Миры Харлана Эллисона. Т. 2. На пути к забвению - Харлан Эллисон 17 стр.


Однако она и не собиралась этого делать — наоборот, без конца отпускала колкости в адрес неумелых мужчин и женщин, попадавших под опеку Ланса. Они и так были невероятно напуганы от одной только мысли, что им придется выезжать на середину улицы, где носятся другие автомобили, поэтому, когда мать Ланса открывала по ним огонь, результаты получались ужасающими.

— И ты называешь эту идиотку водителем? Ей бы управлять дирижаблем тогда, может быть, она сумела бы въехать в большую обезьяну, забравшуюся на крышу небоскреба.

Или вслед отъезжающему автобусу:

— Ты только взгляни на этого типа! Слеп как литвак. Он наверняка сбежал из поликлиники при дурдоме!

Когда они въезжали во двор:

— Ну, теперь я видела все!.. Эта не только думает, что она Джейн Мейсфилд в. светлом парике и юбке, задранной до пупика, в надежде соблазнить моего невинного сына, но еще и ездит задом, как свинья.

Мимо остановки автобуса, мимо мойки машин, мимо заправочной станции…

Мамуля преследовала Ланса не только на работе, она оказывалась в клубе, куда он ходил танцевать и знакомиться с женщинами; и на новоселье, устроенном его приятелем (он продал дом на следующей неделе и клялся, что там поселились привидения); сопровождала Ланса в химчистку, в банк, в мастерскую, на балет и даже в туалет, где самым внимательным образом изучала качество его стула.

А еще ему каждый вечер звонили девушки. Девушки, которых что-то заставляло набрать его номер.

— Вы Ланс Гольдфейн? Вы мне не поверите, но я, э-э… м-м… только не подумайте, что я спятила, однако я слышала голос, когда пришла на бармицва[14] в прошлую субботу. Этот голос все время твердил мне, какой вы замечательный парень, и про то, как хорошо нам будет вместе. Меня зовут Ширли, я одинока и…

Они появлялись у его дверей, находили на работе, садились рядом за стойку бара, куда Ланс забегал перекусить, останавливали на улице, и все время звонили, звонили, звонили.

Все они были похожи на его мамулю. Толстые щиколотки, очки, сладенькие, как патока, каждая потрясающе готовила картофельные латкес получались легкими, как дыхание дриады. Ланс убегал от них с воплями ужаса.

Но где бы он ни прятался, девушки его находили.

Он молил маму о пощаде, однако та твердо решила найти ему самую лучшую пару на свете.

Не женщину — девушку. Замечательную девушку. Замечательную еврейскую девушку.

Возможно, кое-кому удавалось свихнуться и более легким способом, однако Лансу Гольдфейну ничего об этом известно не было. Теперь он временами действительно разговаривал сам с собой.


Ланс познакомился с ней в большом супермаркете. Их тележки стукнулись друг о друга, он сделал шаг назад и перевернул пирамиду консервных банок, а Джоанни помогла ему все собрать. Ее чувство юмора было таким черным, что временами переходило в ультрафиолет, а Лансу понравилась ее прическа эльфа. Он пригласил новую знакомую выпить чашечку кофе. Джоанни согласилась теперь Лансу оставалось только молиться, чтобы мамуля все не испортила.

Две недели спустя, в постели, причем мамули почему-то нигде не было слышно, Ланс сказал Джоанни, что любит ее; они долго говорили о ее будущей карьере в качестве журналистки по судебным делам в небольшом лос-анджелесском еженедельнике и решили, что должны пожениться.

Тогда Ланс понял, что пришло время сообщить невесте о мамуле.

— Да, я знаю, — сказала Джоанни, когда он все ей поведал. — Ты знаешь?

— Да. Твоя мама попросила меня с тобой познакомиться.

— О Господи!

— Аминь, — сказала Джоанни.

— Что?

— Ну, я встретилась с твоей матерью, и мы с ней мило поболтали. Она показалась мне очень симпатичной женщиной. Может быть, слишком любит командовать, но намерения у нее самые лучшие.

— Ты встречалась с моей мамочкой?!

— Угу.

— Но… но… Джоанни…

— Не беспокойся об этом, милый, — ответила она, прижимая Ланса к своей маленькой, аккуратной груди. — Я думаю, мы больше не услышим твою мамулю. Она не вернется. Некоторые и в самом деле возвращаются, кое-кто даже остается, но твоя мать отправилась в замечательное место, где ей больше не придется о тебе беспокоиться.

— Ты совсем не похожа на девушек, с которыми она старалась меня свести. — Тут до Ланса наконец дошло, и он немного помолчал. — Подожди минутку… ты с ней встречалась? Из этого следует…

— Да, дорогой, именно это отсюда и следует. Но ты не должен ни о чем беспокоиться. Во всех остальных отношениях я ничем не отличаюсь от обычной женщины. И самое замечательное заключается в том, что, как мне кажется, мы сумели ее перехитрить.

