Ну, во-первых, она страшно увлечена рыбалкой, а во-вторых, да что ж такого в этом разговоре?! Они ведь не кинулись друг другу в объятия и не принялись безумно целоваться!
Хотя очень хочется, конечно… Но, может, это только ей хочется, а ему — вовсе нет?
— Да мы и так просто гуляем, — проговорила она отчужденно и отодвинулась от Алексея.
Но он немедленно заглянул ей в лицо:
— Зачем ты заперлась ночью?
— Что? — изумилась Лидия.
— Я приходил. Дергал, дергал дверь — было закрыто. Я думал, ты поняла вечером: я приду. Зачем закрылась? Не хочешь меня больше видеть? А я жить без тебя не могу… Знала бы ты, каково мне было ткнуться в эту дверь закрытую, биться в нее… Зачем ты мне голову морочишь? Зачем эти глупости с домовым придумала и слухи распустила? Издеваешься надо мной?!
Лидия запнулась. Она уже давно нашла объяснение своей не слишком-то удачной личной жизни: она просто не способна проникнуть в глубины вывернутой мужской психологии. Это для нее слишком сложно. Инопланетяне (мужчины) непостижимы.
Сейчас, стоя рядом с Алексеем, она лишний раз убедилась в правильности этого вывода.
Да разве нормальная женщина станет распускать о себе слухи, будто ночью служила лошадью для домового?! Это кем только надо быть, чтобы сказать о себе такое?! Да никогда в жизни! Уж лучше признаться, что тебя похитил экипаж летающей тарелки, чтобы поведать о том, как классно жить на планете Альфа-бета-гамма-ипсилон-омега 123897 дробь 15!
Впрочем, насчет летающей тарелки — это для XXI века нормально. А для XIX — вряд ли… тут более актуален именно домовой.
— Неужели я тебе настолько противен? — обиженным мальчишеским голосом пробубнил Алексей. — Да, я заметил, что ты вчера вечером очень старательно изображала сонливость.
— Ничего я не изображала! — взорвалась Лидия. — И я отлично помню, что оставила дверь незапертой. Лучшее доказательство этому — что Нюшка нынче утром ко мне зашла и разбудила своим криком. Можешь ее спросить, если мне не веришь.
— Вот еще не хватало, девок допрашивать! — мигом оскорбился Алексей. — Ты можешь сочинять что угодно, но я-то знаю: у тебя было заперто! Заперто! Ты не могла не слышать, как я ломился! Ты нарочно затворилась, ты лежала и насмехалась надо мной, а потом, когда я ушел, встала и открыла дверь, чтобы девка поутру могла спокойно войти.
От неслыханной глупости этих обвинений Лидия совсем расстроилась. Довольно было бы и того, что она по какой-то несчастной случайности лишилась нынче ночью этого счастья — побыть в его объятиях, — довольно было тех нелепых слухов, которые уже, конечно, повторяет о ней все Затеряево — даже мальчишки-рыбаки косились странно и, думая, что она не замечает, украдкой плевали через левое плечо! — так еще и эти инвективы дурацкие, оскорбительные, несправедливые!
— Я думаю, кто-то из нас врет, — сказала Лидия с горечью. — Или ты, или я.
— Но я-то знаю кто! Точно знаю! — взорвался Алексей. — Господи, как мне все это надоело! Зачем я с тобой связался? Зачем позволил, чтоб ты мне душу отравила?! Как бы я хотел оказаться сейчас в действующей армии! Но где взять коня?! Чертова Фоминична — кремень!.. Уйду я отсюда! Пешком уйду!
И бросился в сторону, к закраине желто-зеленого леска, как будто именно там находилась действующая армия, куда Алексей намеревался отправиться ну прямо сей же миг, без промедления.
Лидия повернула к воде. Встала у самой кромки, даже не заботясь о том, чтобы ног не замочить. Все было неважно, неважно… Солнечная, блескучая рябь вышибала слезы. Или рябь была здесь ни при чем?
Чей-то голос, зовущий ее по имени, долетел вместе с порывом ветра. Почудилось, что ли?
Она отерла глаза и оглянулась. Да нет, не почудилось. Вон стоит на взгорке Ирина, машет рукой.
Лидия неохотно пошла от воды. Она нарочно медлила, надеясь, что ветер и солнце высушат слезы. Ну, может быть, глаза и высохли, но прогнать печаль с лица не в силах были ни ветер, ни солнце.
— Что случилось? — спросила Ирина, указав на берег, через который протянулась цепочка следов — мужских и женских. Однако посредине следы вдруг резко разошлись: мужчина свернул к лесу, а женщина пошла к воде. — Вы поссорились с Алексеем?
— Ничего мы не ссорились, — буркнула Лидия. — Ему нужно было в одну сторону, мне в другую, только и всего.
