Теперь нам нет необходимости обьяснять фамильярность их разговора в то холодное январское утро в Вэлли Фордж по поводу Присциллы Мильтон. Погрузившись в молчание (возможно из-за задницы Присциллы), Лафайет остановился и сказал, вновь ухватив нить разговора:
- В любви, как и в бегстве, нет места извинениям. Не помню, кто это написал, но, дорогой мой, как вы вывернетесь из этой ситуации? Мы здесь застряли до весны. И в настоящее время нет никакой миссии, которую я мог бы вам поручить, чтобы вы немного развеялись. Но я подумаю...
- Заранее благодарю вас.
И они зашагали дальше.
- А порвать? - промолвил, вдруг, Лафайет. - Не могли бы вы порвать с нею?
- Я решился бы на это, только имея под седлом резвого коня.. Впрочем, мсье, она мне ничуть не противна и всегда оказывает радушный прием. Если бы не навязчивая идея о браке, она была бы прекрасной подругой. Но вот супругой я её не вижу. Для супруги ...
- Истинная правда, - сказал Лафайет. - Во время нашего пребывания у "моравских братьев" вы честно признали, что сели вместе со мной на "Ля Виктори" не для того, чтобы устремиться на помощь американской демократии ...
- Которой я вполне симпатизирую, поверьте, вполне...
- Не сомневаюсь. Но Америка для вас - это прежде всего некая юная особа ...
- Летиция Ормели. Теперь уже Летиция Диккенс.
- Да. Грандиозный план, - сказал Лафайет, немного помолчав, грандиозный план, - найти в стране человека, который быть может отсюда в сотнях километров, и в том числе в оплоте английской армии.
- Вне всякого сомнения. Бывают дни, когда и я не верю. Но как и вы, мсье генерал-майор, я не могу жить без грандиозных замыслов ..., не изменяющих мир, но сделающих счастливее людей.
2
После их разговора прошел месяц, но никакой миссии, удалившей бы Тюльпана, не предвиделось. Было все также холодно. Война, казалось, остановилась навсегда. К тому же Лафайет покинул лагерь почти на следующий день после их встречи, занятый делами, о которых мы ещё узнаем, пытаясь изменить мир. Тюльпан был вне себя от того, что не участвовал в канадской экспедиции, но ему дали понять необходимость его присутствия здесь из-за вирджинцев.
Не сражаясь, иногда не имея возможности даже выпить вина, слушая грациозную и воинственную Присциллу (которая между делом украсила их барак кокетливыми занавесками, как те, намекала она, что будут в их доме) описывающую ему свадебное одеяние, напудренный парик, надетый по этому случаю (как в Париже, милый!), составляющую списки церквей в Филадельфии, Нью-Йорке, в Саванне, переписывающую имена кюре, которых она знала и детально расписывающую меню свадебного обеда. Тюльпана бросало в жар и он выпивал до литра древесного спирта, если не было занятий с вирджинцами. Но, по-счастью, вирджинцы были! Дивизия Лафайета была передан маркизу Конгрессом по просьбе Вашингтона, по случаю личного блистательного вклада в победу 17 ноября прошлого года при Глучестере и Филадельфии. Будучи помощником генерала Грина в Нью-Джерсийской экспедиции, Лафайет, отправившись в разведку с тремястами пятьюдесятью воинами, разгромил пост из четырехсот наемников, имевших две пушки, и заставил отступить Корнуэльса, пришедшего на помощь со своими гренадерами. После чего ему дали звание генерал-майора, а Тюльпану, который тоже участвовал в операции, сержанта. Штаб оставил за маркизом право выбора войск, которыми он хотел бы командовать.
- Вирджинцы!
На миг показалось, что Вашингтон лишился голоса.
- Вы сказали - вирджинцы?
- Так точно.