— Сумели?

— Да, я так думаю. Ты меня любишь?

— Да.

— Ну, и я тебя люблю тоже.

— Никогда бы не подумал, что влюблюсь в еврейскую девушку, которую мне подыскала моя мама.

— Хм-м, именно это я и имела в виду, когда сказала, что мы ее перехитрили. Я не еврейка.

— Правда?

— Да, просто у меня была вполне подходящая душа для того, чтобы твоя мать сделала соответствующий вывод.

— Но, Джоанни…

— Ты можешь называть меня Жанна.

Он никогда не называл ее Орлеанской Девственницей. И с тех пор они жили счастливо, в замке, не отличающемся особой чистотой и порядком.

Мини-словарь слов, употребленных в рассказе «мамуля» на идише

Буммерке — женщина без корней; девица легкого поведения. Иента женщина низкого происхождения или с вульгарными манерами; мегера; вздорная, наглая фурия; сплетница, любительница скандалов; не умеет хранить секретов; нудит. Если речь идет о мужчине, то лучше всего подходит слово «трепач».

Латкес — оладьи, обычно картофельные, однако иногда их изготовляют из муки. Когда за дело принимается моя мама, оладьи получаются похожими на мельничный жернов.

Литвак — еврей из Литвы; весьма эрудированный, но занудный, худой, лишенный юмора, образованный, но скептик, умный и хитрый; однако в данном контексте мамуля Ланса использовала это слово в пренебрежительном смысле: ведь она была галицианер, или австро-польской еврейкой; как говорят, антипатия между ними возникла еще во времена Каина и Авеля, один из которых был литвак, а другой — галицианер… но все это, как мне кажется, глупости.

Момзер — человек, не заслуживающий доверия; упрямый и неприятный; короче — малосимпатичный человек.

Нафке — проститутка-любительница; буммерке (см. выше); не то чтобы шлюха, но не та женщина, которую хорошая мать могла бы назвать «моя дорогая невестка».

Нудеть — надоедать, приставать, наводить скуку, заставлять лезть на стенку. Практикуется матерями всех народов, будь они еврейского, итальянского или американского происхождения. Заставлять доедать аспарагус, надевать галоши, вставать и провожать ее до дому и тому подобное. Ужасно давит на психику.

Пупик — пуп.

Танте — тетя.

Фрес — с шумом быстро есть; набивать рот; синоним — есть пюре руками.

Шикса — женщина не еврейского происхождения, как правило, молодая.

Штап — половой акт.

Штуми — несколько менее оскорбительное слово, чем шлемиль. Глупец, простофиля; постоянный неудачник; неуклюжий, неловкий человек; еще более бесцеремонный, чем шлемиль, но менее значительный; слово, которое вы используете, когда хотите отмахнуться от такого типа как от назойливого комара.

«Эли, Эли» — известная еврейская песня, написанная в 1896 году Якобом Коппелем Сандлером. Название означает: «Боже мой. Боже мой». Начинается с жалобного стенания: «Боже мой! Боже мой! (внемли мне); для чего ты оставил меня?» — из псалма 22:2 Старого Завета. Обязана своей популярностью кантору Иосифу Розенблату, записавшему песню и часто певшему ее на концертах в начале двадцатого века. Эл Джолсон тоже неплохо с ней справлялся. Отнюдь не из репертуара Перри Комо или Брюса Спрингстина.

КАК Я ИСКАЛ КАДАКА

I'm Looking For Кadak © В. Альтштейнер, перевод, 1997

Вы меня, конечно, простите, но меня зовут Евзись, и стою я посреди пустыни, разговаривая с бабочкой, и если вам кажется, что я разговариваю с собой, то, простите еще раз, что я вам могу сказать? Взрослый человек стоит и разговаривает с бабочкой. В пустыне.

Ну так и ну? А чего вы ожидали? Знаете, бывают времена, когда просто приходится приспосабливаться и спускать окружающим с рук. Не то чтоб меня это радовало, если уж хотите знать. Но я это усвоил, Господь свидетель. Я ведь еврей, а если евреи и научились чему-то за шесть тысяч лет, так это тому, что, если хочешь дотянуть до седьмой тысячи — иди на компромисс. Так что буду стоять и болтать с бабочкой — эй, бабочка! — и надеяться на лучшее.

Вы не поняли. По глазам вижу.

Слушайте, я в одной книжке прочел, что как-то раз в сердце Южной Америки нашли племя еврейских индейцев.

Это еще на Земле было. На Земле, штуми. Газеты читать надо.

Да. Таки еврейские индейцы. И все кричат, и визжат, и устраивают такой мишугасс, и посылают историков и социологов и антропологов и весь прочий ученый кагал, чтобы выяснить наконец, правда это или кто-то трепанулся ненароком.

