Александр Хазин Все нормально
— ВИТЬКА? — спросил кто-то по телефону, и мне вдруг захотелось, пренебрегая обычной щепетильностью по отношению к Витькиным делам, поговорить от его имени. Я решил: если пойдет какой-нибудь секретный мальчишеский разговор, обращу все в шутку или повешу трубку.
— Салют! — сказал я.
— Ну как? — спросил мой собеседник. — Как вчера?
Я не знал, что было вчера. Витька пришел рано, в хорошем настроении, даже показал мне новый прием самбо, который накануне сдал на четверку; больше того — он целый вечер делал расчет электрических цепей, а потом что-то переводил с английского. Тем не менее нужно было как-то ответить.
— В порядке, — на всякий случай сказал я. — Поезд ушел вовремя.
Я понятия не имел, что означает эта фраза про поезд, но часто слышал, как Витька ее произносит по телефону. Однажды, когда мальчишки играли у нас в преферанс, я слышал, как они время от времени произносили эти слова, носившие, по-видимому, условно-метафорический характер. Я думал, что на этом разговор закончится и я буду разоблачен. Но наши с Витькой голоса очень похожи, и невидимый друг был вполне удовлетворен моим ответом.
— А здорово мы вчера, да? — спросил он.
— Шикарно, — ответил я в отчаянии и испытал сладостное чувство приобщения к чужой тайне. Сейчас мне ничего не стоило узнать, где Витька пропадает по вечерам, что это за таинственная компания, закодированная кличками «Старичок», «Балыга», «Турок», от которых моя мать, Витькина бабушка, всегда вздрагивала, вспоминая свою конспиративную молодость. Нравственная проблема чужой тайны, переплетенная с не менее важной проблемой воспитания детей, как никогда остро возникла на проводе — один провокационный вопрос, и я узнаю, где собирается и что делает Витькина «контора», как он называл своих друзей. Мы с женой не раз, лежа в постели и слушая приглушенный голос нашего обалдуя, занимались дешифровкой произносимых в трубку фраз, пытаясь выяснить, находится ли наш сын в числе руководителей преступной шайки или является рядовым ее членом, и не все еще потеряно. Дело в том, что, внимательно следя за газетной дискуссией о воспитании детей, мы были раздираемы постоянными противоречиями и шарахались от одного способа воспитания к другому, не зная, что выбрать. Так, например, читая о том, что родителям не следует увлекаться мелкой опекой ребенка, предоставив ему возможность самому познавать мир, мы соглашались с этой точкой зрения до той самой минуты, когда обнаруживали, что у Витьки не сдан ни один зачет за прошлый семестр и он вот-вот вылетит из института. Тут мы лихорадочно присоединялись к противоположной точке зрения и доводили дело до такого накала, что казалось, будто наша двухкомнатная квартира подсоединена к линии высокого напряжения и в любую минуту может взорваться. Убедившись в том, что никакого результата этим не достигли, мы возвращались к прежней точке зрения, и когда Витька приходил домой поздно, даже не спрашивали, где он был, рисуя себе такие картины, где самой идиллической был районный вытрезвитель.
Очевидно, на мне сказалось старомодное воспитание, и я, преодолев низменные побуждения и отказываясь от раскрытия тайны моего сына, решил повесить трубку. Но в это время мой собеседник вдруг легко переключился на другую тему и сказал:
— А я сегодня пойду пласт писать.
Эта фраза была мне более или менее понятна. Она означала: «Я сегодня буду переписывать музыку с пластинки на магнитофон». Витька частенько на вопрос матери, куда он идет, отвечал: «Иду писать пласт». На эту тему я мог вести абстрактный разговор сколько угодно, тут не требовалось особого умения и, кроме того, не нарушалась родительская этика.
— Какой пласт? — спросил я.
— Двойной диск «Чикаго», чувак берет всего два рэ.
Я быстро перевел в уме эту фразу на русский язык, и мне это удалось.
— Что еще есть? — смело спросил я.
— Роллинг Стоунс, Хендрикс…
— Законно, — ответил я несколько устаревшим словом, ибо запасы мои иссякали.
— Может, приклеишься?
— У меня, к сожалению, не хватает этих самых… рэ… — сказал я, чувствуя всю негармоничность этой фразы. Жаргон тоже имеет свою логику, эклектичное построение предложения могло меня выдать. Но мой собеседник ни о чем пока не догадывался.
— А ты потряси своих родителей.
Это было нечто новое в языкознании. Еще совсем недавно мы были «предками», в лучшем случае «стариками»; можно было предположить, что логика развития этого языка приведет к тому, что мы будем именоваться «питекантропами» или «приматами» («А ты потряси своих приматов!»), но обычное общеупотребительное и совершенно нейтральное — «родители» меня смутило. По-видимому, мой неизвестный друг почувствовал это, потому что спросил:
— Ты там что, задремал, старичок? Может, прошвырнемся?
