Птероящеры появлялись в небе над кораблем еще не раз, однако были они, кажется, менее распространены, чем ихтиорнисы. Понаблюдав за их повадками, Обручев понял почему: доисторические звероптицы, как современные бакланы и гагары, могли с лету нырять за добычей, порою погружаясь довольно глубоко. Для сордесов такой способ рыбалки был закрыт – намочив перепонки крыльев, они не смогли бы взлететь. Поэтому они кормились иначе: выхватывая на лету клювом добычу из верхних слоев воды, или же вовсе паслись, наподобие аистов, на рифах в часы отлива.
Но на третий день после того, как «Манджур» оставил за кормой жерло пролива между материком и Землей Толля, в четвертом часу пополудни, канонерка обогнула зловещий рифовый массив, и стоявшим в тот момент на палубе открылось зрелище столь же прекрасное, сколь поразительное.
Словно вселенский кулинар приложил к скалам формочку для печенья – глубоко в берег врезался залив идеально круглой формы, будто очерченный циркулем. Дальний берег его терялся во влажной мгле, обычной для здешних мест, невзирая на постоянно дующий с океана ветер: все участники экспедиции успели заметить эту особенность климата Нового мира. Однако над полосой мглы виднелись поросшие лесом невысокие горы. В центре круга из зеркально-гладкой синей воды поднимался небольшой островок, скалистый и голый; над ним кружились сордесы. С океаном залив соединял неширокий – не более полумили – проход, где сегмент круга оказался срезанным, рассеченный вдобавок торчащими из воды скалами посредине.
– Что за диво! – проговорил Злобин. В последние дни старший лейтенант взял манеру почти все свободное время проводить на палубе: то ли надеялся приманить и приручить сордеса силой молитвы, то ли… но тут Обручеву фантазия отказывала.
– Кальдера, – пояснил геолог. – Кратер древнего вулкана, сточенный до самой земли. Островок в центре – это, вероятно, центральный пик, оставшийся после обрушения конуса.
– Так вы говорите, богаты ископаемыми? – повторил Колчак, окидывая взглядом спокойные воды залива, уже окрещенного Зеркальным.
– Обыкновенно, – уточнил Обручев. – Сказать точнее я не могу, не высаживаясь на берег. Что давно следовало бы сделать. По крайней мере, предварительную геологическую съемку побережья необходимо произвести.
– Из этого залива получился бы отличный порт, – не вполне последовательно заметил капитан. – Может быть, недостаточно глубоководный… хотя даже правый рукав пролива вполне проходим для судов первого ранга, левый же мы так и не смогли промерить.
Геолог промолчал.
– Я намереваюсь рискнуть, – пояснил Колчак. – Задержаться здесь на неделю или на десять дней. Не просто набрать геологических образцов и провести съемку местности, а разбить лагерь на берегу и заложить символическое поселение. Первый русский поселок в Новом Свете. Возможно даже, оставить небольшую часть команды вместе с вами, господа ученые, в Зеркальном, и на «Манджуре» пройти вдоль берега, чтобы затем, вернувшись, двинуться напрямую через океан к Разлому и дальше в Россию. Сейчас мы находимся чуть южнее Петропавловска-Камчатского, но невозможно сказать, насколько далеко простирается к югу эта цепь островов и сколько времени отнимет у нас океанское плавание в низких широтах.
– Петропавловска? – эхом откликнулся Обручев, с некоторым недоверием оглядывая берег. Издалека невозможно было без подзорной трубы различить отдельные деревья в невысоком густом лесу, но для начала северной весны Земля Толля выглядела подозрительно зеленой и цветущей.
– Только не говорите, будто вы не заметили, что климат в здешних местах существенно теплей, чем в тех же широтах Старого Света… – Колчак запнулся. – Старого Нового Света. Американскому континенту придется подыскивать другое имя. Короче говоря, мы находимся на широте Британской Колумбии, и я каждое утро ожидаю, что пойдет снег.
– Хм. – Обручев пригладил бороду. – Прошу простить покорно, Александр Васильевич, но вы решили сообщить мне об этом прежде, чем нашим товарищам, и притом наедине, имея в виду некую причину. Меня она также интересует.
– По правде сказать, Владимир Афанасьевич, – объяснил Колчак, не смутившись, – я намерен возложить на вас руководство временным лагерем. Разумеется, командовать матросами я оставлю одного-двоих наших офицеров, но мы и так стеснены в людях. С другой стороны, у вас есть опыт в руководстве экспедициями, и вы не столь… увлекающаяся натура, как ваши коллеги. Мне ничего не остается, кроме как положиться на ваше здравомыслие.
