По мере того, как она говорила, ее раздражение росло. При этом она явно не делала никакого усилия, чтобы с собой совладать. Порывисто встав она принялась собирать со стола, вышла в кухоньку, хлопнув при этом дверью, почти тотчас же вернулась, приблизилась к кроватке Христины, поправила подушечку, одеяло. На глазах ее блестели слезы.
- Асунта, - сказал Савелий ласково и мягко, - не надо расстраиваться. Ведь все это пустяки.
- Оставь меня в покое, - почти крикнула она. "Как ни глупо и как ни тягостно мое положение, - думал между тем Филипп Крозье, - положение Савелия Болдырева еще глупей и еще тягостней".
Но совсем искренним с собой он не был, так как испытывал и род удовлетворения: выходка Асунты была очевидным результатом его присутствия! Сверх того ее гнев, ее резкие движения были полны непосредственности. Как раз это было обратно грустным вздохам Мадлэн. Филипп попросил разрешения удалиться. Сердито сверкнув в его сторону глазами, Асунта вышла в коридор.
- Мадам Болдырева нас покидает? - удивился Крозье. Савелий пояснил, что она наверно пошла к соседке, которую считает своей подругой.
- Сожалею, - прибавил он, - что семейная сцена нарушила наше благорасположение. Надеюсь, что это не отразится на наших отношениях.
- Конечно нет. Как бы это могло на них отразиться? Это видь все нервы, не больше. Благоволите передать вашей супруге мой почтительный привет.
На лестнице он помышлял о некоем равновесии и о некоторой симметрии; не условна ли его жена, в то время как муж Асунты причудник и фантазер ? До присвоения себе права сделать вывод оставался небольшой шаг. Припомнил он и то, как установил, в свое время, соотношение между ранним вдовством отца и своим согласием на брак по расчету. Потом, с досадой, он подумал, что романтизм Болдырева на него уже повлиял, расположив к ненужным мыслям. Подробности же семейной сцены, к которым он вернулся, заставили его улыбнуться.
Асунта, между тем, вернувшись от приятельницы, не обратила никакого внимания на попытки мужа восстановить мир, не кончила даже убирать со стола и легла, отвернувшись к стенке.
6. - МОЛЧАНИЕ
Савелий лег с ней рядом и, утомленный суетливым днем в парикмахерской и вечерними впечатлениями, забылся сразу. Как то часто {22} с ним бывало, он проснулся в середине ночи. Ему хотелось чтобы в комнату, невидимо и неслышно, проник кто-то благожелательный, готовый помочь подобрать слова для какой-то неясной мысли. "Надо, - сказал он себе, - найти точку опоры. Или отправную точку. Но опоры для чего? какую отправную точку? Только бы не почувствовать себя потерянным. И какие другие слова, кроме слов молитв, могли бы мне быть в подмогу?".
Молитв он знал мало, только те, которым мать его научила в детстве. Он прислушивался к дыханию Асунты и сердце его сжималось от жалости и от желания хоть чем-нибудь, хоть как-нибудь ей помочь.
Он допустил, что если все понять, то измена может стать источником не муки, а еще большей нежности: "Если ей хорошо с другим, то хорошо и мне, так как ее счастье мне всего дороже". В течение нескольких минут он испытывал спокойствие и ему показалось, что он достиг полной с самим собой откровенности.
- Исповедь себе, самоисповедь, не то же ли самое, чем может быть исповедь священнику перед смертной казнью, когда всякое умалчивание очевидно бездельно? - думал он.
Но все это было только вереницей образов, мало один с другим связанных, и Савелий вернулся к реальности. - "Обычные, даже обязательные правила, те, которые ограждают право на исключительное обладание, вытекают из учета ревности. Но она упраздняет способность размышлять! Она чувство животное и позорное. Ссылаться на нее, как на непреодолимую силу, лицемерие", - думал он. Несмотря на такие выводы представить себе Асунту в объятиях Филиппа ему было почти непереносимо.
"Hет любви большей, чем отдать свою жизнь за других, - припоминал он, как мог, тексты Писания. И, сомневаясь, добавлял:
"Доказать любовь смертью значит не доверять любви. После смерти ведь ее больше не будет".
Но настоящий - исчерпывающий - ответ все ускользал и ускользал. Не находил Савелий настоящего слова!
Асунта слегка застонала. Это причинило ему острую боль. Почему-то он поставил этот стон в связь с ее признанием, что встреча на улице Васко де Гама оставила в ней воспоминание о тошноте, - признанием сделанным в присутствии Филиппа, почти самому Филиппу, а не ему, Савелию.
"Болезнь и печаль", - припомнил он другие слова и подумал, что вперед соглашаясь на неверность Асунты он устраняет всякую надобность во лжи и - в будущем - угрызений, если бы угрызения возникли.
