Равнодушное предательство любимого сразило Мату Хари. Может быть, оно даже убило бы ее, если бы она не была объята страхом за свою жизнь, во-первых, а во-вторых – если бы к тому времени не испытала предательства других мужчин – тех, кто когда-то говорил ей о любви, а теперь открестился, отшатнулся, отрекся от нее.
Как-то раз Бушардон предъявил обвиняемой письмо, которое Мата Хари написала мэтру Клюне. В письме она описывала попытки флирта со стороны полковника Данвиня. «Полковник принес мне только один маленький букетик фиалок и попросил меня целый день носить его на груди. А вечером он придет, чтобы забрать его. Кроме того, он пожелал ленточку от моего корсета, которую он сам заберет в читальной комнате отеля, если мы будем там одни. Он играл в любовника, как молодой человек».
Бушардон допросил Данвиля, и ответы полковника дали ему основание записать следующее:
«Мата Хари, дерзкая во всем, что она делала, успешно сблизилась с нашим военным атташе Данвилем. Она заставила его поверить, что сама служит Франции, и предоставила ему некие сведения, которые – как она утверждала – хитростью выманила у военного атташе германского посольства фон Калле. Не стоит и упоминать, что эти сведения были устаревшими и не имели никакой ценности. Но полковник, поддавшись на кокетство этой красивой дамы, не разгадал, кем она была. Он влюбился, как молодой лейтенант, о чем теперь горько сожалеет».
– И Данвиль… – беспомощно пролепетала Мата Хари, может быть, даже не зная, что отчасти повторяет слова одного великого человека, также ставшего жертвой своего легкомыслия, а главное – предательства.
Данвиль был всего лишь каплей в той чаше, которую пришлось испить Мате Хари. Незначительной каплей! Лейтенант Аллор. Генерал Жюль Камбон. Военный министр Адольф-Пьер Мессими. Министр внутренних дел месье Леон Мальви… Их было много, и все отказались от нее.
Только мэтр Клюне, тот самый первый обожатель Маргарет МакЛеод, не покинул и был ее адвокатом на процессе. Остальные не отрицали, что обвиняемая Маргарет Зелле (после развода у нее в паспорте была проставлена девичья фамилия) обращалась к ним с вопросами, которые имеют касательство к военной тайне. Возможно, кто-то из ее германских любовников и оказался бы столь же благороден, как мэтр Клюне, но вызвать их на допрос было, понятное дело, невозможно.
Суд над Матой Хари начался, когда военный кризис во Франции достиг апогея. Атмосфера недоверия была такой, что даже сам капитан Ладу угодил в тюрьму… по обвинению в шпионаже. Хотя он был признан невиновным, сам факт показывает, в какой обстановке психоза и взаимной подозрительности жила тогда Франция.
В этой ситуации у Маты Хари не было никаких шансов выкарабкаться.
Капитан Бушардон сам написал обвинительный акт. Он обрисовал свою жертву как женщину, «знание языков, незаурядный ум и врожденная или приобретенная аморальность которой только способствовали тому, чтобы сделать ее подозреваемой. Бессовестная и привыкшая пользоваться мужчинами, она тип той женщины, которая создана для роли шпионки».
Под давлением атмосферы всеобщего недоверия и подозрения и несмотря на то, что суду были предоставлены исключительно косвенные улики, суд не нашел возможности или мужества признать обвиняемую невиновной. Подготовленное Бушардоном обвинение превращало самое безобидное ее действие в подозрительное. А каждое подозрение становилось виной. Процесс мог завершиться только одним приговором: «Виновна!»
Речь шла о жизни человека. Но во время войны, когда потеря сотен тысяч жизней стала ежедневной рутиной, это значило мало.
Мата Хари не имела представления о том, что ее ожидало, когда после полудня 24 июля вошла в зал суда. На ней было синее платье с глубоким вырезом, на голове – шляпа, похожая на треуголку. Спустя несколько часов, прижав руки к груди, она яростно выкрикнет:
– Это невозможно! Это невозможно! – И шляпа упадет с ее головы.
Мэтр Клюне поднимет ее и заплачет.
