Анюта с Милочкой и Елизаветой Осиповной с удовольствием обживали новую квартиру. Конечно, они скучали по центру. Но здесь, на окраине, они пытались найти положительное – воздух, например. Что уж говорить об отдельной, сверкающей белоснежным кафелем ванной? А кухня? Своя, только своя – новый гарнитур, современный светлый пластик, новый холодильник. Своя плита – не нужно ждать, пока кто-то освободит конфорку. Красный уютный абажур над столом. Светлые шторы на окне. На подоконнике – фиалки в горшках фиолетовые, бледно-розовые и белые. У Елизаветы Осиповны – своя комната, у Анюты с Милочкой – своя.
Когда Милочке исполнилось год, Анюта вышла на работу – новая школа была в пятнадцати минутах ходьбы от дома. Однажды встретила в магазине Лару – та была возбуждена, болтала без умолку. Вышли на улицу – Лара начала рассказывать ей, что у нее сумасшедший роман с режиссером. Ну просто безумство какое-то. Конечно, она бы ушла от Левушки не раздумывая, но режиссер прочно женат. Жена – пьющая истеричка, он не решится никогда, нет. Ну, и бог с ним, главное – африканская страсть, любовь. Да и роли тоже. Теперь у нее появились роли. Лара была опять очень хороша – волосы по плечам, горящие глаза.
Анюта морщилась и порывалась уйти. Слушать все это ей было невыносимо. Бедный, бедный Левушка! Замученный, затурканный, и дети на нем, и бабуля, и щи сварить, и постирать, и погладить, и денег в дом принести… А дома вечно недовольная и раздраженная Лара, сопливые малыши и почти беспомощная старуха. Интеллигентный, тонко чувствующий романтик Левушка!
Аннушка сослалась на дела и быстро свернула этот невыносимый для нее разговор.
Доходили слухи и о Вадиме Горлове. Карьера сложилась – спасибо влиятельному тестю. А вот покоя и счастья нет, да и детей тоже бог не дал. Жена строит из себя светскую даму – гости, тряпки, посиделки с подружками. А в доме пустота и холод.
Алевтина, жена Германа, почти спилась, дочка Светочка жила сама по себе – странные компании, выпивка, сигареты. Елизавета Осиповна и Анюта звали ее к себе – Светочка приезжала, нервная, вздрюченная, колкая, как еж, в общем, несчастный ребенок. Елизавета Осиповна часами разговаривала с Алевтиной, просила отдать им Сеточку. Та ни в какую.
– Грехи замолить за своего сыночка хотите? Нет, не выйдет. Я не живу – мучаюсь, и вы помучайтесь. Вы у нас совестливые!
У Германа с Ниночкой в Брянске было все, слава богу, хорошо. Только часто болели дети и, как всегда, не хватало денег. Что там зарплата врача?
В конце семидесятых Аннушка стала завучем младших классов. Работу и детей обожала, только переживала за Милочку – дочка было по-прежнему слабенькой, часто болела, и учеба давалась ей с трудом.
Мать Аннушку утешала – не страдай, она же не мужик, в конце концов, армия не грозит. Ну получит какую-нибудь тихую специальность – портниха, библиотекарь, – не всем же иметь высшее образование. Главное, что девочка тихая, послушная, хлопот с ней никаких. Елизавета Осиповна тоже сильно сдала – мучила гипертония, сильно болели ноги. Но из последних сил вела дом, полностью освобождая от домашних дел Анюту. Той и так хватает – уроки, тетради, педсоветы, родительские собрания.
Как-то однажды Анюта встретила у метро Левушку – понурого, раскисшего, с тяжелой авоськой в руках.
Остановились, разговорились. Анюта увидела и плохо выглаженную рубашку, и кое-как подшитые поношенные брюки, и лысину, уже вполне обозначившуюся на голове. А главное – потухший, несчастный и потерянный взгляд. Левушка долго рассказывал, что Лару выгнали из театра, что был жуткий скандал, жена ее любовника-режиссера их уличила и расправилась с соперницей.