Тихонько, осторожненько он вылез из-под одеяла, пробрался, на ощупь, к письменному столу, зажег электричество и достал из ящика толстую тетрадь, свой дневник. Он открывал его очень редко, и было там заполнено всего двадцать или тридцать страниц. Савелий проставил дату и стал искать слов, чтобы придать облик тому незримому и {23} благожелательному присутствия, которого он тщетно ждал несколькими минутами раньше. Как бы свидетельство было ему нужно, или свидетель, который позже подтвердил бы: "Да, я видел. Все сущая правда". Но не приходило освобождающее слово. Тогда Савелий написал: "молчание". Он сунул тетрадь в ящик, потушил свет и снова тихонько-тихонько направился к спальне. Но как ни был осторожен, все-таки зацепился за ручку двери.
- Что такое? Кто там? - проговорила полупроснувшаяся Асунта.
- Я ходил на кухню выпить воды, - солгал Савелий.
- Ты разбудил Христину?
- Нет. Она спит и наверно видит сны. Как узнать, какие?
- Нельзя узнать.
- Да, да, конечно невозможно, так же, или почти так же невозможно, как узнать, что думают другие. Хорошенько ведь не знаешь и того, что думаешь сам. Так что детские сны? Да и не она видит сны, а ее душа.
- Я хочу спать.
7. - ТРУД
На другой день, рано встав, Савелий сбегал за молоком и хлебом и сварил кофе.
Асунта продолжала лежать и ему это было неприятно, так как обычно утренний завтрак она готовила сама.
"Допущу, - подумал он с грустной иронией, - что у нее возникло некоторое право на некоторую свободу". - И ушел.
Погода была свежей и светлой и дойти до метро могло быть живительным упражнением. Но Савелий не воспользовался случаем и не вдохнул полной грудью. Зато спертый воздух в подземных коридорах и толпа его раздражили. С отвращением подумал он о предстоявшем вытаскивании на тротуар мусорных ящиков, о подметании, вытирании пыли, о всей той домашней работе, которую он считал если не за унизительную, то за досадную. Его настроение немного улучшилось когда появились первые посетители, так как начиная с этого времени он должен был находиться в задней комнате, ожидая вызова. Но чтобы он не оставался незанятым жена хозяина поручила ему разные постирушки, починочки и уборочки.
- Все это скучно, - говорил он себе, - но, по крайней мере, тут нет зеркал в которые, хочешь не хочешь, все время видишь свою рожу. Он приписывал постигавшие его неудачи отчасти своему слегка калмыцкому виду, полагая, что при таких чертах лица, частые увольнения неизбежны, и никакая карьера, пусть даже самая скромная, не возможна; что его внешность внушает в естественном порядке недоверие, и что из-за всего этого он, будучи обойденным природой, {24} оказывался вынужденным, для достижения поставленной себе цели, делать втрое больше усилий чем другие.
"В практической жизни, - говорил он себе, - все эти недостатки кажутся людям признаками глупости, ее, так сказать, составными частями. Конечно, ото огульно, я ведь не совсем дурак. Но что поделать?"
И он мыл стаканы, кружки, тазики, бритвенные кисточки, подметал волосы, гладил салфетки, бегал в лавки... Часы тянулись. Но то, что его ожидало дома, что теперь становилось готовым развалиться семейным очагом, казалось ему не лучшим, если не худшим.
8. - ПАЛОМНИЧЕСТВО
После его ухода Асунта провалялась в постели еще довольно долго и великолепен был беспорядок едва ее прикрывавших простынь и разметавшихся по подушке черных локонов. Встав, она, прежде всего, подошла к зеркалу. Ночные тени, застывшие в глубине зрачков, рассеялись тотчас же, и на Асунту глянули два требовательных, почти жадных глаза. Она, с удовлетворением, ощутила свое переизбыточествующее женское естество. Мысленное сравнение тусклого существования, которое она вела до сих пор, с тем иным, полным всяких удовлетворений, которое, как ей казалось, готовилось принять ее в свои объятья, нисколько ее не пугало. Наоборот: такая возможность не была ли она доказательством насильственного нарушения ее природных прав? "Васко до Гама", - прошептала она, презрительно. Всяческие разрешения поступали отовсюду и никаких возражений против такого сообщничества никто не высказывал.
Между тем проснулась Христина, и Асунте пришлось вернуться к мелочам повседневности. Дочери она уделила в это утро минимум времени и внимания, но своим туалетом занялась с большой тщательностью! Платьев было всего два, так что выбор ее не затруднил. Но надо было хорошенько выгладить, кое-что изменить, подшить, поправить. Прическа, пудра, губная помада, раскраска ногтей, подрисовка бровей - все это заняло время. Асунта выпила чашечку черного кофе и съела сухарик. Обычно прекрасного утреннего аппетита на этот раз не было.