Потом он добьется приема у президента Пуанкаре, падет перед ним на колени и будет безуспешно умолять главу государства помиловать его подзащитную.
Мата Хари вернулась в ее камеру № 12 в Сен-Лазаре. Пока тянулось время до исполнения приговора, ее взяли под свое покровительство две монахини – Леонида и Мари. Она сдружилась с ними, особенно с первой.
Кассационный суд не нашел никаких оснований оспорить приговор. Теперь оставалось только ждать смерти.
За все восемнадцать ночей, минувших между днем отклонения апелляции и днем казни, Мата Хари сравнительно спокойно спала лишь три раза – по субботам. Она знала, что по воскресеньям казней не бывает.
В понедельник, ставший последним днем ее жизни, вскоре после четырех часов утра в Сен-Лазар прибыл капитан Бушардон и другие лица, которым надлежало присутствовать при казни.
Сестра Леонида провела всех в камеру № 12. Открыв ее, она показала на среднюю кровать. Мата Хари спала. Когда ее разбудили, она снова воскликнула:
– Это невозможно! Это невозможно!
И тут же сказала сестре Леониде, которая еле сдерживала слезы:
– Не бойтесь, сестра, я сумею умереть!
Мужчины покинули помещение, чтобы дать ей возможность одеться. Только доктор Бизар оставался в камере. Пока Мата Хари сидела на кровати и надевала чулки, были хорошо видны ее ноги. Сестра Леонида попробовала их прикрыть. Мата Хари усмехнулась:
– Оставьте, сестра. Сейчас не время для чопорности.
Мата Хари надела жемчужно-серое платье, соломенную шляпу с вуалью, свои лучшие туфли (красивая обувь всегда была ее страстью) и накинула на плечи пальто. На ней не было никаких украшений – когда ее арестовали в феврале, все драгоценности были конфискованы. Она закончила свой туалет, надела перчатки и поблагодарила врача за все, что он для нее сделал. Ей снова пришлось утешать сестру Леониду, готовую расплакаться.
В сопровождении конвоя, сестры Леониды и преподобного Жюля Арбу Мата Хари села в автомобиль, ожидавший ее. От центра Парижа до пригорода Венсен довольно далеко, но улицы ранним утром были пусты, и автомобили проехали путь быстро.
Во дворе Венсенского замка, служившего военной казармой, двенадцать солдат Второго зуавского полка выстроились в два ряда по шесть человек. Офицер зачитал приговор: «Именем французского народа…»
Мата Хари отказалась быть привязанной к столбу, потому ей лишь слегка накинули веревку вокруг талии. И она просила не завязывать ей глаза.
Было 6 часов 11 минут. На небе как раз открылось око дня – взошло солнце.
Офицер поднял саблю.
Раздался залп из двенадцати выстрелов. Офицер подошел к столбу, чтобы произвести «выстрел милосердия» в уже безжизненное тело. Доктор Робийар удостоверил, что Мата Хари мертва.
На часах было 6.15. «Око дня» закрылось, «Солнце» зашло.
* * *
Спустя несколько месяцев капитан Владимир Маслов вышел в отставку по ранению, но в Россию не вернулся, а остался во Франции. Здесь он принял католичество, а потом и постриг в одном из монастырей на юге страны. Никто не знает, полностью ли, мыслями и чувствами, отрешился он от мира – или все же посещала его порой химера светского видения, все же являлся ему призрак прекрасной, легконогой, соблазнительной танцовщицы-шпионки, которая из-за любви к нему натворила столько смертельных глупостей… от которой он трусливо отрекся, которую предал…
Впрочем, не он один!
Возможно, это его утешало.
Возможно, и нет.
«Злой и прелестный чародiй» (Иван Мазепа, Украина)
5 ноября 1708 года в небольшом украинском городе Глухове состоялась очень любопытная сцена. В самом деле, было в событии нечто театральное! «Играли тиятры» по приказу самого государя императора Петра Алексеевича, а в числе актеров были любимцы императора Александр Меншиков и Гаврила Головкин, многочисленные казачьи старшины и рядовые казаки. Участвовали также представители духовенства во главе с самим Феофаном Прокоповичем, в то время еще, правда, не архиепископом Новгородским, а всего лишь преподавателем поэтики, риторики, философии и богословия в Киевской академии, но уже привлекшим благосклонное внимание Петра.
