Уроки Музы
Итак, было куплено пианино – громоздкое, ставшее сразу каким-то нелепым предметом в нашей и без того маленькой комнате, еще остро пахнувшее деревом и лаком. Пианино было взято в рассрочку, и мои бедные родители, видимо, предвкушали счастливые семейные вечера, когда милая дочь с косой, в плиссированной юбочке подкрутит круглый черный металлический стул и, расправив на коленях складки юбки, опустит руки на клавиши.
Оно вызвало у меня мимолетный, сиюминутный интерес – пальцем по блестящим клавишам, да и бог с ним. Я ушла читать. Это не требовало никаких усилий и труда. Это просто было абсолютным счастьем. Всегда. И до сей поры.
Вскоре через бабушкиных знакомых была найдена учительница, конечно, частная, жившая недалеко – в районе Боткинской больницы. На смотрины (или просмотр) мы поехали с моей героической бабушкой. Дом был солидный, сталинский – пожалуй, единственное положительное, что оставил после себя этот изувер. В отличие от меня бабушка заметно волновалась и у подъезда спешно смолила очередную беломорину.
Дверь открыла высокая, хорошо пахнувшая дама в брюках и широкой шелковой кофте с драконами. Она сухо кивнула и предложила нам войти.
Комната была, видимо, гостиной. В ней стояли красивые кресла с синей бархатной обивкой, большой круглый стол на гнутых резных ножках, небольшой коричневый рояль и пузатый сервант с шелковой обивкой внутри. Этот сервант и приковал накрепко мое детское внимание. Кого там только не было! И дамочки в шляпках и кружевных юбках с кавалерами, и такие же дамочки с собачками на поводках, и пастушки с тонкими свирельками, и стройные скрипачи, прижимающие к щекам изящные скрипки, и хрупкие балерины в полупрозрачных пачках. Это был целый дивный мир, невиданный мною раньше.
– Нравится? – улыбнулась дама. – Мейсен и немного Севр, – произнесла она непонятные мне слова.
Я сглотнула слюну и кивнула.
– К делу! – Жестом она пригласила меня к роялю. – Итак, зовут меня Муза Александровна.
– Вам подходит это имя, – дрогнувшим от волнения голосом вякнула я.
Потом она наигрывала простейшие мелодии и предлагала мне их повторить, стучала крепким пальцем по крышке рояля и опять просила меня повторить такты.
Затем тяжело вздохнула и повернулась к бабушке.
– Слуха нет! – сказала она жестко.
– Это приговор, вы отказываетесь? – растерянно пролепетала бабушка.
– Кто же отказывается от денег? – разумно заметила она. – А слух можно и развить.
И начались мои мучения.
Два раза в неделю, как «Отче наш». Занятия музыкой я ненавидела, а вот встречам с Музой Александровной была почему-то рада. Если б не надо было еще играть скучные гаммы и назойливые этюды, а просто разглядывать саму хозяйку, необыкновенные кольца на ее руках, вдыхать запах кофе и терпких духов, если бы… Она не была особенно требовательна – сразу раскусила меня – и просто честно выполняла свой долг.
Спустя пару лет я и вовсе научилась манкировать уроками и даже придумывала себе вывихи пальцев и якобы растяжения руки, в чем мне усердно помогала подруга Лорка, перевязывая бинтом мои совершенно здоровые конечности. Уроки продолжались года три, а потом мы переехали на другой край Москвы, ездить на Беговую было уже несподручно – и мои мучения закончились сами собой.
– Не мучьте ее больше, – внятно попросила Муза Александровна мою бабушку.
Спустя несколько лет через общих знакомых мы узнали, как нелепо и страшно погиб муж Музы Александровны – скрипач Большого симфонического оркестра. На гастролях в Италии вечером в горах попросил остановить автобус, вышел по малой нужде. Больше его никто не видел. Видимо, оступился. Тело не нашли, и хоронить бедной Музе его не пришлось. Осталась она совершенно одна – ни детей, ни родни. Говорят, до глубокой старости жила уроками.