«Ага, — подумал я, — и у тебя, брат, не хватает нового словаря! Что это за „прошвырнемся“ — пятилетней давности слово? Я от Витьки уже давно такого не слышал». Так или иначе, я мог теперь себе позволить некоторые вольности.
— А какая сегодня погода? — спросил я, уже совсем обнаглев и прибегнув к лексикону прошлого века.
— Погода четкая, — ответил собеседник, ничего не подозревая.
Это было неожиданно, этого я еще не слышал. Если бы он сказал: «Погода нормальная», я бы не смутился. «Нормально» стало универсальным словом, пригодным для характеристики почти какого угодно явления. «Как дела в институте?» — «Нормально», «Понравился тебе фильм?» — «Нормально». Однажды Витькин товарищ на вопрос, как поживает его мама, сказал: «Нормально. Она вот ногу сломала». Таким образом, к всеобъемлющему значению слова «нормально» я уже привык, но определение погоды как «четкой» было мне внове, и я попробовал представить себе эту погоду.
Небо совершенно ясное, глубокого синего цвета, над отчетливыми линиями домов резко очерченный круг солнца, мокрый снег сменился кристаллическим, на шубах видны точные контуры геометрически правильных снежинок.
На большее у меня фантазии не хватило — по-видимому, мы часто воспринимаем пейзаж через впитанную с детства классическую поэзию: мы легко и свободно представляем себе «зеленый шум», который «идет, гудёт», особенно не задумываясь над тем, как может быть шум зеленым, мы восхищаемся тем, что «опять осенний блеск денницы дрожит обманчивым огнем». И хотя еще не видим этого блеска, но уже подготовлены поэтом к тому, чтобы увидеть его. Первыми видят природу поэты, а потом уже мы. «Черт его знает, — подумал я, — может быть, когда-нибудь эпитет „четкий“ и выразит природу двадцатого века, где бессмертная ее красота оснащена высокоорганизованной техникой, но пока что это меня не устраивает». Однако я согласился с приятелем, что в четкую погоду не вредно прошвырнуться, и мы условились встретиться у метро. Там всегда назначал все встречи Витька — это было как раньше, давно, «у фонтана», затем «у часов, на углу», а в мои времена — «у трамвайной остановки». Действительно, метро давало возможность встретиться почти в любом районе города, не требовало уточнений и было вполне в духе времени. Условившись, я повесил трубку и задумался над тем, как узнаю своего собеседника. План мой был очень прост и, как мне казалось, свидетельствовал о моей деликатности. Я должен был подойти к молодому человеку, спросить, не с ним ли я имел честь разговаривать по телефону, и, излучая обаяние, признаться в том, что я пошутил, «разыграл» его, разговаривал вместо своего сына, воспользовавшись тем, что голоса у нас похожи. Но я, мол, не хочу продолжать эту игру, дабы не узнать не положенные мне тайны. Это должно было произвести на парня хорошее впечатление, и предполагалось, что он потом будет восторженно отзываться обо мне среди всей «конторы» и говорить моему Витьке: «Клёвый он у тебя старик». На большее я не рассчитывал, но это я себе рисовал, как шаг к сближению с сыном.
Понятия не имея о том, как выглядит Витькин товарищ, и даже не зная его имени, я попытался представить себе некий средний образ современного молодого шалопая: длинные волосы, куртка под кожу и маленькая замшевая кепочка, символизирующая головной убор. К тому же я очень рассчитывал на интуицию. Не исключалось также и то, что этот парень бывал у нас, знает меня и, увидев, поздоровается.
Я вышел из дому, испытывая легкий детективный зуд и заранее предвкушая, как буду рассказывать эту историю жене, и она, быть может, воскликнет: «Да ты еще совсем мальчишка!», что всегда приятно услышать в предпенсионном возрасте.
Погода была довольно скверная, никакой «четкости» я в ней не заметил — шел мокрый снег, сопровождаемый приступами порывистого острого ветра, уличные светильники, окутанные туманом, слабо освещали дорогу. Около станции метро было пустынно, только время от времени из дверей выходила стайка людей, прибывших с очередным поездом. Киоск с журналами и газетами казался маленькой праздничной яхтой, застрявшей среди воды; старичок продавец был, по-видимому, веселым человеком, решившим бросить вызов своему скряге-начальнику тем, что ввинтил в патрон стоваттную лампу. Он уютно сидел на высоком табурете, среди газет «Смена» и «Советская культура», улыбался редким покупателям, зябко кутавшимся в воротники, и советовал прочитать в сегодняшней газете фельетон из жизни киноартистов.