– Ты знаешь? – изумилась Анюта.
Он обреченно махнул рукой.
– А что, ты думаешь, она скрывала? Знает ведь, что никуда от нее не денусь, мальчишек люблю до смерти. Все буду терпеть и прощу все. – Левушка тяжело вздохнул и отвел взгляд.
– Ну как же ты так со своей жизнью? – возмутилась Анюта. – Ты же еще совсем молодой мужчина. И такая обреченность! – У Анюты выступили на глазах слезы. – Это же мука – так жить, Лева. Что же ты делаешь?
– Я? – усмехнулся он. – Что я делаю? – Он замолчал и вздохнул. – Ничего, Аня, не делаю. Просто люблю ее больше жизни. И все прощаю заранее. И жалею ее, ей-то хуже, чем мне. Я ведь с любимой женой живу, а она всю жизнь мучается. Ей-то каково, Ань? Она же меня ни минуты не любила. Так что не меня жалеть надо, а ее, Анют!
Он махнул рукой и медленно пошел к дому.
Вскоре Анюта узнала, что Лара с Левушкой собираются в Америку. Причин было несколько: Левушкину лабораторию прикрыли, слишком много его коллег поднялись, видя полную бесперспективность, и разъехались. Левушка остался без любимой работы. Лара тоже сидела без работы, в театры ее почему-то не брали. Мальчишки росли драчливыми. В школе учились неважно. Бабушку они к тому времени уже похоронили. В общем, здесь их ничего не держало, но были надежды, что вдруг там, в Америке, жизнь еще и наладится. На шумные проводы Анюта, естественно, не пошла.
Елизавета Осиповна старела, дряхлела, помощница из нее уже была никакая – и Анюта с Милочкой взяли все домашние хлопоты на себя. Милочка с трудом окончила десятилетку, и Анюта ее устроила к себе в школу библиотекарем. Деньги крошечные, но дочь на глазах и вполне довольна работой.
Как-то Анюта встретила Маргошу – жену Лариного отца. Маргоша рассказала ей, что Лара тяжело заболела – онкология. В Америке, конечно, медицина, что говорить, тянут Лару, как могут, но на хорошее надежды мало. Левушка сходит с ума, носит Лару на руках в буквальном смысле слова. Ребята вроде получились приличные – один стоматолог, другой – адвокат, – но эгоисты страшные, и до родителей им нет никакого дела.
Умерла Елизавета Осиповна, и Анюта с Милочкой остались одни. Ни о какой личной жизни за все эти годы Анюта, Анна Брониславовна, и не думала. Она уверенно знала, что всю жизнь любила одного мужчину, чужого мужа Левушку. Мужа своей подруги Лары. Любила преданно и беззаветно и считала себя вполне счастливой – ведь ребенка она родила от любимого человека. Любимая работа, любимая дочь, уютная квартира. Нет, ни на минуту она не задумалась о том, что жизнь ее обошла, обделила.
«Бедная Лара! – часто думала она. – Блестящая, прекрасная, необыкновенная! Сначала роман с Вадимом, беременность, измена. Дурацкий брак с нелюбимым, несчастным Левушкой – кто от этого выиграл? Вот они, сделки с совестью. Равнодушные, холодные дети – кровь Вадима, ничего не попишешь. С природой не поспоришь. Ларина страшная болезнь, такие муки – не приведи господи. Бедная Лара! В чем она виновата! Только в том, что хотела любить и быть любимой. А что получилось? Бедный Левушка! Страдал ведь всю жизнь».
У Милочки никакой личной жизни не было. Какая личная жизнь у тихой библиотекарши из районной школы? Но это как будто ее не печалило. Реальную жизнь вполне заменяли любовные романы. Тихая, молчаливая, грустная девушка. С матерью жили душа в душу. В общем, обычная жизнь обычных людей. В которой радости куда меньше, чем хлопот и печалей.