– Моего ассистента, – подсказал геолог, – вам придется взять с собой, если вы отправитесь на разведку. Конечно, без него будет немного сложнее…
– Я выделю вам в помощь кого-нибудь из матросов посмышленее, – пообещал Колчак. – А взамен попрошу приложить руку к решению одной важной проблемы.
Обручев поднял брови:
– Проблемы пропитания. Если мы задержимся на Земле Толля дольше, чем на две недели, нам не хватит провизии на обратный путь, даже если урезать рационы. Единственное решение, которое мне приходит в голову, – это пополнить запасы на берегу. И я не могу положиться в этом на профессора Никольского. Хотя бы потому, что он значительно меньше вашего знаком с фауной мелового периода. Поэтому я прошу вас… – Капитан замялся. – Проконсультировать охотничьи партии. На всякий случай.
…Обручев беспокойно огляделся. Вокруг царила деловая суета, напоминавшая трудовые будни муравейника – матросы ставили палатки, кто-то волок, покрякивая, тяжелый ящик, боцман выказывал положенные ему по чину познания в сквернословии, а профессор Никольский уже с полчаса сидел, подтянув под себя ноги, на рыже-черном валуне у кромки воды и вглядывался в набегающие волночки. Сидел неподвижно и молча: плохой признак.
Геолог подошел. На плоской верхушке валуна, кроме профессора, с удобствами разместилась целая батарея склянок для образцов. Почти все они были пусты, лишь в нескольких шевелилось нечто многоногое, черное, неприятное. Образцы пород, по мнению Обручева, были значительно симпатичнее.
– Что-то случилось, Александр Михайлович? – спросил геолог, глядя под ноги. Море подступало к самому основанию валуна, волны облизывали уже изрядно обсосанный выступ брекчии, выплескиваясь на обнаженные бока стеклянистых осколков и скатываясь обратно по глубоким промоинам, напоминавшим жилки гигантского каменного листа.
– Вельтшмерц, – отозвался зоолог, не сводя взгляда с ближайшей прожилки.
Обручев неопределенно хмыкнул. По его опыту, если человек начинал объясняться загадками, значит, ему отчаянно хочется выговориться. Главное тут – не мешать ему лишними расспросами.
– Я начал собирать образцы… – проговорил Никольский и замолк.
С образцов начали все участники научной группы, с той только разницей, что Обручев, безжалостно пользуясь старшинством, отправил Мушкетова бегать по окрестностям лагеря с молотком и сумкой – младшему из геологов предстояло отправиться в разведывательное плавание на «Манджуре», в то время как старшему – заниматься геологической съемкой на берегах Зеркального, почему последний и позволил себе немного расслабиться. Ботаник Комаров явочным порядком выделил себе в помощь двоих матросов, которые помогали ему корчевать и тащить на борт канонерки небольшой – по пояс человеку – древовидный хвощ, каким во множестве поросли склоны за линией, куда не долетали соленые брызги. Только зоолог трудился в одиночестве.
– …Начал и понял, что можно просто идти вдоль линии прибоя и собирать все. Подряд. Что не попадалось прежде – в баночку. Здесь нет уже описанных видов. Не надо искать незнакомое: незнакомо все.
Обручев хотел было возразить, что с того момента, как экспедиция пересекла Разлом, она только и сталкивалась с более-менее знакомыми – в ископаемом виде – созданиями, и тут же понял, что возразить ему нечего. Палеонтология изучала то, что соизволила сохранить для нее природа: остатки гигантских существ, разнесенные по геологическим слоям и разбросанные по всему свету, сосредотачиваясь в тех немногих местах, где условия способствовали захоронению уцелевших костяков. Чем глубже залегает слой, тем меньше шансов обнаружить в нем скелет допотопной твари.
– Я шел и шел, – продолжал зоолог, не глядя на собеседника, – все медленнее и медленнее. Потом остановился у этого самого камня. Потому что осознал: мне не хватит места для образцов. Даже если я буду выбирать только самые интересные. Всех трюмов «Манджура» не хватит. Всех трюмов всех флотов мира не хватит. Мы только-только нахватались по верхам и возомнили, будто описали вчерне живой мир Земли, – и тут перед нами открывается новый мир, и его придется описывать заново.
Он перевел дыхание.
– Описывать заново. Заново смотреть и вновь видеть. Назовите как хотите – озарение, прозрение, мистический опыт, – но с моих глаз только что упало мутное стекло. И я не уверен, что не ослепну от света. – Никольский горько хохотнул. – Что за шутку сыграл с нами Всевышний, разломив мир, точно орех!
Он перевел дыхание.