Моего телефонного приятеля еще не было, и я, как муха на огонь, потянулся к газетному киоску, уже поругивая себя за эту странную затею, которая с каждой минутой казалась мне все глупей и глупей. Теперь я не видел в ней ничего остроумного, способного умилить этого незнакомого парня. И вместо восторга, которым, как мне казалось, должна была проникнуться вся его компания, моя попытка пошутить вызовет, в лучшем случае, жалкое сочувствие.
Я не спеша рассматривал журналы и газеты; старичок продавец, немножко поколдовав под прилавком, положил передо мной последний номер журнала «Силуэт», но, удивленный полным моим равнодушием, сразу убрал его. Я выбрал несколько газет, расплатился и посмотрел на часы. Было на пятнадцать минут больше условленного часа. Витькин приятель не спешил, и мне вдруг стало скучно и неинтересно и вся моя игривость прошла. Продавец медленно отсчитывал сдачу. Я решил дождаться еще одного потока пассажиров, после чего вернуться домой и попытаться поработать. Черт меня дернул выйти в такую мерзкую погоду — я чувствовал, как холодные капли медленно стекают за воротник, микропористые подошвы набухли и стали пропускать воду (кому это, интересно, пришло в голову отменить калоши?), было неуютно и одиноко. Я закурил сигарету, вытащив ее из подкладки пиджака, — мне строго-настрого запретили курить, жена тщательно следила за этим, но о заветной сигарете никогда не догадывалась. Затянувшись, я испытал сладостное мальчишеское чувство: от тайного, запретного удовольствия мне стало веселее, и задуманная шутка уже опять казалась не такой глупой.
— Разрешите прикурить?
За мной стоял мужчина лет пятидесяти, в добротном, но уже не модном ратиновом пальто и в берете. Держа в пальцах папиросу «Беломор», он потянулся к моей сигарете, и мне показалось, что, прежде чем прикурить, он оглянулся по сторонам. Глубоко затянувшись, он подмигнул мне, как-то радостно-освобожденно выдохнул дым и сказал:
— Смотрите, никому не рассказывайте.
Я всегда испытываю примитивную радость, когда со мной весело и непринужденно заговаривают незнакомые люди. Быть может, частое общение с так называемой сферой обслуживания или отсутствие в нашей жизни расслабляющего сантимента выработали эту внутреннюю потребность в доброжелательности, — так или иначе, старомодный диалог с шуткой и улыбкой меня всегда сразу подкупает.
— Не расскажу. Я ведь и сам, как видите, покуриваю.
— А нельзя?
— Ни в коем случае.
— Инфаркт?
— Почти.
— А у меня уже был.
Если бы не этот «сердечный» диалог, все обстояло бы как в школе во время перемены — даже папироску он держал огнем в рукав, чтобы учительница не заметила. Я был посмелее, но это объяснялось тем, что жена никак не могла оказаться рядом, — она была в командировке.
— Приятно все-таки втихомолку покурить, — сказал я.
— А как насчет выпивки?
— Очень редко. В гостях.
— Точно. Мы как-то уравниваемся с годами.
Он помолчал, и я понял, что он дает мне время обдумать некую заманчивую идею.
— Так как?
— Давайте.
Мы молча перешли дорогу. Винный магазин был еще открыт, в нем было шумно и оживленно. Казалось, что дневная суматошная жизнь здесь как бы замедлялась и успокаивалась, — люди легко общались, обмениваясь шутками и посвящая друг друга в свои служебные и семейные дела. Трое молодых людей с бокалами в руках ожесточенно спорили о преимуществах нового компрессора и клялись сказать завтра главному инженеру всю правду-матку. У большой декоративной бочки стоял бородатый философ, словно сам Диоген вышел из нее немного подышать воздухом. Он задумчиво смотрел в свой бокал, пытаясь сквозь толстое зеленоватое стекло разглядеть истину. В этой тесной комнате, пропитанной дымом и вином, царила атмосфера сочувствия и взаимопонимания. Вырвавшиеся на волю мужчины стали добрее и словоохотливее, они пили за здоровье своих жен и произносили ласковые слова, которых так никогда и не услышат их женщины. Один полный, рыхлый человек плакал, поскольку был не понят человечеством, другой молчаливо стоял у стойки и думал свою думу.
— Два стакана сухого, — сказал мой новый знакомый, и, увидев, что я полез в карман за деньгами, сделал предупредительный жест, означавший, что платит он, поскольку идея принадлежит ему, — международный жест, понятный мужчинам всех континентов. Он протянул продавщице приготовленные заранее деньги, и мы, выбравшись из очереди, отошли к стене.
