– Нэн, мы обе знаем, что именно я говорила и что думаю, – сказала Моника. – Давайте не будем толочь воду в ступе.
– Доктор, еще вы говорили мне, что отец Майкла, узнав диагноз, очень расстроился и едва не потерял сознание, но мать сказала вам, что ее сын не умрет. Она собиралась обратиться с молитвами к сестре Кэтрин, монахине, основавшей больницы для детей-инвалидов.
– Нэн, сколько людей отказываются смириться с тем, что болезнь неизлечима? В больнице мы наблюдаем это каждый день. Они хотят услышать мнение других специалистов. Они требуют больше исследований, хотят пройти рискованные процедуры. Иногда неизбежное отодвигается, но в конце результат один и тот же.
При взгляде на стройную молодую женщину, в позе которой ясно чувствовалась усталость, Нэн смягчилась. Она знала, что Моника провела в больнице всю ночь, поскольку у одного из ее маленьких пациентов случился приступ.
– Доктор, я понимаю, что не должна докучать вам, но там будут свидетели из персонала клиники в Цинциннати, которые подтвердят, что Майкл О’Киф не мог выжить. А в настоящее время он полностью излечился от рака. Полагаю, ваш святой долг состоит в том, чтобы подтвердить, что у вас был разговор с матерью и вы сообщили ей о неизлечимой болезни ребенка. Но эта женщина сразу же обратилась за помощью к сестре Кэтрин.
– Нэн, сегодня утром я видела Карлоса Гарсия. Его тоже вылечили от рака.
– Это разные вещи, и вы об этом знаете. У нас есть метод лечения детской лейкемии. Но мы не знаем, как победить запущенный рак мозга с метастазами.
Моника поняла, что спорить бесполезно, кроме того, в глубине души она знала, что Нэн права.
– Я поеду, – сказала она, – но это вряд ли поможет нашей предполагаемой святой. Где мне следует дать показания?
– Вам надо встретиться с монсеньором из епархии Метахена в Нью-Джерси. Он предложил приехать в следующую среду после полудня. Поэтому я отменила все ваши назначения на тот день после одиннадцати.
– Да будет так, – уступила Моника. – Перезвоните ему и договоритесь. Вы готовы? Я вызову лифт.
– Иду, иду. Мне нравится то, что вы сказали.
– Что я вызову лифт?
– Нет, конечно. Вы сказали «да будет так».
– Ну и что?
– В католичестве «да будет так» – перевод для слова «аминь». Очень уместно в данном случае, не правда ли, доктор?
3
Это задание не вызвало у него восторга. Исчезновение молодой женщины-доктора в Нью-Йорке – лакомый кусок для таблоидов, и они-то уж постараются выжать из него все. Деньги были хорошие, но чутье Сэмми Барбера подсказывало ему, что надо бы отказаться. Сэмми арестовали лишь однажды, затем оправдали в суде, потому что он был очень осторожным и никогда не приближался к жертве настолько близко, чтобы оставить улики в виде материала для анализа ДНК.
Сэмми, сорокадвухлетний здоровяк с выпирающими через рукава спортивной куртки мышцами, официально числился вышибалой в одном из ночных клубов Гринвич-Виллиджа. Короткой бычьей шее, казалось, не соответствовало узкое лицо с проницательными карими глазами.
Сейчас Сэмми, сидя за столиком в кафе «Квинс» напротив представителя предполагаемого заказчика и покручивая в руках чашку с кофе, не отводил острого взгляда от собеседника. Вообще-то он уже успел детально изучить мужчину. Лет пятидесяти. Хорошо одет. Элегантен. Весьма приятной внешности. Запонки серебряные, с инициалами «Д. Л.». Сэмми сказали, что знать имя этого человека ему необязательно и что для контакта достаточно телефонного номера.
– Сэмми, вряд ли стоит отказываться, – мягко произнес Дуглас Лэнгдон. – Насколько я понимаю, вы не купаетесь в роскоши на гроши от вашей паршивой работенки. Кроме того, хочу вам напомнить, что, если бы мой кузен не поговорил с присяжными, вы сейчас были бы в тюрьме.
– Во всяком случае, они ничего не смогли доказать, – начал Сэмми.
– Вы не знаете, что они могли бы доказать, и никогда не узнаете, какое решение вынесли бы присяжные. – Мягкие нотки исчезли из голоса Лэнгдона. Он выложил на стол фотографию и подтолкнул ее к Сэмми. – Этот снимок был сделан сегодня вечером у больницы в Гринвич-Виллидже. Женщина с ребенком на руках – доктор Моника Фаррел. На обороте написаны ее домашний и рабочий адреса.
Прежде чем к чему-либо прикоснуться, Сэмми взял смятую бумажную салфетку и с ее помощью поднял фотоснимок. Потом поднес его к тусклому светильнику у стола.