– Описывать заново. Заново смотреть и вновь видеть. Назовите как хотите – озарение, прозрение, мистический опыт, – но с моих глаз только что упало мутное стекло. И я не уверен, что не ослепну от света. – Никольский горько хохотнул. – Что за шутку сыграл с нами Всевышний, разломив мир, точно орех!
– Всевышний? – переспросил Обручев. – Вы полагаете, это дело рук Господних?
– А чьих же еще? Вы можете себе представить еще кого-то, кто мог бы сотворить… подобное? Или Разлом кажется вам естественным бедствием?
– Естественным – нет, – тяжело отозвался геолог. – Все в нем кричит о педантичном рассудке, поделившем планету по той единственной линии, на которой не лежит ни единого клочка населенной суши. Но есть разница… между муравейником, разоренным шкодливыми мальчишками, и муравейником, который силами старательного энтомолога разрублен пополам и разделен прочными стеклянными стенками, чтобы ученому было удобнее изучать его внутреннее устройство. Разлом напоминает мне эксперимент необыкновенно могущественного и совершенно бесчеловечного ума… но не божественного, нет.
– Радуйтесь тогда, Владимир Афанасьевич, что мы пали жертвами науки, а не искусства, – ответил Никольский, глядя, как растаскивают пестрые, черно-белые рачки еще живое, вяло шевелящееся тельце выброшенного волнами белемнита. – Мы можем осознать величие опыта, даже если его ставят над нами. Но что нам искусство, ради которого рушатся миры?
…Паруса «Манджура» белели на самом горизонте, сливаясь с полосой пены, кипевшей на входе в Зеркальную бухту, у скалы, получившей название Ручки. Геолог заметил, что почти все оставшиеся в лагере провожают корабль взглядами. И неудивительно: канонерка служила якорем, привязывающим крошечный лагерь к далекому Старому Свету. Стоит ей сбиться с пути или напороться на скалы, и оставшихся на берегу ждут одиночество, лишения и смерть. Если последние оставались лишь грозными призраками будущего, то первое уже брало за горло. Тоскливо кричали сордесы, качая лазурными гребнями в шаровом небе. Солнце скрывала облачная дымка, и воды залива в бестеневом свете обращались в ртуть.
– Владимир Афанасьич, осмелюсь к вам обратиться, – нарушил раздумья геолога Злобин. Старший лейтенант оставался в лагере за командира. Умом Обручев понимал разумность такого выбора: великан-офицер не только был на корабле старшим по званию после Колчака, но и отличался особым умением вразумлять простых матросов. Справиться с неповиновением нижних чинов, какого можно ожидать в тревожной и суровой обстановке, ему будет проще, чем младшим и менее опытным товарищам. Особенно если трудности связаны будут с непредсказуемой фауной здешних мест: после достопамятного случая с сордесом к старшему лейтенанту прочно прилипло прозвище Бесобой. И все равно неприязнь оставалась.
– Слушаю вас, Николай Егорович, – отозвался ученый, стараясь ничем своего нерасположения не выказать.
– Что можете посоветовать нашим охотникам? – перешел к делу Злобин. Он указал на первую партию, собравшуюся на краю лагеря, у завала из выдранных с корнем хвощей: наваленные грудой, они превращались в колючую баррикаду для защиты от хищников.
Обручев нахмурился. Офицеры и матросы с «Манджура» все еще мыслили старыми категориями. Для них хищник – это волк, медведь, тигр. Геолог был твердо уверен, что ничего похожего здесь они не встретят. Ослепляющее ужасом прозрение, свалившее Никольского с приступом жесточайшей меланхолии, подкрадывалось исподволь.
– Ничего, – резче, чем собирался, ответил он. – Мы пока ничего не знаем о местной дичи. Местность вокруг кажется плодородной, здесь должна быть живность… Водятся ящерицы… – Тут Обручев покривил душой простоты ради: существа, собиравшие вынесенную прибоем добычу на берегу в часы отлива, не были ящерицами в том смысле, какой вкладывает в это слово зоолог. Скорее они напоминали маленьких – в полторы ладони – крокодильчиков, если бы те могли встать на задние лапы. – Но крупной добычи не видно.
– Распугали мы ее небось, добычу, – вздохнул Злобин. – На десять миль вокруг.
Обручев пожал плечами:
– Значит, надо идти дальше.
Он окинул взглядом лагерь, прижавшиеся к земле палатки, матросов, будто заснувших с уходом «Манджура». И принял решение.
– Угонятся ваши охотнички за стариком? – спросил он Злобина.
– Какие ваши годы, Владимир Афанасьевич? Пятидесяти не… Подождите, не понимаю вас. Или вы желаете отправиться с отрядом вместе?