— Горько мне, — шепнула Ирина упавшим голосом, — что два самых близких, самых дорогих, самых милых мне человека так не любят друг друга! Будь я художником, написала бы картину об этих следах, об этом дне…
Лидия только глазами на нее блеснула, а сказать ничего не смогла: горло перехватило. Да и что тут вообще можно было сказать?!
Зато теперь она понимала, почему Илья Фоминичнин написал картину, которая потом попала в художественный музей.
По просьбе своей барыни, вот почему!
Глава 11. Все открою
Иногда после обеда расходились по спальням, чтобы подремать, однако сегодня Алексей с мстительным выражением лица проворчал, что укладываться не желает.
Лидия, которая, правду сказать, лелеяла некоторые мечты: вдруг сменит гнев на милость, вдруг рискнет прибежать к ней среди дня, пусть на минуточку, пусть ради одного поцелуя?! — сдержала досадливую дрожь губ. Но поскольку ей тоже не хотелось спать (ночью выспалась, даром что домовушка гонял ее по заоблачным высям от заката до рассвета!), она сказала, что лучше начнет сшивать лоскутки, приготовленные для одеяла и со вчерашнего дня так и лежавшие на большом столе в гостиной.
Ирина, скрывая зевоту и сонно хлопая глазами, согласилась. Лидия не сомневалась, что удерживает ее в гостиной вовсе не желание работать иглой, а синие глаза некоего раненого гусара. Тем паче что оный гусар притащил из кабинета Гаврилы Иваныча гитару с пышным полосатым бантом (совершенно такой бант на совершенно такой же гитаре Лидия видела на какой-то картине Брюллова, только, вот беда, не могла вспомнить, как полотно называлось, а может, и не Брюллову оно принадлежало, а, к примеру, Перову!) и, умело ее настроив, принялся пощипывать струны.
— Алексей Васильевич, спойте! — мигом оживилась Ирина. — Тот романс на стихи господина Карамзина, который он сам певал, бывало, у Загрядневых. «Прости» называется, если память мне не изменяет. Чудный, чудный романс! Ах, где теперь-то обожаемый наш Николай Михайлович?!
— Карамзин-то? — рассеянно подала голос Лидия, скрепляя «на живульку» первый ряд лоскутков. — В Нижнем Новгороде.
И тут же прикусила язычок, исподтишка огляделась. Как раз накануне рокового похода в художественный музей она читала какую-то статью, где рассказывалось, что в 1812 году великий русский историк жил в Нижнем.
Впрочем, похоже, ее реплика никого не удивила. Ирина даже поддакнула:
— Я тоже слышала, будто Карамзины в Нижний собирались.
А Алексей пробормотал:
— Ну, Карамзина так Карамзина, извольте, Ирина Михайловна, — и запел приятным, хоть и довольно слабеньким баритончиком, весьма ловко себе аккомпанируя:
Кто мог любить так страстно,
Как я любил тебя?
Но я вздыхал напрасно,
Томил, крушил себя!
Мучительно плениться,
Быть страстным одному!
Насильно полюбиться
Не можно никому.
Я плакал, ты смеялась,
Шутила надо мной, —
Моею забавлялась
Сердечною тоской!
Надежды луч бледнеет
Теперь в душе моей…
Уже другой владеет
Навек рукой твоей!..
Во тьме лесов дремучих
Я буду жизнь вести,
Лить токи слез горючих,
Желать конца — прости!
Алексей закончил мелодию громким аккордом.
Лидия решилась поднять глаза. Певец скромно не отрывал взгляда от струн, а Ирина, восторженно хлопая в ладоши, так и поливала его нежными взорами.
Ч-черт! Ирина решила, что это двусмысленное признание предназначено ей, а между тем Лидия могла бы поручиться, что Алексей намекал именно ей на свои чувства!
Надо было срочно все расставить по местам. Гитарой Лидия не владела, вот чему не научилась, тому не научилась! Однако голос у нее был приятный и слух отменный, поэтому она вспомнила один недурной фильм — «Эскадрон гусар летучих» — и запела, делая вид, что совершенно поглощена шитьем:
Не пробуждай, не пробуждай
Моих безумств и исступлений,
И мимолетных сновидений
Не возвращай, не возвращай!
Не повторяй мне имя той,
Которой память — мука жизни,
Как на чужбине песнь отчизны
Изгнаннику земли родной.
Не воскрешай, не воскрешай
Меня забывшие напасти,
Дай отдохнуть тревогам страсти
И ран живых не раздражай.
Иль нет! Сорви покров долой!..
Мне легче горя своеволье,
Чем ложное холоднокровье,
Чем мой обманчивый покой.
На второй же строфе Алексей поймал мелодию, и Лидия закончила романс в полном согласии с гитарою.