В маленькой комнатушке, загроможденной картами, где они находились, на мгновенье воцарилась тишина, адъютант Вашингтона перекинулся быстрым взглядом со своим шефом, как будто этот молокосос-француз только что сказал глупость. Видимо так оно и было, ибо Вашингтон захотел все прояснить, как всегда своим степенным, внушающим почтение тоном:
- Мсье генерал-майор, я вас предупреждаю, что эта дивизия, насчитывавшая три тысячи человек в начале войны, теперь не насчитывает и пятнадцати сотен ..., в основном, из-за дезертирства, дезертирства, вы слышите? А не из-за героизма! - Нахмурив брови он продолжал - Эта дивизия не делает чести нашей армии. Вы не можете не знать, что она сформирована специально для волонтеров из Вирджинии, ибо другие дивизии брать их не желали.
- Я действительно знаю это. Как и то, что их бывшие командиры говорят, что они понимают язык либо кулака, либо сапога. И я знаю также, что большая часть неграмотна, а добрая половина предпочла вербовку, чтобы избежать тюрьмы...
- ... и быть сытыми не работая.
- Вне всякого сомнения, но с риском быть убитыми на войне!
- Ах! Такая малость. Они прекрасно научились избегать этого, и вы не очень-то измените их примитивные мозги. В конце концов, если Вы так хотите, пусть будут вирджинцы, но они доставят Вам немало хлопот.
Тюльпан ожидал своего шефа, шагая взад-вперед.
- Итак, мсье генерал-майор? Что сказал главнокомандующий?
- Я командую вирджинцами. Что он сказал? Что они доставят мне много хлопот. Видите, я последовал вашему совету... Но теперь спрашиваю себя, правильно ли я сделал, - озабоченнло ответил тот.
- Мсье, - сказал Тюльпан, - совет, который я позволил себе дать вам, был основан на том, что эти люди - бродяги, скорее сорви-головы, чем истинные бандиты, натуры порывистого, дикого, но не преступного нрава. Я хорошо их изучил - они будут бравыми солдатами!
- Если мы их обуздаем, в чем я сомневаюсь. - И повод сомневаться у него был.
Спустя несколько недель после встречи с Вашингтоном, вирджинцы были обузданы, хотя бы частично, из-за питания: единственные из всей армии они ели досыта и тайно получали солидные порции виски. Они занимали восточный сектор Вэлли Форж и не уживались мирно с другими войсками. Набитое брюхо вызывало чувство превосходства и могло изменить корпоративный дух. Они начали уважать своего шефа, сумевшего столь существенно изменить их жизнь, а сержант Тюльпан добился их любви тем, что этой скандальной привилегией в еде они обязаны были ему. Тюльпан, не только с письменным поручительством Лафайета, но и его деньгами окунулся в черный рынок, сойдясь с племенем ирокезов, стоявших в нескольких милях от лагеря. Раз в неделю, ночью, часть племени приносила в условленное место в лесу свежее мясо бизонов, копчености и бутылки лучшего скотча, которые награбили в фургонах армии Барджойна. Деньги Лафайета позволяли им покупать ружья и пули, используемые для истребления другого иракезского племени, с которым они соперничали уже семьдесят пять лет.
С третьей недели подобного распорядка почувствовались перемены: больше ни один вирджинец не дезертировал. Постепенно они привыкли к дисциплине и с удивлением, но без недовольства позволили командовать собой. Отныне можно было лицезреть потрясающее представление, когда эти обросшие дикари, одетые в козьи шкуры, занимались строевой подготовкой. Оттачивал их мастерство немец фон Штаубен.
Если в предрассветной тьме слышался голос фон Штаубена, чеканящего свои ein-zwei-ein-zwei,[3] значит все шло хорошо. Солдафоны становились солдатами. Помощник фон Штаубена Тюльпан присутствовал на всех занятиях, вот почему мы сказали, что, к счастью для него, были вирджинцы, что не давало возможности злоупотреблять древесным спиртом.
Тюльпан не сомневался в результате - его шеф, наконец-то получит настоящих солдат.
Тем не менее, иногда случались проишествия, спровоцированные сорвиголовами, которых не устраивал сушеное мясо или которых распалял скотч, и наиболее серьезное произошло в то февральское утро, с которого мы начали эту хронику. Тюльпан, занимался любовью с Присциллой Милтон на козьей шкуре, прямо на полу, при тусклом свете огня.