Между тем проснулась Христина, и Асунте пришлось вернуться к мелочам повседневности. Дочери она уделила в это утро минимум времени и внимания, но своим туалетом занялась с большой тщательностью! Платьев было всего два, так что выбор ее не затруднил. Но надо было хорошенько выгладить, кое-что изменить, подшить, поправить. Прическа, пудра, губная помада, раскраска ногтей, подрисовка бровей - все это заняло время. Асунта выпила чашечку черного кофе и съела сухарик. Обычно прекрасного утреннего аппетита на этот раз не было.
- На набережной, - сказала она себе, - наверно очень красиво. Там много деревьев. Там чистый воздух. Христине все это полезно, Христина слишком много времени проводит взаперти.
Бледное ноябрьское солнце на солнце улицы Васко де Гама не походило совсем. Оно ласково гладило умиравшие на ветвях разноцветные листья, осенние газоны, слегка золотило камни, гравий, асфальт и серебрило кое-где подымавшиеся к небу дымы. Согласие между {25} природой и доведенным до пределов совершенства городским пейзажем было и успокоительно, и многообещающе. Асунта полюбовалась тихо бежавшей под арками Моста Инвалидов водой, последила глазами за автомобилями, в утренние часы немногочисленными, оглянула несколько прохожих; время от времени она останавливалась, чтобы поправить одеяльце Христины и, не спеша, шла дальше. Ей было почти весело, почти радостно и от ясной тишины утра, и от бодрящего воздуха, и от нежности голубого неба. И пришлось ей признаться самой себе, что она направляется к той самой скамье, где с ней заговорил Филипп, и что ей непременно хочется еще раз на этой скамье посидеть. Конечно, ни о какой вторичной встрече она не помышляла. Но ей казалось, что повторение приблизит сроки. Она взяла Христину на руки и села как раз так, как сидела в то памятное утро, без труда отбросив некоторый возникший было упрек себе в излишнем романтизме.
"Он мне понравился сразу, с первого взгляда, с первых слов, - думала Асунта, - и теперь мне кажется, что я тогда его тут ждала, что я не совсем случайно была на этой скамье". И, перебирая воспоминания, сравнивала встречу на набережной с встречей на улица Васко де Гама. "Какая разница, говорила она себе. - Одна на расплавленном жарой тротуаре. Другая тут, где так красиво, где такой чудесный воздух. На Васко де Гама произошло недоразумение. Не больше! Или нет, больше: глупое недоразумение. За глупым недоразумением последовало глупое же увлечение... Вот и все..."
Теперь она хотела найти свое настоящее место под солнцем, то, где за ней оставались все права, которые дает женская красота в великолепном этом городе, но где ей, с самого начала, пришлось вступить в вереницу рабочих или безработных дней, где дома ее ждала усталость, где доступные развлечения были жалки, или пошлы, где почти все было для других.
И думала о Филиппе. Какой он, кто он? Какими могут быть его будни? О чем он может мечтать? Она заметила, что он носит обручальное кольцо, значит, он женат. Все позволяло предположить, что он богат: и его одежда, и размеры сборочной мастерской, где она его видала в роли директора, а может быть и владельцем. Но этим все ограничивалось, дальше была неизвестность, кроме, разве, того, что Филипп Крозье показался ей сразу уверенным в вескости и точности своих решений, - чего так недоставало Савелию, всегда во всем сомневавшемуся, всегда колебавшемуся.
Как бы там ни было, Крозье на нее обратил внимание и решил к ней приехать.
- Конечно, - иронически улыбнулась она, - все дело в том, что он захотел помочь бедной русской беженке.
И совсем ей не было неприятно припомнить что тут, на этой вот самой скамье, она призналась ему, которого впервые видала, в домашних трудностях и в том, что ее муж фантазер и причудник.
{26}
9. - ПЛОХОЕ НАСТРОЕНИЕ
Савелий вернулся поздно и пока он закусывал наскоро зажаренным кусочком мяса с вареным картофелем она, глядя на него, чувствовала, что решительно все в нем ее раздражает. Так как в этих случаях каждое его слово бывало истолковано как оскорбительный намек, или как глупость, он предпочитал молчать.
В глубине души он хотел разбить лед, но решительно не знал, как за это взяться. Твердыни женской логики несокрушимы. К тому же за ними кроется не размышление, а что-то лишь слегка на него похожее.
"Никакой бреши я все равно не пробью, - думал он. - О ! Если б я был поэтом! Поискал бы рифм и ритмов, в которые мое состояние вошло бы естественной поступью. Мрачное, конечно, получилось бы стихотворение, но и мрачные стихи могут быть хорошими".