Спустя лет тридцать на Арбате в расплодившихся там антикварных лавках я что-то разглядывала – не с целью купить, а просто так, из обычного женского любопытства. Мое внимание привлекла опрятная и даже нарядная старушка в черных кружевных перчатках, предлагавшая что-то оценщику. Я подошла ближе и увидела, как трясущимися от старости и волнения руками она разворачивала ворох газет и наконец извлекла из него статуэтку балерины, крутящую фуэте. Оценщик предлагал свою цену, она долго молчала и, наконец, вздохнув, согласилась. Старушка сняла перчатки, и я узнала на ее руке кольцо – тусклую, сероватую крупную жемчужину в оправе из мелких бирюзинок.
– Послушайте! – вдруг вырвалось у меня. – Я куплю эту вещь! Но что вам, в самом деле, ждать, пока она продастся, и ехать снова сюда за деньгами! Это именно то, что я хотела, мне очень нужна эта вещь, у меня скоро день рождения! – тараторила я без умолку, лихорадочно вспоминая, с собой ли у меня деньги, отложенные на покупку новой дубленки.
Старушка благодарно улыбнулась и произнесла:
– Вы очень облегчили мне жизнь, спасибо вам, деточка.
Я быстро отсчитала деньги, и продавец начал упаковывать уже мою балерину. Старушка тщательно пересчитала деньги и, благодаря, вышла из магазина.
Почему я не обратилась к ней, ведь я ее узнала и прекрасно помнила ее редкое имя и несложное отчество. А что бы я ей сказала? Да и разве она вспомнила бы одну из своих нерадивых учениц?
Да и потом, бедность не любит свидетелей.
Танцующую балерину я обнародовала семье не сразу, а ближе к своему дню рождения, спустя полгода, сообщив мужу, что это мечта моего детства.
И разве я его обманула?
Пончики для Азнавура
Почему-то ей вдруг вспомнилась история, случившаяся с ней лет этак тридцать назад. Впрочем, и историей это можно было назвать с большой натяжкой. Так, случай, встреча. Без обильных прилагательных. Сколько их, случайных и странных встреч, случается в каждой человеческой судьбе? А может, всплыла она так, как всегда, – ассоциативно. Так бывает нередко. «Вот оно, ключевое слово», – подумала она. И тут же сообразила. Пончики. Конечно, они. Любимое лакомство из детства. Смешно. Но факт остается фактом. Такое вот смешное и вкусное слово. И эта чепуха вновь всплыла в ее бедной голове, напичканной проблемами до отказа. Иногда казалось, что будь у бедной головы крышка, то она бы точно не закрывалась и вываливалась бы оттуда всякая ерунда, вроде этой, например. Периодически, но непременно.
В конце семидесятых ей было восемнадцать. Хорошенькая, в меру стройная девица. Нерадивая студентка, но вполне себе умница. Полная планов и надежд – как водится. Неистребимая оптимистка (с годами это безвозвратно уйдет, и она превратится в стойкого реалиста с уклоном в явный пессимизм). Что поделать – гнет жизненного опыта.
Итак, вечер, сумерки. Ранняя, но холодная осень. Выход из метро на улицу. Пустой, свободный вечер. Домой идти неохота – там вялая перебранка с бабушкой и просмотр очередного совдеповского телевизионного шедевра, что-то из жизни доярок и металлургов.
У метро ее поджидает ежевечерний стыдный кошмар – забегаловка под названием «Пончиковая». Мимо пройти почти невозможно. Иногда, если это был зачаточный период очередного романа, она презрительно отворачивала голову и гордо проходила мимо. И очень уважала себя. Худела. Хотелось выглядеть стройнее. А теперь подумала: «Да черт с ним, в конце концов! Для кого стараюсь? Состояние же фигуры еще не критическое. Имею же я право на слабости, в конце концов?» И джинсовая, узкая донельзя юбка еще вполне застегивается на тугую верную металлическую кнопку – четким и громким щелчком. Короче говоря, слаб человек.