На второй же строфе Алексей поймал мелодию, и Лидия закончила романс в полном согласии с гитарою.
— Ах, какое чудо! — вскричала Ирина. — Прелесть что за стихи! Чьи они?
— Дениса Давыдова, поэта-партизана, — произнесла Лидия и снова, второй раз за этот вечер, прикусила язычок — на сей раз куда чувствительней прежнего.
— Дениса Васильевича, адъютанта Багратиона? — оживился Алексей. — Как же, наслышан о нем: и рубака удалой, и поэт славный. Правда, не ведал я, что он романические поэзы писал: думал, все больше сатирами политическими пробавлялся или баснями, вроде господина Крылова, или лихими гусарскими стишками, кои не всегда в дамском кругу прочесть прилично. А оно вон как задушевно сложено… Да точно ли это стих Давыдова?
— Можете не сомневаться, — кивнула Лидия, безуспешно пытаясь вспомнить, в каком году сие стихотворение было написано. Да разве мыслимо вспомнить то, чего не знаешь?! — Вы его просто еще не читали, вот и все.
— А музыка чья? Небось тоже Дениса Васильевича?
— Нет, Александра Журбина, — сорвалось у Лидии. Ну, язык она сегодня себе откусит, это точно!
— Слыхом не слыхала, — покачала головой Ирина.
— Да и ладно, нельзя же все знать! — подала голос Фоминична, сидевшая тут же, в углу, над ворохом лоскутков.
Тон у нее был досадливый: видимо, огорчилась, что барышня оплошала.
— Слушайте-ка, слушайте-ка, Лидия Александровна, — встрепенулся вдруг Алексей. — А как вы Дениса Васильевича аттестовали? Поэт-партизан? Откуда сие известно? Неужто рискованное предприятие его не только получило высочайшее одобрение, но и знаменовалось успехом и известностью?
Лидия пожала плечами. Ответить было нечего. О Давыдове она имела только самое общее представление: поэт-партизан, да и все тут.
— О чем это вы, Алексей Васильевич? — заинтересовалась Ирина.
— Ну как же, как же! — воскликнул Алексей. — У нас в войсках ходили слухи, будто незадолго до Бородинского сражения господин Давыдов обратился к Багратиону с просьбой разрешить ему организацию партизанских набегов на тыл противника. Он просил дать тысячу кавалеристов, но pour expérience[6] ему дали лишь пятьдесят гусар и восемьдесят казаков. Результатов сей эскапады я не ведаю. Однако думал, впрочем, что сие — военная тайна. Каким же образом стало известно средь статских?..
Он умолк и поглядел на Лидию с явным подозрением.
«Ага, ага! — подумала она угрюмо. — Еще не хватало, чтобы меня начали допрашивать как l’espionne[7] французских империалистов!»
Насколько Лидия помнила из истории Отечественной войны, первая партизанская операция состоялась 1 сентября. Французы готовились вступать в Москву, однако Давыдов со своим отрядом разгромил на Смоленской дороге, у Царева Займища, одну из тыловых групп противника, отбив обоз с награбленным добром и транспорт с военным снаряжением. Так же взял в плен более двухсот человек. Оружие здесь же роздали крестьянам, из них был сформирован первый партизанский отряд.
Но это — исторический факт, осмысленный позже. Каким образом он мог стать известен Лидии в первых числах сентября 1812 года?
Ага, придумала!
— Слышала, как французы на чем свет стоит проклинали каких-то партизан, какого-то гусара Давыдова, — небрежно бросила она. — Так и подумала, что это наш знаменитый поэт. Недаром еще Суворов сулил ему блистательную военную карьеру.
Так, все сошло нормально, очевидно, сей факт общеизвестен. Однако у Алексея был такой вид, словно он намеревался углубиться в разговор, который не сулил Лидии ничего, кроме неприятностей.
Как бы избежать его? Она растерянно повела глазами по столу — да так и вздрогнула от радости!
— Что такое? — пробормотала, изображая досаду. — Отлично помню, что вчера я здесь выложила ряд белых холстинковых лоскутков для узора. А сегодня они куда-то делись! Не видал ли кто?
Фоминична подошла и посмотрела. В самом деле, тщательно подобранных лоскутков и в помине не было.
— Должно, девки растащили, — проворчала Фоминична. — Ужо я им, сорокам! Не пойму, на что им те лоскутья сдались? Были бы хоть цветные, а то белые. Но вы не горюйте, барышня Лидия Александровна. Вы подите в кладовую, что за кабинетом покойного Гаврилы Иваныча, да поглядите там в сундуках. Сколь помню, оставались там лоскутки белые. Какие надо, такие и подберете себе.