- Боже, перестань болтать. Ты заставляешь меня думать о чем угодно, только не о твоей заднице!
Действительно, она принялась описывать деревянную церковь, стоявшую в её деревне в Вирджинии, и бесконечно затянула рассказ о своей кузине Андоре, которую она хотела бы взять свидетелем.
- Ах - воскликнула она шокированно. - Мой зад, скажите на милость! Значит ты думаешь только о моих ягодицах, мерзкий грешник!
- Моя дорогая, в данный момент они предмет моих забот.
- А моя душа?
- Не сейчас. Об этом чуть позже.
- Мсье Тюльпан, вы всего лишь французская свинья и я не выйду за вас замуж.
- О! Правда, моя дорогая? Напомните мне об этом!
- Я не выйду за вас замуж, если вы не научитесь вести себя по джентельменски.
- Идет! - сказал он, высвобождаясь от нее. Но вызов не был принят и, как следует насмеявшись, Присцилла жеманно сказала:
- Нет, все же нужно, чтобы я вышла за вас замуж, мой друг.
- Все же? - спросил он, вновь отодвинувшись.
- Ведь я же забеременею, не так ли?
- Моя дорогая, в данный момент они предмет моих забот.
- А моя душа?
- Не сейчас. Об этом чуть позже.
- Мсье Тюльпан, вы всего лишь французская свинья и я не выйду за вас замуж.
- О! Правда, моя дорогая? Напомните мне об этом!
- Я не выйду за вас замуж, если вы не научитесь вести себя по джентельменски.
- Идет! - сказал он, высвобождаясь от нее. Но вызов не был принят и, как следует насмеявшись, Присцилла жеманно сказала:
- Нет, все же нужно, чтобы я вышла за вас замуж, мой друг.
- Все же? - спросил он, вновь отодвинувшись.
- Ведь я же забеременею, не так ли?
Забеременеет! Да ещё с детьми, которых он уже рассеял по свету! Тот от Анжелы, в Лондоне; этот от Деборы Ташингем в Бовике в Англии; там от Франшеты де ля Турнере (где же? Ах да, в Ницце); этот от Авроры Баттендье в Бордо. Нет, решительно надо избежать сетей Присциллы прежде, чем появится американец.
В этот момент его мысли были прерваны фон Штаубеном, вызвавшим его, меж тем как Присцилла упрямо твердила:
- Андора Трентон, моя кузина тридцати двух лет, она дочь дяди Рапета и тети Каролины, сестры моей матери. и я хочу видеть её и Монти Бредфорда свидетелями на нашей свадьбе. С Монти Бредфордом я учила катехизис, он сын Корнелия Бредфорда и хозяин лесопильного завода. Бредфорды живут в Америке уже пять поколений...
Страстная речь, из которой Тюльпан не слышал ни слова, ибо поспешно вышел. Но Присцилла не нуждалась в слушателе. Ее любовник был уже рядом с фон Штаубеном, а она все ещё вела свой монолог с ангельской улыбкой на устах.
Признаком плохо проведенных занятий был леденящий душу вид фон Штаубена, разражавшегося ругательствами. Это повторялось всякий раз, если правильно не выполняли маневр или он замечал вялость или несобранность; тут уж все становились по стойке "смирно". Переходя от одного к другому, инструктор божился и чертыхался то на немецком, то на французском, то смешивая оба языка. Он кричал Donnerwetter, Schweinesshund, [4] потом поминал черта, обзывал солдат бандой недорезанных свиней, затем, перебрав весь зверинец, успокаивался и, повернувшись к Тюльпану, давал знак продолжить как обычно. Тюльпан зычным голосом переводил Rascals, Fuck you! Old shicts! [5] и прочие "любезности".
Провинившаяся сотня безропотно сносила этот ритуал. Но обычно, когда гроза проносилась, все расслаблялись, не исключая и фон Штаубена, и в дальнейшем занятия проходили уже спокойнее. В этот же раз что-то не сработало: после "любезностей" Фанфана-Тюльпана тридцать сорвиголов с мрачным видом, явно что-то задумав, остались по стойке "смирно", хотя фон Штаубен пробормотал - "вольно!".