Левушка позвонил ей после смерти Лары. Говорили долго про их жизнь, Ларину долгую болезнь, ее тяжелый уход. Про сыновей – коротко, односложно: все на ногах, не бедствуют, хорошая работа, дома, машины, семьи, дети. Все сложилось. Но – чужие люди. И опять Лева плакал. Говорил, что совершенно один. И тогда Анна Брониславовна ему сказала:
– Приезжай. Москву не узнаешь – красавица. Сходим на кладбище, поклонимся родителям, бабушке. Походим по театрам. Погуляем по Москве, что тебе там одному?
Он растерялся, сначала отказывался, опять плакал. А потом, повеселевший, позвонил и сказал, что едет.
И Анна Брониславовна начала готовиться к встрече. Бегала по театральным кассам, доставала билеты. Тщательно продумывала и расписывала по часам программу дня. Закупала продукты. Прибрала квартиру, отдраила кастрюли, купила два комплекта постельного белья, переклеила обои на кухне. В Милочкиной комнате, где должен был остановиться гость, сделали перестановку. В кредит взяли новый телевизор.
Наконец, наступил час икс. Итак, бульон янтарный, прозрачный из рыночной курицы. Кулебяка с капустой, тесто, слава богу, хорошо поднялось! Говядина с черносливом – пальчики оближешь, клюквенный морс в двухлитровой банке на балконе.
Молча с Генкой доехали до Шереметьева. Анна Брониславовна сухо ему кивнула и сказала:
– Спасибо, можешь меня не ждать. Обратно поймаю такси.
Генка радостно кивнул и дал по газам.
Войдя в здание аэропорта, Анна Брониславовна распахнула пальто и сняла с шеи косынку. Ей показалось, что там нестерпимо жарко.
«Волнуюсь, – подумала она. – Еще как волнуюсь, старая дура».
Потом она подошла к цветочному киоску, удивляясь ценам, но все же купила три белые гвоздики, ругая себя, что не сделала этого раньше, в городе.
Наконец на табло высветилась информация о посадке рейса номер триста четыре Нью-Йорк – Москва.
Наконец на табло высветилась информация о посадке рейса номер триста четыре Нью-Йорк – Москва.
Анна Брониславовна поспешила к объявленной стойке. Она увидела его сразу – невысокого, сухого, измученного, с редким венчиком седых волос, в черной кожаной куртке, джинсах и кроссовках, везущего большой темный чемодан на колесиках. Увидела своего Левушку. Того, которого она любила всю жизнь – и любила сейчас, да, да, точно, все еще любила, потому что шумно забухало сердце, перехватило горло и стали ватными ноги.
Он вышел в зал и стал растерянно озираться.
«Не узнал, – пронеслось у нее в голове, – не узнал! Да и как узнать – толстая, старая тетка в очках и с седым пучком на затылке».
Вдруг Левушка остановился на ней взгляд, растерянно улыбнулся и махнул рукой. Они двинулись навстречу друг другу.
– Анька, милая! – всхлипнул он и неловко прижал ее голову к своему лицу.
Потом они долго торговались с зарвавшимися таксистами, и Левушка возмущался московскими ценами. Наконец, сторговавшись, они двинулись в путь.
В машине Левушка удивленно крутил головой и никак не узнавал изменившуюся до неузнаваемости Москву. Анна Брониславовна смеялась и гладила его по руке.
Дверь им открыла Милочка – смущенная и взволнованная. Левушка принял душ, переоделся, достал подарки. Очень расстроился, что не угадал с размерами. И наконец, все сели обедать.
Дальше все сложилось, как и запланировала Анна Брониславовна: днем они много гуляли, потом ехали домой обедать и отдыхать. Вечером шли в театр или на концерт. Пару раз посидели в кафе. Съездили на кладбище. Купили подарки Левушкиным внукам. Вечером пили чай на кухне и говорили, говорили без конца.
Левушка опять плакал, опять рассказывал про Ларину болезнь, говорил про детей – с горечью и отчаянием.