И вот что они выясняют: вроде бы один голос из Испании бежал от инквизиции, залез к Кортесу на борт, явился в Новый Свет, кайн-агора, и, пока все смотрели в другую сторону, сбежал. Так он фарблонджен, забрел в какую-то дыру, полную легко внушаемых туземцев, и, будучи вроде тумлер, стал их учить, как надо быть евреем Просто чтоб себя занять, понимаете — евреи ведь миссионерами никогда не были, никаких там «обращений», как у некоторых других, не стану пальцем показывать; мы, иудеи, прекрасно сами обходимся. И к тому времени когда то племя нашли по второму разу, индейцы поголовно не ели трефного, делали детишкам обрезание, соблюдали праздники и не рыбачили на шабес, и все шло прекрасно.

Так что неудивительно, что евреи есть и на Зушшмуне.

Шмуне, а не шмоне! Литвацкий у тебя акцент.

Ничего удивительного, что я еврей — я синий, у меня одиннадцать рук, и в гробу я видал зеркальную симметрию, и еще я маленький, круглый и передвигаюсь на коротеньких гусеничьих ножках, которые растут на колесиках по обе стороны моей тухес, за которую спасибо зеркальной симметрии, так что, когда я подбираю ноги под себя, мне приходится подпрыгивать, чтобы начать движение, и хамоватые туристы говорят, что это забавно.

Во «Всеобщих эфемеридах» меня обзывают аборигеном шестой планеты Теты-996 скопления Мессье-3 в созвездии Гончих Псов. Шестая планета и есть Зушшмун. Тут к нам пару оборотов назад прилетал один писака, путеводитель составлял по Зушшмуну для издательства в Крабовидной туманности, так он меня все зушшмоидом называл, чтоб ему головой в землю врасти, как репе. Еврей я!

Кстати, а что такое репа?

Поехали мои шарики и ролики. Вот что значит болтать с бабочкой. Дело у меня — такое, что от него умом подвинуться можно, сдохнуть можно, шпилькес у меня от него. Я ищу Кадака.

Эй, бабочка!. Слушай, ты хоть моргни, крылом дерни, сделай хоть какой знак — мол, слышишь. Что я тут стою, как шлемиль, и распинаюсь?

Ничего. Ни сна ни отдыха измученной душе.

Слушай, если бы не этот придурок Снодль, я бы тут не торчал. Я бы сидел со своей семьей и согнездными наложницами на третьей планете Теты-996, которую «Эфемериды» называют Бромиос, а мы, евреи, — Касрилевкой. И тому, что мы называем Бромиос Касрилевкой, есть исторический прецедент. Вы почитайте Шолом-Алейхема, поймете. Планета для шлимазлов. Говорить о ней не хочу. Вот туда нас и переселяют. Все уже уехали. Несколько психов осталось, такие всегда находятся. Но большинство улетело: что тут делать? Зушшмун-то уводят. Бог знает куда. Куда ни глянь постоянно кого-то куда-то перемещают. И говорить об этом не желаю! Ужасные люди, совершенно бессердечные.

Так вот, сидели мы в иешиве, последние десятеро, полный миньян, готовились сидеть шиве за всю планету в те последние дни, что нам оставались, и тут этот ойзвурф Снодль забился в припадке и помер. Ну, так вы думаете, что за проблема? Почему это мы сидели шиве в раввинской школе, покуда все прочие носятся как воры, торопятся смыться с планеты, прежде чем эти ганефы из Центра Перемещения не придут со своими крючьями? Самый натуральный глич, темное, поганое дело — хватать планету и выпихивать ее с орбиты, и засандаливать на место милого, симпатичного мира здоровенные мешигина магниты, чтобы скопление не развалилось, когда они выдернут планету, и все остальные не поналетали друг на друга… Таки вы меня спросили? Я вам отвечу.

Потому, бабочка ты моя молчаливая и крылом-не-махательная, что шиве это самое святое. Потому как в Талмуде сказано: при оплакивании покойного следует собрать десять евреев, чтобы те пришли в дом усопшего, не восемь, не семь и не четыре, а именно десять, и молиться, и зажигать йорцейт свечки, и читать кадиш. А кадиш — это, как знает любая разумная форма жизни в скоплении, кроме, может быть, одной сумасшедшей бабочки, поминальная молитва во славу и честь Гесподню и усопшего.

А с чего это мы решили сидеть шиве по своей планете, которая столько времени была нам родным домом? Потому Боже, и с чего я решил, что меня поймет какая-то бабочка? потому, что Господь был добр к нам здесь, и у нас была собственность (которой больше нет), и у нас были семьи (которые уже уехали), и у нас было здоровье (которое я скоро потеряю, если и дальше буду с тобой болтать), а имя Господне может быть произнесено вслух лишь в присутствии группы верующих — конгрегации — короче, миньяна из десяти человек, вот почему!