- Что произошло? - спросил Тюльпан у фон Штаубена. - Вы скомандовали "вольно", а они не выполнили приказ. Почему?
- Ах! - сказал фон Штаубен, - нравы америкнцев нельзя сравнить с прусскими, австралийскими, французскими. Солдатам этих наций вы говорите сделай то-то или то-то и они выполняют. Но этим, - и он указал на группу солдат, - необходимо пояснить - вот причина по которой вы должны сделать то-то. И только тогда они исполняют.
- Это не должно вас удивлять. Это привычка. Давать им разъяснения надлежащим образом требует их демократия. Это для них естественно.
- Я хочу научить их ползать по пластунски, - пояснил фон Штаубен, - на животе. Передвигаясь с ружьем у подбородка за счет движения локтей, толкаясь кончиками пальцев. Великолепная техника, позволяющая с наименьшим риском приближаться к врагу, не будучи мишенью, в отличии от героев-англичан - безумцев, бегущих перед батареями, в которых можно стрелять не целясь.
Он замолчал на миг, прежде чем продолжил:
- Естественно, что я объяснил им все преимущества этого передвижения... впрочем бросающиеся в глаза.
- И тогда?
Вместо ответа фон Штаубен показал взглядом Тюльпану на рыжего здоровяка: низкий лоб, ещё уменьшенный густыми бровями, сросшимися над курносым носом, тяжелый подбородок и глазки-кнопки составляли "премиленькую" физиономию. Eго лохмотья, изношенные больше всех, были и грязнее всех. Горацио Блейк, так его звали. Из всех вирджинских пройдох этот - наихудший. Он бахвалился тем, что записался ради возможности насиловать женщин - предпочтительнее англичанок, но не исключительно. Его специальность: драка, с ударами исподтишка, исключительно с честными и порядочными солдатами, состоявшими в дивизии Лафайета. Его облик, сила Геркулеса, большая бритва, размахивать которой он не опасался не только во время бритья, превращали его в самого сомнительного типа из всех. Штаубену не было нужды что-то объяснять. Тюльпан тотчас понял, причина недовольства - Горацио Блейк. Иначе остальные не стояли бы, замерев от страха.
- Господа, - спокойно сказал Тюльпан, подчеркнуто отвернувшись от Блейка, стоявшего с независимым видом, - господа, благодаря таланту мсье фон Штаубена, мы все достигли больших успехов. Когда весной вновь продолжиться война, мы будем к ней более готовы как в боевом плане, так и в плане личной безопасности. Тренировки в ползании по пластунски, которых от вас требуют, смогут оградить от огня противника. Я плохо понимаю причину вашего отказа. Считаю необходимым сказать, что, вернувшись в лагерь, генерал майор согласится со мной и не применит сурового наказания.
Он замолчал на мгновение, с беспокойством наблюдая за приближением тех, кто не участвовал в упражнениях и бесцельно слонялся по лагерю. Их количество увеличивалось с каждой минутой. При упоминании о наказании глухой ропот недовольства прошел по рядам стоящих по стойке "смирно" и все взоры, инстинктивно обратились к Горацио Блейку. Число зрителей все возрастало и Тюльпан сказал сам себе, что если не контролировать ситуацию, то общий эффект будет отрицательным и все созданное за последние недели рухнет в небытие из-за упрямства.
- Господа, - начал он, все ещё хитря, - если вы живете лучше, значительно лучше остальной армии, так это благодаря генерал-майору Лафайету. Генерал-майор вправе ожидать от вас примирения по столь смехотворному инциденту. Хорошо. Если вам плохо понятен смысл этого упражнения, мсье фон Штаубен разъяснит его ещё раз. Но вначале разойдитесь.