– Сколько я вложил в них, Аня, да что считать – просто чужие люди, абсолютно чужие. Стопроцентные американцы – все коротко и по делу. Деловито обсуждают вопрос о моем переезде в дом престарелых. Да, там, конечно, в этом нет ничего унизительного – да и заведения эти в Америке прекрасные, минимум казенщины, медицина, уход, питание. Но у них же роскошные, большие дома, они не бедные люди – но ни на минуту, ни на секунду в их головах не заводится мысль, что меня можно просто забрать к себе. Да, я понимаю, там так принято, но ведь у них один отец. Страшно, Аня, ах, как страшно. Такое одиночество, Аня! Такое страшное и безмерное одиночество! Как быстро прошла, Анюта, жизнь, и так мало меня в ней любили! – Левушка опять заплакал.
Анна Брониславовна помолчала, а потом твердо сказала:
– Немало, Левушка! Совсем немало! Я вот, например, любила тебя всю жизнь. – И она смущенно и растерянно улыбнулась.
Он удивленно вскинул брови и внимательно посмотрел на нее:
– Ну, фантазерка ты, Анюта, какая была, такой и осталась. Когда это было, ну, твоя влюбленность в меня? Почти лет пятьдесят прошло? Да, где-то так, лет пятьдесят. – И он засмеялся. – Ну, какое это имеет отношение к реальной жизни?
Анна Брониславовна посмотрела на него долгим взглядом, вздохнула и тихо сказала:
– Да, ты прав, Левушка. Какое это имеет отношение к реальной жизни?
Он улетел через десять дней – рано, в шесть утра, за окном еще было совсем темно. Заказали такси. Анна Брониславовна, конечно, вызвалась его провожать. Заспанная Милочка растерянно чмокнула в дверях его в щеку. В такси ехали молча. Потом Левушка сказал:
– Чудная у тебя Милочка, Аня. Чудная девочка. Спокойная и теплая. Хорошо ты ее, Анюта, воспитала. Родной человек. Мне от детей за всю жизнь столько тепла и внимания не досталось, сколько от твоей девочки за десять дней.
Анна Брониславовна молчала, отвернувшись к окну. За окном вяло просыпалась серая, хмурая Москва.
«Сказать ему. Вот сейчас сказать. Всю правду. Всю. Про мою жизнь. Про Лару. Про Милочку. Сказать все наконец, – подумала она. – Лару она не подведет. Лары уже давно нет. Мама ее простит – мамы тоже давно нет. Есть она. Есть он. Есть Милочка. Впереди есть еще жизнь. Кто знает, сколько им отпущено? Она одинока. Всю жизнь. Он один. Никому не нужный. Одинокий, несчастный старик с перспективой на дом престарелых. Прекрасный, сытый американский – но дом престарелых. Все еще можно изменить, если сказать правду. Ведь правда – это всегда хорошо. Так ее учила ее мать. Так она учила своих учеников и свою дочь. И эта правда может изменить ее жизнь. Его жизнь. Их жизнь. Если только хватит сил на эту самую правду. Если хватит сил».
Такси медленно притормозило у здания аэропорта. Левушка занервничал и засуетился. Стали искать нужную стойку. Он без конца вынимал билет и паспорт, проверял застежку у чемодана. Торопился. Анна Брониславовна видела, что он уже совсем не здесь. Он чмокнул ее в щеку и стал торопливо прощаться и благодарить.
– Левушка! – сказала Анна Брониславовна.
Он остановился, замер и посмотрел на нее.
– Левушка! – повторила она.
Он вскинул брови.
– Оставайся! – непослушными губами прошептала она. – Оставайся! Что тебе там?
Он снял очки, растерянно протер их салфеткой, покачал головой и тихо сказал:
– Что ты, Анюта, что ты! Там мой дом. Мои дети. Мои внуки. – И, помолчав, добавил: – Там Ларина могила. Ничего не исправишь, Анюта. Да и потом, я не герой, Анечка. Ты все придумала. Я не умею принимать решения. За меня всегда это делала Лара.