– Красивая, – изучая снимок, прокомментировал он.
Затем перевернул фото и взглянул на адреса, после чего, не дожидаясь просьбы, положил снимок перед Лэнгдоном.
– Понятно. Не хочу, чтобы у меня это нашли, если вдруг попадусь полиции. Ладно, идет, я сделаю что нужно.
– Надеюсь. И побыстрей.
Лэнгдон засунул снимок обратно в карман пиджака. Когда они с Сэмми встали, Лэнгдон снова полез в карман, достал бумажник и, вынув из него двадцатидолларовую купюру, бросил на стол. Ни он, ни Сэмми не заметили, что снимок прилип к бумажнику, а потом плавно опустился на пол.
– Большое спасибо, мистер, – бросил им вслед Хэнк Мосс, молодой официант, когда Лэнгдон и Сэмми уже выходили через вращающуюся дверь.
Убирая кофейные чашки, он заметил фотографию. Поставил чашки обратно и бросился к двери, но ни одного из мужчин уже не было видно.
«Может, им это не нужно, – подумал Хэнк, – но вообще-то парень оставил большие чаевые». Он перевернул снимок и увидел напечатанные адреса, один на Восточной Четырнадцатой улице, другой – на Восточной Тридцать шестой, причем в первом был указан номер офиса, во втором – квартиры. Хэнк вспомнил о почтовых отправлениях особого рода, которые иногда приходили в дом его родителей в Бруклине. «Постой, – сказал он себе. – Сделаю-ка я вот что: положу фото в конверт и подпишу “Владельцу”. Пошлю его на Четырнадцатую улицу. Возможно, по этому адресу находится офис того, кто обронил снимок. Тогда, если это важно, он его, по крайней мере, получит».
В девять часов, когда смена окончилась, Хэнк зашел в крошечный кабинет рядом с кухней.
– Можно мне взять конверт и марку, Лу? – спросил он хозяина кафе, который в это время подсчитывал чеки. – Тут кое-что забыли.
– Конечно. Валяй. Вычту стоимость марки из твоей зарплаты. – Лу хмыкнул, изобразив на лице нечто вроде улыбки. Хотя и вспыльчивый по натуре, он искренне любил Хэнка. Парень был хорошим работником и понимал, как надо обращаться с клиентами. – Вот, возьми из этих.
Он протянул Хэнку простой белый конверт, и официант быстро нацарапал на нем адрес, которым решил воспользоваться. Потом Хэнк взял у Лу марку.
Десять минут спустя он бросил конверт в почтовый ящик по дороге в свое общежитие при университете Сент-Джон.
4
Оливия была одним из первых обитателей дома Шваба в Уэст-Сайде Манхэттена. И сейчас, по прошествии пятидесяти лет, она по-прежнему жила там. Многоквартирные дома были построены на том месте, где стоял когда-то особняк богатого промышленника. Строительная компания решила сохранить его имя, в надежде, что некоторая толика великолепия, окружающего особняк, распространится на новую беспорядочную застройку.
Первой квартирой Оливии была студия, выходящая на Уэст-Энд-авеню. По мере продвижения по служебной лестнице в «Олтмане» она стала присматривать себе квартиру побольше. Одно время намеревалась переехать в Ист-Сайд, но, когда в доме Шваба освободилась квартира с двумя спальнями и потрясающим видом на Гудзон, Оливия с радостью заняла ее. Позже дом стал кооперативным, и она выкупила свою квартиру, почувствовав себя наконец обладательницей собственного жилья. До переезда на Манхэттен она с матерью, Региной, жила в маленьком коттедже, притулившемся позади загородного дома семьи Гэннон, что на Лонг-Айленде. Ее мать служила у них экономкой.
Шли годы, и подержанную мебель Оливия медленно и вдумчиво заменяла на другую. Выучившись самостоятельно и обладая врожденным хорошим вкусом, она стала разбираться в искусстве и дизайне. Стены кремового цвета в ее квартире сделались удачным фоном для картин, которые она приобретала на распродажах имущества. Старинные ковры в гостиной, спальне и библиотеке были той палитрой, из которой она выбирала цветные ткани для обивки мебели и штор.
У попадавшего сюда впервые человека неизменно складывалось впечатление теплой и уютной гавани, дарующей спокойствие и безмятежность.
Оливия любила свою квартиру. На протяжении всех этих лет у «Олтмана», сопряженных с конкуренцией, мысль о том, что в конце дня она устроится с бокалом вина в просторном мягком кресле и будет смотреть на закат, была для нее постоянной отдушиной.
Это место было ее прибежищем еще сорок лет назад, в период жестокого разочарования – тогда она окончательно осознала, что Алекс Гэннон, блестящий врач и ученый, предмет ее безнадежной любви, никогда не позволит их отношениям перерасти в нечто большее, чем близкая дружба… Ему нужна была только Кэтрин.