Строй солдат заволновался. Вновь взгляды устремились к Горацио Блейку, теперь уже вышедшему из строя. Но они не разошлись. Еще больше появилось зевак. Теперь уже это была настоящая толпа, где боролись за место в первых рядах и откуда, когда стало очевидно, что строй не повинуется, пошел полуудивленный, полусаркастический ропот. В этот момент и крикнул какой-то шутник: "-Говорите громче, сержант, вы же видите, что они глуховаты..." Все общим смехом отозвались на остроту, а другой прогорланил, усиливая веселье:
- А не пропеть ли им колыбельную, сержант?
- Это Блейк запретил им расходится, - сказал фон Штаубен, - я спрашиваю себя почему? - Он побледнел, еще больше и не переставал похлопывать своим коротким стеком по грязным сапогам.
- Блейк хочет таким образом утвердить себя, - сказал Тюльпан, подходя к типу преступного вида. - Он будто бы испугался, как водится, а эти господа достаточно понятливы, чтобы ошибиться.
Говорил он достаточно громко, резким тоном, и подойдя вплотную к Блейку, бывшему выше его на полторы головы, бросил в наступившей драматической тишине, разрываемой карканьем ворон над заснеженными деревьями:
- Вы вольны это сделать Блейк! Вы вольны уподобиться шуту, мне безразлично! Но не в служебное время. И не в строю. Вы не имеете права никому приказывать, никому, вы меня слышите! Вы это сделали! Отлично! Восемь суток карцера. - И, повернувшись тотчас к фон Штаубену: - Что он им сказал, заставив прекратить занятия?
- Что ребята из Вирджинии не должны зарываться носом в дерьмо на забаву тупого француза, - бросил тяжелый вульгарный голос, голос не фон Штаубена, а Горация Блейка. В невообразимом насмешливом шуме, сопровождавшем это заявление, прорезался визгливый голос инспектора.
- Я не француз, а немец.
И тотчас же Горацио Блек громогласно смеясь воскликнул:
- Я говорю не о тебе, моя цыпочка, и а о мусье Лафийете[6].
Слово вызвало новый взрыв веселья, но этим словом была "моя цыпочка", адресованная фон Штаубену, а не насмешливая деформация фамилии Лафайета, тем более, что вирджинцы не знали французского, как и сам Блейк, следовательно, его оскорбление было неумышленным. Но Тюльпан уже не мог спокойно считать его непреднамеренным и не затрагивающим чести шефа. Как бы то ни было, генерал-майору только что нанесли оскорбление на виду у трети армии, что больше всего задевало Тюльпана, а если все дело свести к мятежу, то поведение Тюльпана объяснимо и законно: он ударил здоровяка кулаком в глотку.
Ярость вдохновляла. Шовинизм и паническое чувство, что не сведи он счеты с Горацио Блейком публично, будет покончено с авторитетом и его, и фон Штаубена, и Лафайета, а превыше всего престижем Франции, овладело Тюльпаном. Долго говорили в хижинах Вирджинии об этой битве под свинцовым небом Вэлли Форж февральским днем 1778 года, с тысячью зрителей тотчас же заключивших пари на этих Давида и Голиафа. Кто-то просил тишины, чтобы лучше слышать звук ударов. Во имя исторической правды нужно сказать, что для спорящих Тюльпан не был фаворитом. Его метр семьдесят один и шестьдесят шесть килограммов не выдерживали конкуренции с Горацио Блейком, имевшим метр девяносто пять и сто кило без жира. Голова Блейка оказалась тверже дуба и после первого прямого удара Тюльпан подумал: "Черт! Я разобью себе пальцы." Второй тур оказался ещё более болезненным, ибо он сам получил удар, по счастливой случайности не в голову, ибо оказался бы в нокауте, а под ложечку, поваливший его на землю. Лишь мысль о Франции не дала ему умереть. Слава Богу, он думал о Франции! Это поддержало его в море небытия, где он пробыл секунды три, помогло перевести дыхание, выблевать и устремило в нападение, словно с катапульты. Гром аплодисментов приветствовал его удар, подобный пушечному, - а ядром служила голова - нанесенный в монументальные челюсти Блека, заставивший того неосторожно согнуться, как бы в попытке раздавить комара, а вместо этого полететь вверх тормашками.