Она тянет носом, вздыхает и заходит в маленький, чахлый павильончик. Три шатких пластиковых стола. Когда же тебя, наконец, уберут, снесут с моей дороги?! Прилавок, где тетка в не очень свежем халате деревянной спицей ловко насаживает готовую продукцию, медленно выпрыгивающую из аппарата и, явно экономя, халтурно посыпает эту продукцию комковатой сахарной пудрой. Большой титан с кофе. Три человека в очереди. Она четвертая. Сглатывает слюну. О, привет тебе, гастрит! Тетка смотрит вопросительно.
– Три, пожалуйста, – говорит она.
А так хотелось сказать «пять» или хотя бы «четыре»! Она загордилась собой. Чуть-чуть. Самую малость. Еще она взяла граненый стакан так называемого кофе. Кто не из того времени – объяснение: жидкость светло-бурого цвета, сладкая до невозможности.
Она забирает свой заказ и направляется к влажному и липкому столу. Ну, наконец-то, вот сейчас… И тут замечает на себе пристальный взгляд. Впрочем, нет, не на себе. Надо быть честной. На своей тарелке сероватого цвета с надписью «Общепит». Она видит невысокого худощавого мужчину, скорее всего, кавказского типа, небритого, явно замерзшего, зябко кутающегося в черное длинное пальто. Потирающего красные озябшие руки. «Азнавур», – тут же мысленно называет она его и в первый раз видит взгляд голодного человека. Тогда, в застойные времена, так порицаемые сейчас, поверьте, это было редкостью. Это ее потрясает. Она перестает жевать, думает пару минут и возвращается к продавщице.
– Полкило, пожалуйста! И два кофе, – говорит она.
Потом она приносит все это на стол и жестом предлагает мужчине присоединяться. Он судорожно сглатывает слюну и подходит к столу. Благодарно кивает ей – и начинает жадно есть. Она видит, что на нем хорошее, дорогое пальто из тонкой шерсти – тогда такие вещи бросались в глаза. Мятые, но явно не из дешевых, брюки, вполне приличные ботинки – тоже из разряда дефицита. И крупные, точно импортные, часы. В них она разбирается хуже. Он, обжигаясь, пьет крупными глотками кофе, греет руки об стакан. Тонкие, красивые руки пианиста, с аккуратными и ровными ногтями. Оба молчат. Ей вдруг почему-то совсем не хочется есть.
– Неприятности? – спрашивает она.
Он кивает:
– Ну, это если очень мягко говоря, – и улыбается ей.
Он наедается быстро – свойство очень голодного человека. Чистым носовым платком тщательно вытирает руки. С достоинством кивает:
– Большое спасибо.
Она машет рукой:
– Какая ерунда, господи. Мелочи.
– Это не мелочи, – серьезно говорит он. – Накормить голодного человека – это не мелочи.
Достает пачку золотого «Мальборо» и предлагает ей. В пачке всего пара сигарет. «Ого! – думает она. – Тут не так все просто». Такой атрибут, как золотое «Мальборо», в те годы говорил о многом. Или, по крайней мере, наводил на размышления.
Они выходят на улицу и закуривают.
– Вы позволите себя проводить? – галантно осведомляется он.
– Господи, какие церемонии! – смеется она.
– Были бы сапоги со шпорами, обязательно бы звякнул, – в тон ей отвечает он.
До ее дома они идут неторопливым прогулочным шагом. Молча.
– Знаете, как бывает, – говорит наконец он. – Теряешь все и сразу. Сразу и все.
– Не знаю, – крутит головой она.