– Именно, – кивнул геолог. – Сумку только прихвачу и молоток. Если не найдем ничего живого, так хоть образцов наберу… И спрошу Владимира Леонтьича, не собрать ли по его части всякой травы. Он, как я смотрю, поблизости от палаток найдет себе добычи вдоволь, но…
– Травы, – повторил Злобин, перебив его. – Вот чего не хватает. Травы под ногами.
– Больше не могу, – выдохнул геолог. – Привал.
Он тяжело опустился прямо в гамак из сплетенных побегов. Живой пружинный матрац подался немного, но выдержал.
Лет пятнадцать тому назад молодой Владимир Обручев исходил половину Центральной Азии. Только в потанинской экспедиции он прошагал и проехал по внутренним районам Китая тринадцать тысяч километров. Сейчас он готов был обменять их все на пять верст, пройденных только что по некрутым склонам Зазеркальной гряды.
Внутренние склоны кратера, заключавшего в себя Зеркальную бухту, не были круты: время сточило их почти до основания. За пологими холмами простиралась изрезанная промоинами равнина, уходя на юг, где зеленели лесистые отроги центрального хребта. Совсем далеко, на грани видимости, касался неба правильный конус молодого вулкана, похожий на Фудзияму цвета хаки. Можно было ожидать, что по приморской равнине, вдобавок лишенной лесного покрова, идти будет легко и приятно. Но не тут-то было.
Косность мышления, корил себя Обручев, потирая стонущие лодыжки. Кому могло прийти в голову, что природа не так давно обзавелась столь полезным изобретением, как травяной покров? И тем более представить, чем обернется для путешественников его отсутствие?
Там, где зеленый полог прорвался, обнажив каменные кости земли, пройти было невозможно вовсе. Пласты туфа эрозия проела так старательно, что плита, на первый взгляд представлявшаяся монолитной, даже от тени сапога рассыпалась острой, скользкой крошкой. Идти по ней было примерно так же удобно, как шагать по намыленным бритвам. Волей-неволей приходилось держаться заросших участков, обходя промоины и голые пригорки.
К несчастью, брести по заплетенному темно-зелеными лозами простору было ничуть не удобнее. Травы не было. Вместо нее землю покрывало подобие стланика, турецкий ковер из плауна и жесткого мха, сквозь который пробивались такие же жесткие побеги неизвестных растений с узловыми розетками мелких глянцевых листьев и оранжевыми вонючими стробилами – или соцветиями, трудно было понять. Ничего похожего в ископаемых мелового периода палеонтологи не описывали. Стоило шагнуть на этот рыхлый «ковер», как он продавливался, изгибаясь причудливым образом, словно стремился сбросить груз. Колючие отростки рвали штаны и пытались дырявить подошвы. В лучшем случае охотникам удавалось удержать равновесие на постоянно покачивающейся опоре. В худшем – неосторожного приходилось бережно выпутывать из колючих объятий «ковра», а то и вытаскивать из-под него – кое-где зеленая паутина заплетала промоины в массах слежавшегося пепла, образуя природные ловчие ямы. Местами из «ковра» торчали приземистые растения, похожие на миниатюрные цикадовые пальмы – волосатые бочонки-шишки стволов и кожистые листья, только не рассеченные, а цельные, точно пластинки веера.
За полдня охотничьему отряду удалось пройти около пяти верст. При мысли о том, что возвращаться придется той же дорогой, да еще в ночь, Обручеву делалось дурно. И за все это время он не увидел ни единой живой твари, за вычетом крупных – почти с ладонь – бабочек с перламутровыми крыльями необычайной красоты, что кормились на оранжевых шишках.
– Может, ну ее к лешему, такую охоту? – жалобно простонал Коля Жарков, самый молодой из охотников.
– Цыть, – оборвал его Горшенин. Геолог, как человек, привязанный профессией к суше, так и не понял, что означал затейливый чин Павла Евграфовича и почему обращаться к нему матросам полагалось непременно «господин боцманмат». – Вон, опушка виднеется. Еще малость помаемся, а там, глядишь, и полегче, в лесу-то…
Обручеву лес не внушал ни доверия, ни других теплых чувств. На опушке темнели стволы древовидных папоротников; дальше, над их развесистыми веерами, проступали из дымки окутанные салатовой дымкой ветви – то ли мелкая весенняя листва, то ли тонкие светлые иглы, издалека не разберешь. Странный это был лес, загадочный и мрачноватый, несмотря на прозрачность. Облака застилали солнце, и клочки тумана, не выжженные его лучами, продолжали висеть над землей.