Лидия рада была сбежать, а потому выскочила из гостиной просто-таки опрометью. Вслед ей неслась прелестная мелодия композитора Александра Журбина (XX век), с которой весьма успешно освоился гусар Алексей Рощин (век XIX), напевавший:
Не пробуждай, не пробуждай
Моих безумств и исступлений,
И мимолетных сновидений
Не возвращай, не возвращай!
У Лидии от его голоса мурашки по коже пошли. «Придет он ко мне нынче ночью или нет? Придет или нет?» — вот все, о чем она только могла думать.
Она поднялась во второй этаж и вскоре очутилась рядом с кабинетом старого хозяина. И остановилась, не зная, куда дальше идти, где, собственного говоря, находится упомянутая кладовка.
В эту минуту дверь кабинета распахнулась. На пороге показался Кеша. В руках он держал совок и веник, и Лидия поняла, что Кеша прибирался в кабинете.
— Кладовка? — переспросил он, услышав ее вопрос. — Да она за кабинетом. Вон там, около дивана, дверка. Вы пройдите, барышня, пройдите!
Лидия вошла в кабинет и с любопытством огляделась. Здесь, по слухам, все оставалось в точности как при Гавриле Иваныче. Она уже была в кабинете однажды, но лишь мимоходом. Очень хотелось получше рассмотреть дубовые панели, штофные обои, литографии с библейскими сюжетами по стенам, книжные шкафы, бюро, вольтеровские кресла, кожаный диван, темный дубовый паркет, темные, мрачные портьеры…
Одна вещь выбивалась из общего стиля — она-то и привлекла особое внимание Лидии. Это был изящный, на тонких высоких ножках, полированный и украшенный перламутровой инкрустацией комодик несколько необычной конструкции — как бы чуточку изогнутый. Вещица совершенно дамская, неожиданная среди этой суровой, аскетичной и довольно унылой обстановки…
— Это называется fêve, — пояснил Кеша, заметив, куда она смотрит.
— Fêve? — удивилась Лидия. — По-французски — боб? Кеша, да ты никак французский знаешь?!
— Да кое-что кумекаю, — скромно признался Кеша. — Гаврила Иваныч учили по доброте своей, ну, я и запомнил. Именно боб. Видите, по форме на бобовое зернышко похож? Предназначен для всяческих дамских безделушек и рукоделия.
— Но каким же образом он мог оказаться у твоего хозяина, закоренелого холостяка? — удивилась Лидия. — Только не говори, будто Гаврила Иваныч увлекался шитьем, вязанием и плетением кружев!
Кеша сдавленно кхекнул. Это, поняла Лидия, означало, что ее юмор был оценен.
— Гаврила-то Иваныч в молодые года был красавец собой, в гвардии служил, — начал верный камердинер с гордостью в голосе. — Гвардия особым расположением государыни пользовалась. Гаврила Иваныч тоже. — Кеша снова кхекнул, на сей раз смущенно. — Вроде даже в случае[8] мимолетном побывал, о чем всю жизнь свято помнил, отчего весь век бобылем прожил. И вот уже в зрелые, даже весьма зрелые года задумал он жениться на одной молодой красавице хорошего рода. Как водится, испросил дозволения государыниного. Та благословила и накануне венчания прислала ему сей fêve для будущей супруги. Комодик этот по просьбе императрицы шереметевские мастера делали, а они были громадные искусники. Государыня любила говорить, мол, наш русский мастер любого иноземца перемастачит! А делали они комодик в ту самую пору, когда Гаврила Иваныч в случае был… Якобы в память о прошлом императрица и послала сей подарок. Вот только невеста возьми да помри в одночасье перед самым венчанием… Так Гаврила Иваныч один и остался. Однако fêve ему очень дорог был. Еще бы — подарок государыни! Гаврила Иваныч в нем, конечно, не иголки и булавки держал, а печати и сургуч — письма печатать. Я помню, как хозяин сию безделку любил, и держу его в чистоте безукоризненной. Пылинки сдуваю, полирую, скважины прочищаю. Да что проку? Открыть нечем!
— Что, ключи потерялись? — удивилась Лидия.
— Не ключи, а ключ, — пояснил Кеша. — Он для всех ящичков один был. Затейливый такой… на нем даже буковки стояли — ВО.
— ВО?! — так и ахнула Лидия. — И что же это значит?!
— Гаврила Иваныч, покойник, сказывали, дескать, это рукомесло какого-то шереметевского мастера, — пояснил Кеша. — Вроде бы Василий Октябрев его звали. Имя среди кузнецов известное было. Но Гаврила Иваныч как-то обмолвился, что это не столько знак мастера, сколько знак самого ключа. ВО — значит, все открою.
— Неужто все? — с замиранием сердца спросила Лидия, вспоминая, как один ключ открыл одну дверь, после чего начались ее приключения.