Что она могла потерять в свои восемнадцать лет? Девочка из хорошей, благополучной семьи. Не подверженная никаким порокам. Пока еще с крепким здоровьем. Обожаемая и опекаемая всей родней. Балованная по мере сил – частные врачи, спецшкола, отдых на море, дача, джинсы, дубленка. Ее любили, опекали, гордились ею. Бабуля прибирала за ней постель, гладила юбки, готовила завтрак. Что она знала тогда о потерях? Любых – моральных, душевных, материальных. Нет, она была благополучна и благоразумна. До определенного времени. Все испивают свою чашу. Но до этого было еще далеко.
Он улыбнулся и хмыкнул:
– Ну, дай вам бог никогда этого не узнать! – Он поежился и поднял воротник пальто.
– Вы, наверное, южанин? – спросила она.
– Да нет, я москвич. Но отчасти вы правы. По происхождению я грек. Из крымских греков. Балаклава, помните?
Она кивнула.
– Родители приехали в Москву в конце тридцатых, так что я родился уже здесь. Но холод действительно переношу с трудом.
– Гены, – кивнула с пониманием она.
Они дошли до ее подъезда.
– Еще покурим? – с надеждой спросил он. Торопиться ему явно было некуда. – Знаете, сегодня я потерял все – деньги, квартиру, машину. Любимую женщину.
– Она умерла? – с испугом спросила она.
– Хуже, – ответил он, – она меня предала. Впрочем, я ее понимаю. Мою жизнь выдержит не всякий.
– Вы шпион? – Она упражнялась в остроумии.
Он усмехнулся:
– Хуже, я игрок. Ну ладно, я краду ваше прекрасное, молодое время. Вы и так были слишком добры. – Он поцеловал ей руку, бросил окурок и направился к метро.
– Послушайте!
Он обернулся.
– Вам есть где переночевать?
Он посмотрел на нее с удивлением.
– О чем вы? Не беспокойтесь. Я, конечно же, что-нибудь придумаю.
Ей показалось, что он пытается убедить скорее себя.
– В конце концов, есть вокзалы, их еще никто не отменял. – Он попытался улыбнуться.
– Бросьте, какие вокзалы! – в сердцах сказала она. – У нас три комнаты, родители в Питере. Дома одна бабуля – она прекрасный человек. Пойдемте, ей-богу. А завтра будете решать свои проблемы. Утро вечера мудренее.
Господи! И куда ее понесло?! Ну сделала доброе дело, которое к тому же ничего не стоило, – и успокойся, крепко спи и смотри хорошие сны. Когда совесть чиста.
Он смотрел на нее с нескрываемым удивлением.
– Что вы, это неудобно, – нерешительно сказал он.
– Бред! – горячилась она. – Все вполне удобно. И вполне нормально. Так меня воспитали родители: протяни человеку руку, если ему плохо. Мимо пройти несложно. Сложнее будет дальше с этим жить.
Он стоял, поеживаясь и зябко кутаясь в пальто. Она подошла к нему и решительно взяла за руку. Он слегка упирался и продолжал отказываться и отговаривать ее, неразумную. Они поднялись на седьмой этаж и позвонили в дверь. Она услышала, как бабуля медленно шаркает тапками, и нетерпеливо еще раз нажала на кнопку звонка.
– Я на вертолете не летаю, – услышала она бабулин голос. Коронная фраза в ответ на ее нетерпение.
Наконец, она открыла дверь, и брови ее удивленно поползли вверх. Такого у них еще не было. Кавалеров на ночь ее благочестивая внучка не приводила. Да и кавалер был весьма сомнителен – староват, небрит. Смущен.
– В общем, так, – забарабанила она. – Это мой хороший знакомый. Туськин дядька из Балаклавы.
– Откуда? – изумилась бабуля старинному слову.
Она махнула рукой:
– Неважно. Ему негде ночевать, и, как следствие, он переночует у нас.
– А у Туськи? – уточнила бабуля. В логике ей не откажешь.
– У Туськи нет места. У них же двушка и семеро по лавкам.