- Можно подумать, что от работы и парикмахерской у тебя отнялся язык, - сказала Асунта.
- Я очень устал, - пробормотал он, - это сейчас пройдет.
- И тогда ты возобновишь разглагольствования?
- Разглагольствования?
- Ну, конечно. Только я могу их выслушивать. Не хозяин же твой, и не хозяйка, и не те, которых там бреют и стригут.
- А вот представь себе, что сегодня я там слушал "разглагольствования". И даже очень занимательные. Только, если тебе неинтересно, то что ж рассказывать.
- Как я могу сказать интересно или нет, не зная, в чем дело?
- Ты права. Я неудачно выразился. Mне надо было сказать: я узнал сегодня от одного из посетителей парикмахерской о существовании во Франции окруженной скалами котловины и о необыкновенной ее фауне. Его рассказ приковал к себе мое внимание. Если эта тема может тебе показаться интересной, то я все, охотно, изложу.
- Не хватало того, что ты сам фантазер. Теперь надо, чтобы ты говорил с каким-то господином насчет странных котловин. Покорно благодарю.
- Но я не настаиваю! Я только потому внес уточнение, что ты меня упрекнула в недостаточной ясности. Но сама по себе, тема долины развлекательна.
- Ну хоть бы ты, по крайней мере, разозлился! Ты не знаешь как может раздражать это твое спокойствие. И голос этот ровный.
На глазах ее дрожали слезы.
- Как мне сердиться, если к тому нет никаких причин? - заметил он, примирительно.
Она стала подметать, убирать и когда он предложил ей свою помощь, она резко отказалась:
- Оставь меня.
{27} - Ты ляжешь?
- Да. Нет. Не знаю.
Пройдя затем в спаленку она открыла постель, но не легла, а, тотчас вернувшись в комнату, надела пальто и берет.
- Мне надо выйти, - бросила она таким тоном, что не только возражение, но даже простой вопрос о цели этой неожиданной отлучки был немыслим.
10. - КОТЛОВИНА
Когда дверь за ней закрылась, Савелий вынул из ящика стола свою тетрадь и записал: "Станут ли мне эти страницы друзьями? Убежищем?" Прочтя написанное ночью "молчание" он задумался, хотел было отложить тетрадь, но заставил себя продолжать: "Друзья? Убежище? Или только подспорье для памяти? Чего мне, в сущности, надо? Разве мне уже давно не ясно, что вести дневник занятие двусмысленное, что вести его для себя одного невозможно, что в нем непременно живет ожидание читателя? И что, кроме того, даже наедине с самим собой, попросту до конца высказать мысль нельзя, что непременно получится какая-то хитрость. Ограничиваться перечнем того, что было за день? И потом, перечитывая, извлекать из этого - что? Поддержку? Удовлетворение любопытства? Не напрасно ли все это? Да, да, конечно напрасно, праздно".
- Куда она могла уйти? - спросил он себя. - И когда она вернется?
Он стал шагать по комнате, постоял перед кроваткой Христины, собрался было лечь, но не лег, а сел к столу и застыл в неподвижности, в молчании, ожидая, надеясь, прислушиваясь: не раздадутся ли шаги в коридоре? Сам того не заметив он задремал, потом заснул. И вдруг комната наполнилась шумом: заскрипел ключ в замке, дверь стремительно открылась, точно ее распахнуло порывом ветра, бумаги на столе всколыхнулись и легкий абажур слегка задрожал. Асунта, не сняв даже пальто, села рядом с ним. Ему показалось, что он ее спросил:
"Где ты была, что делала?" но тотчас же он понял, что было молчание, что не произнес ни слова, что вопрос этот ему приснился в то мгновение, как сон его покинул. Асунта его обняла, к нему прижалась, стала плакать, просить не осуждать, сказала, что обо всем знает, во всем себе отдает отчет, все понимает, что постарается с собой совладать, что у нее точно раскаленный камень в груди, что ее попутал нечистый... Слезы уступили место рыданиям. Тихонько взяв за плечи он ее провел в спаленку, раздел, уложил в постель, хорошенько укрыл...
- Ложись тоже, - прошептала она, - тебе завтра рано вставать.
Когда он лег и почувствовал ее тепло, его охватили и нежность. и сострадание. Сочтя себя во всем виноватым, верней, сказав себе, что причины неурядицы и отсутствия счастья кроются в его внешности, в {28} его характере, в складе его мыслей, - он готов был просить ее его прогнать. Он прошептал, что в парикмахерской его коснулась поэзия, которой никак там нельзя было ждать, и что он хочет с ней ею поделиться, чтобы ей стало легче и проще.
- Поэзия? - спросила она почти засыпая. - Какая поэзия?