Знаешь, ты даже для бабочки на еврея не похож.

Ну так и ну, может, теперь понятно? Зушшмун был для нас голдене медина, золотой страной: здесь нам было хорошо, мы были счастливы, а теперь нам приходится переезжать на Касрилевку, планету для шлимазлов. Нет даже Красного моря, чтобы разделить его воды; это не рабство, это лишь мир, которого не хватает — вы меня поняли? И мы хотели отдать родине последний долг. Не так это и глупо. Так что все улетели, и только мы десятеро остались, чтобы семь оборотов сидеть, потом тоже уехать, и Зушшмун уганесрят с небес Бог знает куда. Все шло бы как по маслу, если бы не этот придурок Снодль. Который забился в припадке и помер.

Так где нам найти десятого для миньяна? На всей планете только девять евреев.

Тогда Снодль сказал:

— Есть еще Кадак.

— Заткнись, ты же мертв, — ответил ему реб Иешая, но это не помогло. Снодль продолжал предлагать Кадака.

Вы поймите, один из недостатков моего вида состоит в том ну, этого бабочка может не знать, — что когда мы помираем, отправляемся на тот свет, то все еще разговариваем. Нудим.

Вы хотите знать, как так? Как это мертвый еврей может говорить с той стороны? А я вам что, ученый, я что, должен знать, как оно работает? Врать не стану — не знаю. Но каждый раз одно и то же. Одного из нас прихватывают судороги, он помирает и ложится и не гниет, как туристы, которые шиккер в дрек барах в центре Гумица, и падают в канаву, и их переезжает двуколка.

Но голос остается. И нудит.

Наверное, это как-то связано с душой, хотя не поручусь. Одно могу сказать — слава Богу, мы на Зушшмуне не поклоняемся предкам, потому что с полным небом старых нудников не было бы и резону оставаться по эту сторону. Благословенно будь имя Авраамово — через некоторое время они затыкаются и куда-то уходят, наверное, нудеть друг другу, хотя им давно следует покоиться с миром.

А Снодль еще никуда не ушел. Он только что помер и теперь требовал, чтобы мы сидели шиве не только по нашим угробленным жизням, но и — нет, вы только подумайте, на полном серьезе — по нему! Ну не ойзвурф ли этот Снодль!

— Есть еще Кадак, — говорил он. Голос шел из воздуха в футе над трупом, лежащим спиной вверх на столе в иешиве.

— Снодль, не будешь ли ты так любезен, — ответил ему Шмуль, тот, что с переломанной антенной, — заткнуть свой рот и оставить нас в покое? — И, заметив, что Снодль лежит лицом вниз, добавил (тихонько, потому что о мертвых плохо говорить не стоит): — Я всегда утверждал, что он через тухес разговаривает.

— Перевернуть его? — предложил хромопрыгий Хаим.

— Пусть лежит, — заявил Шмуль. — С этой стороны он лучше смотрится.

— Ша! Мы так никуда не придем, — сказал Ицхак. — Ганефы вот-вот уведут планету, остаться мы не можем, уехать тоже не можем, а у меня согнездные наложницы мокнут и молоко дают на Бромиосе.

— На Касрилевке, — поправил Аврам.

— На Касрилевке, — согласился Ицхак, делая опорной, задней то есть, рукой извинительный жест.

— Планета десяти миллионов Снодлей, — сказал Янкель.

— Есть еще Кадак, — повторил Снодль.

— Да о каком таком Кадаке талдычит этот ойзвурф — спросил Мейер Кахаха.

Мы все закатили глаза — девяносто шесть исполненных цорес глаз. Мейер Кахаха всегда был городским шлемилем. Если есть на свете больший ойзвурф, чем Снодль, то это Мейер Кахаха.

— Заткнись! — Янкель ткнул Мейеру Кахахе указательной рукой в девятый глаз (тот у него с бельмом).

Мы сидели и переглядывались.

— Он прав, — сказал наконец Мойше. — Это еще одно горе, которое мы оплачем на Тиш Беав (если только на Касрилевке Тиш Беав выпадет на нужный месяц), но ойзвурф и шлемиль правы. В Кадаке наша единственная надежда пусть поразит меня Господь громом за такие слова.

— Кому-то придется идти искать его, — заметил Аврам.

— Только не мне, — взвился Янкель. — Нашли дурака!

Тогда реб Иешая, который был мудрейшим из синих евреев Зушшмуна даже до исхода — а уж кое-кому из них неплохо было бы остаться да помочь, чтобы мы не оказались в такой дыре, когда Снодль помер от припадка, — так вот реб Иешая согласился, что надо искать дурака, и заявил:

Назад Дальше