После встречи с Клеем Оливия сразу поехала домой. На нее опять навалилась страшная усталость, из-за приступов которой она две недели назад и обратилась за консультацией к своему кардиологу. Чувствуя, что едва ли сможет переодеться, она все-таки заставила себя снять верхнюю одежду и облачиться в теплый халат голубых тонов, очень подходящих к цвету ее глаз.
Из чувства протеста против своей доли она решила лечь на диване в гостиной, а не на кровати. Клей предупреждал ее, что можно ожидать повторных приступов непреодолимой усталости, а потом однажды она просто не сможет встать.
«Но не сейчас», – подумала Оливия, потянувшись за шерстяным пледом, всегда лежавшим на тахте около кресла. Она села на диван, положила одну из декоративных подушек в изголовье, легла и натянула на себя плед. И только потом облегченно вздохнула.
«Две недели, – крутилось у нее в голове. – Две недели. Четырнадцать дней. А сколько это часов? Не важно», – засыпая, подумала она.
Когда она проснулась, тени в комнате подсказали ей, что уже вечер. «Перед встречей с Клеем я только выпила утром чашку чая, – вспомнила она. – Не хочется, но надо что-то съесть». Откинув плед, она медленно поднялась, опять вдруг ощутив настоятельную потребность проверить, на месте ли бумаги Кэтрин. На самом деле у нее возникло пугающее чувство, что они каким-то образом исчезли из сейфа в гардеробной.
Но нет, вот они, в папке, которую мать дала ей всего за несколько часов до смерти. «Письма Кэтрин к матери, – подумала Оливия, и у нее задрожали губы. – Письмо матери-настоятельницы к Кэтрин; копия свидетельства о рождении Эдварда; полная страсти записка, которую он дал моей матери для передачи Кэтрин».
– Оливия.
В квартире кто-то был, и он шел к ней по коридору. Клей. Трясущимися пальцами Оливия затолкала письма и свидетельство о рождении в сейф, не успев положить их в папку, закрыла дверцу и нажала на кнопку, которая автоматически запирала сейф.
Потом она вышла из гардеробной.
– Я здесь, Клей.
Она даже не попыталась скрыть прозвучавшие в ее голосе ледяные нотки неодобрения.
– Оливия, я волновался за тебя. Ты обещала вечером позвонить.
– Не припомню, чтобы обещала такое.
– Обещала, обещала, – с жаром подтвердил Клей.
– Ты дал мне сроку две недели. По-моему, прошло не более семи часов. Почему ты не попросил консьержа позвонить мне?
– Я подумал, что ты могла заснуть, и в этом случае ушел бы, не потревожив тебя. Ну, или, честно говоря… Если бы ты узнала о моем приходе, то могла бы не впустить меня, а я так хотел тебя повидать. Утром я, наверное, сильно тебя огорошил.
Оливия не ответила, и Клей Хэдли мягко прибавил:
– Оливия, ведь существует причина, почему ты дала мне ключ вместе с разрешением приходить, если я заподозрю неладное.
Она почувствовала, что ее негодование по поводу вторжения утихло. Клей сказал правду. «Позвони он, я бы сказала, что отдыхаю», – подумала она. Потом Оливия проследила за взглядом Клея.
Он смотрел на конверт из плотной бумаги у нее в руке.
С того места, где он стоял, ему отчетливо было видно единственное слово, написанное ее матерью.
«Кэтрин».
5
Моника жила на первом этаже реконструированного таунхауса на Восточной Тридцать шестой улице. Ей казалось, что поселиться в квартале с такими домами – все равно что вернуться в девятнадцатый век, когда все дома из бурого песчаника были частными особняками. Ее квартира размещалась в задней части здания, а это означало, что она имеет исключительное право пользоваться маленьким патио и садом. В теплую погоду она, сидя в патио в купальном халате, наслаждалась утренним кофе или вечерним бокалом вина.
После спора с секретаршей Нэн по поводу Майкла О’Кифа, ребенка, у которого был рак мозга, Моника решила прогуляться домой пешком, как часто делала. Она уже давно поняла, что пройти милю с работы до дому – это хорошая разминка, а также возможность снять напряжение.
Столь же хорошо действовала на нее стряпня после рабочего дня. Повар-самоучка, Моника обладала кулинарными талантами, о которых среди ее друзей ходили легенды. Однако ни прогулка, ни превосходные паста и салат, которые она приготовила себе в тот вечер, не избавили ее от гнетущего чувства, что над ней сгущаются тучи.