Анна Брониславовна махнула рукой. Сейчас надо было сказать одну фразу. Одну-единственную: «Милочка – твоя дочь». И произнести еще несколько слов. И все бы встало на свои места. Лара бы, наверное, сейчас посмеялась над ними обоими.
Он прощально махнул рукой и двинулся вперед, ведя за собой тяжелый чемодан на колесах, в котором лежали подарки внукам.
Анна Брониславовна долго смотрела Левушке вслед, пока он не исчез из ее поля зрения. Вышла на улицу. Застегнула пальто, надела косынку и, посмотрев на небо, раскрыла зонт. Мартовский снег сыпался мокрой, острой крошкой. Она подняла руку и остановила машину. В машине она закрыла глаза и почувствовала, что безумно устала. Отпуск кончился, и завтра будет обычный рабочий день. И все войдет в свою колею – тетради, уроки, родительские собрания, педсоветы. Обычная жизнь. В которой вряд ли что-нибудь можно изменить. Да и нужно ли? Жизнь уже, считай, прошла. У каждого своя. Кто какую выбрал. Добровольно, между прочим. И к чему сетовать? К чему ворошить? Ничего не исправишь. «В общем, живем дальше», – вздохнула Анна Брониславовна. Посмотрела на часы – девять утра. Значит, магазины уже открылись и надо купить к обеду курицу или рыбу и еще овощей.
Она остановила машину у магазина, расплатилась с водителем и вышла на улицу. Небо неожиданно просветлело, и выглянуло неяркое прохладное солнце.
«В конце концов, у меня есть его телефон и адрес, – подумала Анна Брониславовна. – И писем еще никто не отменял. Да и в письме иногда проще сказать то, что невозможно сказать в глаза».
Она улыбнулась и пошла к дому. Обед на сегодня отменяется. Доедим то, что есть. Просто буду валяться на диване и читать книжку. Она поняла, что за эти дни очень и очень устала. Все-таки возраст, ничего не попишешь.
Да, именно так. Валяться и читать книжку. И ждать Левушкиного звонка. Он же обязательно позвонит, чтобы рассказать, как долетел. И она обязательно скажет ему правду. Обязательно. Соберется с духом и скажет. Если хватит сил. Пусть он, Левушка, слабый. Но она-то сильная. А кто-то из двоих должен быть обязательно сильнее. Тот, кто берет на себя. Это она знала наверняка.
Легкая жизнь
Отца мать прозевала из-за своего патологического для женщины нелюбопытства, ни разу не задержавшись после работы с бабами у подъезда. Бабы за это считали ее высокомерной и слегка недолюбливали, хотя и уважали. Мать работала старшей сестрой в районной поликлинике. И, конечно, в доме многие к ней обращались: выписать рецепт, померить давление да просто пожаловаться на какую-то хворь, безусловно, тайно ожидая совета. Мать была человеком строгим, даже сухим, но с чувством юмора и без занудства. Проходила как-то вечером мимо соседок на лавочке, кто-то ее окликнул: Лида, мол, посиди, переведи дух. Мать шла с работы и по дороге купила мяса и большого, еще живого сома – сумка была тяжелой, но это была все равно удача. Мать же не притормозила, а бросила:
– Не могу, семью надо ужином кормить.
Ехидная и зловредная Нинка Уварова прошипела вслед:
– Семью, а где она, семья-то?
Мать остановилась, резко развернувшись, и спросила Нинку:
– Ты о чем, Нина?
– Иди-иди, Лида, – засуетились бабы. – Кого ты слушаешь?
– Нет, Нина, погоди. Что ты имеешь в виду? – настаивала мать.
– Что имею? А то, что твой уже год к Ритке-балерине бегает. Вот что имею!
Мать побелела, а бабы смущенно зашушукались и отвели глаза. Никто информацию не опроверг. Мать медленно, пешком поднялась по лестнице и зашла в квартиру. Отец уже был дома.