о чем-то, – но они думают, что вы устроились иначе.
– А Юлиус, – сказала я, – вы думаете, Юлиус ждет от меня чего-то?
Дидье поднял голову и посмотрел на меня в крайнем изумлении.
– Разумеется! – воскликнул он. – Юлиус вбил себе в голову заполучить вас так или иначе, а Юлиус – человек, который никогда не отказывается от задуманного.
– Вы полагаете, он любит меня?
В моем вопросе было столько недоверия, что он рассмеялся.
– Не знаю, любит ли, но, как бы то ни было, он хочет обладать вами. Юлиус – самый большой собственник, какого только можно представить.
Я тяжело вздохнула и допила остаток виски. Решительно мне уготована роль добычи на этом свете. С меня довольно. Завтра же поговорю с Юлиусом.
Узнав о моем решении, Дидье поднял глаза к небу и стал уверять меня, что я не вытяну из Юлиуса ни слова и что это бесполезно. «Объяснения, – добавил он, – никогда ничего не дают». Он знал это по опыту. Тут разговор переключился на Ксавье. И я узнала, что мужчина может быть так изощренно жесток с другим мужчиной, как ни одна женщина. Я в ужасе слушала его рассказ о ночных барах, о джунглях порока, где каждое имя звучало как угроза, ожидание обращалось пыткой, а согласие было унижением. Хуже всего, что он употреблял такие скромные, целомудренные выражения, от которых его рассказ, вместо того чтобы вызывать тошноту, становился живым и ярким, и что самое любопытное, я обнаружила в Дидье тот же вкус к несчастью, то же стремление к саморазрушению, которые были у Алана. В себе самом, а не в предмете своей любви он находил страдание, а может быть, наслаждение. Как я поняла тогда, неважно было, кого он любит – мужчину или женщину, – он всегда будет несчастен. Ушел Дидье очень поздно, ему как будто стало полегче, боль немного отпустила его, а я легла спать, чувствуя, хоть и со стыдом, некоторое утешение. Что бы ни случилось, думала я, у меня никогда не будет этой тяги к безднам, что бы ни случилось, но придет утро, и я проснусь, насвистывая походный марш.
К несчастью, события следующего дня развивались в ритме отнюдь не походного марша, а скорее медленного вальса. Я уже говорила, что привыкла все пускать на самотек и не доверяла решениям вообще, а в этом случае особенно, к тому же я всегда меньше доверяла решениям, принятым вечером, чем утром. Видимо, это простое предубеждение, потому что, судя по опыту, ночные суждения не ужаснее дневных. Короче говоря, хоть и считается, что утро вечера мудренее, утром легче не стало, и я кругами ходила около телефона, пытаясь убедить себя, что мне действительно необходимо объясниться с Юлиусом. Часам к пяти я наконец решилась, скорее всего от нечего делать, и без всякого внутреннего убеждения объявила Юлиусу, что мне необходимо срочно встретиться с ним и поговорить с глазу на глаз. Он ответил, что к шести пришлет за мной машину, и действительно, ровно в шесть я села в огромный «Даймлер», который, в довершение всех бед, привез меня прямо в «Салина». Похоже, это место играло важную стратегическую роль в жизни Юлиуса. Он ждал меня за тем же столиком, что и три месяца назад, и я тут же была обречена на ромовую бабу. Точно так же, позволь я ему, он во всех ресторанах заказывал бы мне грейпфрут и антрекот, потому что их я заказала первый раз. Я села напротив, вознамерившись сначала непринужденно поговорить о погоде, потом вспомнила, что время ему дорого и я, наверно, расстроила множество других встреч, так что надо оправдывать свой звонок.
– Мне страшно неловко беспокоить вас, Юлиус, – сказала я, – но у меня неприятности.
– Я все улажу, – уверенно сказал Юлиус.
– Не уверена. Так вот. Юлиус, известно вам, что думают о нас люди?
– Мне это совершенно безразлично, – сказал он. – А что?
Я почувствовала себя непроходимой идиоткой.
– Ну, вы разве не знаете, что люди говорят, будто мы с вами…
– Говорят… что?
Он снова начинал меня раздражать. Он мог не держать в мыслях дурного, однако чтобы ничего не понимал – это вряд ли.
– Меня считают вашей любовницей, – выложила я. – Все думают, что вы меня содержите и что меня интересуют только ваши деньги.
– У меня есть не только деньги, – ответил он обиженно.
«Ну вот, – подумала я с тоской, – теперь придется говорить о его обаянии». А вслух сказала:
– Не в этом дело. Люди действительно так думают.
– Какая вам разница, что думают другие?
Эта странность была присуща всем членам кружка – говорить «другие», имея в виду остальных, будто сам он – человек возвышенных чувств и тонкого ума – случайно попал в среду светских ничтожеств.
– Меня это совершенно не трогает, – промямлила я неуверенно, – но я бы не хотела, чтобы это как-то отразилось на вашей личной жизни.
Юлиус издал весьма горделивый гортанный смешок, видимо, означавший, что его личная жизнь в полном порядке, спасибо или что это касается только его. Я растерялась еще больше.
– В конце концов, Юлиус, вы всегда были для меня верным другом, но я прекрасно понимаю, что до знакомства со мной вы были не один. Мне бы не хотелось, чтобы другая женщина думала, что… или страдала от того, что…
И тогда этот делец, к моему отчаянию, снова издал смешок, такой же хвастливый, как раньше, и такой же двусмысленный.
– Юлиус, – сказала я твердым голосом, – вы мне ответите?
Он поднял на меня голубые глаза и покровительственно похлопал по руке.
– Успокойтесь, моя дорогая Жозе, когда я вас встретил, я был свободен.
Браво! Еще немного, и он станет этаким пресыщенным Дон Жуаном, с которым мне повезло столкнуться в мертвый сезон. Не совсем такое, вернее, совсем не такое направление, как мне хотелось, принимал наш разговор. От обстановки ли, или от того, что я действительно сунулась в осиное гнездо, но мне было в этой окаянной «Салина» так же не по себе, как и в первый раз.
– Юлиус, – резко сказала я, голос у меня срывался, – Юлиус, люди утверждают, что вы ничего не делаете просто так. Это хоть вам известно?
– И они же утверждают, что из-за денег вы кое на что идете. Стало быть?..
Ко всему прочему, логика ему не изменяла. Но не могла же я спросить его в лоб, есть ли у него какие-нибудь далеко идущие планы относительно моей особы. Я вздохнула, проглотила кусочек ромовой бабы и вытащила сигареты.
– Ну в самом деле, – продолжал Юлиус, – что из всего этого следует, Жозе? Вы прекрасно знаете, что вы мой друг, что я очень к вам привязан. Даже больше, чем привязан, – добавил он задумчиво.
Я насторожилась.