«Это все из-за ребенка, – решила она. – Мне надо завтра выписать Салли, но если даже я проверю ДНК и выясню, что Рене Картер не является ее биологической матерью, что это докажет? Мой папа был приемным ребенком. Я почти не помню его родителей, но он всегда говорил, что не может себе представить на их месте кого-то другого. Фактически он перефразировал слова Алисы, дочери Тедди Рузвельта. Овдовев, Рузвельт повторно женился, когда Алисе было два года. Когда ее спросили о мачехе, Алиса без колебаний ответила: “Она была единственной матерью, которую я знала или хотела бы знать”. Правда, повторяя эти слова и питая к приемным родителям такую же любовь, как Алиса Рузвельт к воспитавшей ее мачехе, папа всегда интересовался своими настоящими родителями, – размышляла Моника. – В последние несколько лет своей жизни он был этим прямо-таки одержим».
Салли привезли в отделение неотложной помощи в тяжелом состоянии, однако признаков жестокого обращения не было, и кормили ее, по-видимому, хорошо. И разумеется, Рене Картер была не первой матерью, поручающей своего ребенка заботам няни.
Еще одним поводом для беспокойства была перспектива подтвердить излечение рака мозга у Майкла О’Кифа. «Я не верю в чудеса», – с жаром говорила себе Моника, но не могла забыть, что осмотр подтвердил неизлечимую болезнь Майкла.
С удовольствием поглядывая на предметы обстановки своей квартиры, она не спеша лакомилась ломтиками свеженарезанного ананаса и отпивала кофе из маленькой чашки.
Вечер выдался прохладным, она включила газовый камин и уселась поблизости в мягкое кресло, рядом с круглым обеденным столиком. Мерцающие языки пламени бросали отсветы на старинный обюссонский ковер, гордость ее матери.
Внезапно тишину нарушил резкий телефонный звонок. И хотя Моника страшно устала, она вскочила на ноги и бросилась к телефону, зная, что это может быть звонок из больницы по поводу одного из ее пациентов. Сняв трубку, она уже говорила: «Доктор Фаррел слушает», не успев даже понять, что звонят с ее частной линии.
– Надеюсь, доктор Фаррел в порядке, – послышался насмешливый мужской голос.
– Да, в полном порядке, Скотт, – холодно ответила Моника, несмотря на то что голос Скотта Альтермана встревожил ее.
Тон сменился на серьезный.
– Моника, мы с Джой помирились. Все было неправильно. Теперь мы оба это понимаем.
– Жаль, – сказала Моника. – Только учти, что все это не имеет ко мне никакого отношения.
– Это имеет к тебе самое прямое отношение, Моника. Я втайне от всех побывал в президентском сыскном агентстве. Одна первоклассная юридическая фирма на Уолл-стрит предложила мне сотрудничать с ними. Я согласился.
– Раз так, ты, надеюсь, в курсе, что в Нью-Йорке живут восемь или девять миллионов человек. Подружись с любым из них или даже со всеми, только оставь меня в покое.
Моника повесила трубку, но, расстроившись, не смогла усидеть на месте. Она убрала со стола и допила кофе, стоя около мойки.
6
В понедельник вечером, расставшись с Моникой около ее кабинета, Нэн Родс села в автобус, идущий по Первой авеню, чтобы встретиться с четырьмя своими сестрами на ежемесячном ужине в пабе «Нириз» на Пятьдесят седьмой улице.
Она овдовела шесть лет назад, а ее единственный сын жил с семьей в Калифорнии, поэтому работа у Моники была для Нэн спасением. Она любила Монику и часто говорила о ней на семейных ужинах. Сама будучи одной из восьмерых детей в семье, она постоянно сокрушалась о том, что у доктора Фаррел нет потомства и что сама она была поздним ребенком – ее родители уже умерли.
В тот вечер, сидя с коктейлем за привычным угловым столиком в «Нириз», Нэн опять затронула ту же тему.
– Пока ждала автобус, я видела, как доктор Моника шла по кварталу. День у нее выдался такой тяжелый, и я подумала, что ей, бедняжке, не позвонят папа с мамой и не утешат ее. Чертовски обидно, что у ее отца в свидетельстве о рождении были указаны лишь имена приемных родителей, Энн и Мэтью Фаррел. Настоящие родители наверняка постарались, чтобы он не мог их разыскать.
Сестры согласно закивали.
– Доктор Моника выглядит так шикарно! Ее бабка происходила, наверное, из хорошей семьи, может быть, американской, – подхватила младшая сестра Нэн, Пэгги. – Если в те времена незамужняя девушка беременела, ее отправляли куда-нибудь подальше, пока не родится ребенок, а потом, не найдя ничего лучшего, отдавали его на усыновление. А в наши дни если незамужняя девушка забеременеет, то начинает хвастать об этом в «Твиттере» или «Фейсбуке».
– Я знаю, что у Моники много друзей, – вздохнула Нэн, взяв в руки меню. – У нее удивительный талант привлекать к себе людей, но ведь это совсем другое, правда? Что ни говори, кровные узы важнее.