— Теперь мы можем и представиться друг другу, — сказал мой новый приятель и, держа в левой руке бокал, протянул правую. — Сорокин Николай Петрович.
— Антонов Борис Васильевич!
— Ваше здоровье, Борис Васильевич!
— Благодарю вас.
Вино было кисловатое и теплое, но здесь пили не для того, чтобы испытать тонкие вкусовые ощущения или смаковать тщательно подобранный букет. Пили, чтобы поскорее захмелеть, чуть освободиться от дневного напряжения, покуражиться в славном мужском разговоре, показать, чего ты на самом деле стоишь и как тебя не ценят на работе…
Я давно не пил, поэтому уже после первого глотка испытал восторженную теплоту, медленно охватывающую меня. Николай Петрович Сорокин показался мне необыкновенно симпатичным, а в дальнейшем и обаятельным человеком. После второго бокала мне захотелось поделиться с ним моей сегодняшней не удавшейся затеей. Мне казалось, что он должен оценить ее, — вероятно, и у него есть дети; правда, он выглядел старше меня, значит, и дети постарше и проблемы уже совсем другие…
— Дети у вас есть, Николай Петрович? — спросил я просто, без всякой логической связи.
— Есть.
— Взрослые уже?
— Дочке десять, сыну семнадцать. Я — поздний отец. Я ведь только недавно женился…
— Ясно, — сказал я.
— Да чего уж ясней!
— Дружите со своими ребятами? — спросил я. Мне всегда казалось очень важным дружить со своими ребятами — по-видимому, именно этого мне не хватало. Витька был веселым и общительным мальчиком, он охотно пересказывал нам сюжеты кинофильмов и признавался в несложных своих приключениях, однако о чем бы ни шла речь, я всегда чувствовал лежащую между нами незримую границу, приближаться к которой было опасно, ибо с обеих сторон она охранялась далеко не одинаковым оружием: с нашей стороны — устаревшие сентенции, с его — современная усовершенствованная ирония. Сколько раз пытался я незаметно пересечь эту границу, хоть ненадолго расположиться на его территории — все было напрасно, и я убирался восвояси.
— Нет, пожалуй, не дружу, — сказал Николай Петрович. — Не получается.
Он помолчал, как бы ища аргументы, подтверждающие это заключение, потом добавил:
— Наденька еще маленькая, а Санька — пижон. Они теперь все пижоны.
— Да, — согласился я.
— Сухие они какие-то. Их не прошибешь.
— И эгоисты.
— Только о себе и думают.
— Это верно.
Мы отвели душу. Одинаковый взгляд на молодое поколение сблизил нас — было приятно, что тут нет разногласий, мы улыбнулись друг другу и заказали еще два бокала. Нам было уютно здесь, среди незнакомых людей, в тесном, дымном помещении, где в каждом уголке горячо обсуждались научные и философские проблемы. Трое молодых людей, решавших судьбу своего компрессора, перешли на вопросы управления и разрабатывали принцип, который завтра они выложат главному инженеру; Диоген исчез: то ли он вернулся в бочку, то ли растаял в винных парах; толстяк, не понятый человечеством, прикорнул, привалившись к теплому радиатору.
— Меня беспокоят их нравственные принципы, — сказал Николай Петрович, — их беззаботность, равнодушие ко всему. Готовы ли они к ударам судьбы?!
Эта старинная фраза о судьбе понравилась мне, и я выступил с речью, где нарисовал образ современного молодого человека, отталкиваясь от своего Витьки. Второй бокал вина помог проявиться моему ораторскому дарованию, и мне удалось противопоставить старое славное поколение подвижников и гуманистов новому поколению деловых и черствых молодых людей. Мне казалось, что я говорю хорошо и убедительно и буду иметь успех у всех этих отцов, оторвавшихся на часок от воспитания своих детей, чтоб опрокинуть чарочку. Но никто не обратил на меня внимания — все были заняты разбором своих собственных неурядиц.
— А может быть, мы чего-то не знаем про них? — вяло закончил я свой обличительный монолог.
— Я как раз сегодня решил кое-что узнать, — сообщил Николай Петрович.
— Каким образом?
— Откровенно говоря, не самым лучшим… Вообще-то я не шарю по карманам своих детей, но сегодня утром мой Санька забыл на столе блокнот… Соблазн был слишком велик… Я, правда, не обнаружил там работы мысли… Только имена и телефоны, имена и телефоны: «Петька, Вадька, Витька, Валерка…» Я выбрал первый попавшийся номер и позвонил. Дело в том, что у меня и у моего Саньки абсолютно одинаковые голоса. А лексикон их я давно освоил…