Короче говоря, Азнавура она уложила в гостиной на диване. Она долго не могла уснуть: а ну как «обнесет» он сейчас всю квартиру? Да ладно, если просто «обнесет», а если заодно и нас прирежет? Чтобы без свидетелей? Так, на всякий случай. «Дура, идиотка», – корила она себя. Благородный порыв, видите ли.
Слушала бабулины вздохи в соседней комнате. Одна надежда на бабулину бессонницу. Ее начало клонить в сон – молодость брала свое. На всякий случай она тихонько встала и придвинула к двери кресло. Но только она начала засыпать, вспомнила про «видик» в гостиной – папину гордость и мечту – и про песцовую мамину шубу в коридоре. Да уж, ночка была та еще! Она то засыпала, то просыпалась и прислушивалась к звукам в квартире. Но было тихо.
Ни свет ни заря – что ей было совсем не свойственно – она вскочила, накинула халат и бросилась в гостиную. Там никого не было. Постель сложена стопочкой. На столе записка: «Вам зачтется. Спасибо». Видик и шуба на месте. Бабуля спит. Так, можно перевести дух. Она свободно вздохнула. А если он сделал слепок ключей? Нет, это уже паранойя, определенно. Вышла из комнаты, охая и кряхтя, бабуля. Подозрительно оглядела ее.
– Ну, где твой квартирант?
– Да, свалил уже, – беспечно отмахнулась она.
– Как же ты отпустила человека без чашки кофе и бутерброда? – удивилась бабуля.
В общем, к вечеру она отошла, а через пару дней и вовсе забыла эту историю. Ах, как сказочно легко можно в молодости выбросить из головы все лишнее!
Прошло месяца два. Зима наконец развернулась вовсю – снег, метель, морозы. Но она любила зиму. Зимой легче дышалось. Отряхивая снег, она торопливо вбежала в подъезд и – увидела Азнавура с большим букетом белых гвоздик.
Здесь надо притормозить и опять кое-что объяснить. И напомнить, что в те годы даже банальная красная гвоздика была сказочным везением. А что говорить о белой? Ее тогда просто, кажется, не существовало в природе.
Азнавур был тщательно выбрит, аккуратно подстрижен, кофейная дубленка, голубые джинсы. Терпкий запах нездешнего одеколона. Для женщин за сорок – мужчина из волшебного сна конца семидесятых. Он делает шаг навстречу и протягивает ей букет. Дальше больше – он приглашает ее в ресторан.
– Выбирайте любой, – говорит он.
– Да я в них как-то не очень, – почти робеет она.
Догадывается: «клеит». Но мужского интереса в его глазах не видно. Увы! Она смущается и отказывается – он настойчив.
– Я человек игры и долги возвращаю. Дело чести, – объясняет он.
Тут она понимает, что ее отказ его обидит. Да почему бы и нет? Почему бы не сходить в ресторан? По букету она догадывается, что это будет явно не шашлычная «Риони» и не чебуречная «Ингури». Она поднимается в квартиру, переодевается и чмокает бабулю. На улице его ждет такси. Судя по счетчику – не час и не два.
Они едут в «Прагу». По тем временам – более чем круто. Впрочем, и по этим вроде бы тоже. В «Праге» его встречают как родного. В зале помпезно, богато и золотисто. Тугие, накрахмаленные, кипенные салфетки, блестящие приборы, хрустальные пепельницы. Заказывает «скромненько» – икра, белуга, семга. А ей очень хочется плебейского оливье.
Они переходят на «ты». Курят, естественно, «Мальборо голд». Отговаривает брать котлету по-киевски – лучше кусок свежего мяса. Он мажет ей икру на свежий огурец (и это в конце февраля!).
– Попробуй икру на огурец, – советует этот эстет. – Хлебом не увлекайся. Ты склонна к полноте.
Она обижается: вот гад, оговаривает! Прозорливый какой! Склонна к полноте! С годами убедилась – точно, прозорливый. Но тогда стало обидно. И верить не хотелось. А предпосылки все же были, были, уже тогда.