Посреди базарной площади поставили эшафот и возвели виселицу, к которой привязали «чучелу», вернее сказать, куклу, изображавшую в полный рост какого-то высокого человека с лысой головой. На куклу было надето полное гетманское облачение со всеми регалиями, в числе которых выделялась орденская Андреевская лента.
Забили барабаны. Меншиков и Головкин торжественно взошли на эшафот и разорвали в клочья патент на орден Андрея Первозванного, не столь давно выданный человеку, которого изображала кукла, а потом сорвали с гетманского кунтуша и ленту. Лишенную «кавалерии» куклу палач вздернул на виселице.
Так состоялась публичная гражданская казнь человека, который еще недавно стелился перед русским царем, называл себя его верным слугою и другом, а потом предал и его, и Россию, которой присягал на верность.
А 12 ноября 1708 года в том же Глухове, в Троицкой церкви, киевским митрополитом и двумя архиепископами, черниговским и переяславским, в присутствии самого царя, вельмож и казацких чинов была провозглашена анафема и вечное проклятие «вору и изменнику». Та же церемония происходила и в Успенском соборе Московского Кремля.
Звали того вора и изменника гетман Иван Мазепа. Теперь с его именем навсегда сопряглось слово «проклятый». Украинцы называли его «проклятая Мазепа», и в его честь, если это слово вообще употребимо по отношению к предателю, Петр вскоре после казни повелел учредить орден Иуды Искариота.
11 июля 1709 года «из обозу от Полтавы» фельдмаршал и светлейший князь Александр Меншиков, выполняя поручение Петра, отправил в Москву следующее повеление: «По получению сего сделайте тотчас монету серебряну весом в десять фунтов, а на ней велите вырезать Иуду на осине повесившегося и внизу тридесят серебряников лежащих и при них мешок, а назади надпись против сего: «Треклят сын погибельный Иуда еже за сребролюбие давится». И к той монете сделав цепь в два фунта, пришлите к нам на нарочной почте немедленно». Это и был «Орден Иуды» весом в пять килограммов серебра, специально учрежденный для награждения «проклятой Мазепы». Самый вероломный, злобный и подлый из врагов России, став первым кавалером нового ордена, должен был носить его до последних дней своей жизни.
К счастью, никому, кроме Мазепы, вручать сей позорный знак более не понадобилось. А тем, кто свершал сейчас гражданскую казнь, оставалось лишь сожалеть о том, что они не могут свернуть шею самому «иуде Мазепе», как называл его император в своем манифесте. Да, руки у них были, конечно, коротки, потому что Мазепа находился в это время в расположении шведских войск и давал клятву верности другому императору – Карлу XII.
Властелин Швеции, один из блистательнейших воинов своего времени, был кошмаром сновидений царя Петра. При одном упоминании его имени русский государь впадал в грех уныния. Положение России тогда казалось молодому царю настолько тяжелым, что он даже подписывался под своими эпистолами так: «Печали исполненный Петр». И переход на сторону врага гетмана Мазепы с немалым войском стал для него страшным ударом. Ведь гетман был олицетворением всей Украины! Он мог всю Украину повернуть против России и ее царя! Гражданская казнь была для Петра пока что единственным способом выразить свое горькое возмущение.
Но кто же он, тот человек, который нанес такой удар русскому государю? Что подвигло его на предательство? Как он мог на него пойти?
Так писал о Мазепе Пушкин, и он хорошо знал то, о чем писал.
Для Ивана Степановича Колединского-Мазепы и впрямь не было отчизны. Он родился в казацкой русской семье, довольно родовитой: фамилия Колединских была одной из самых древних в Малороссии и заслуженных в Войске Запорожском. В 1544 году его отдаленный предок получил от Сигизмунда I село Мазепицы в Белоцерковском повете с обязательством несения конной службы при белоцерковском старосте. От названия сего села и пошла фамилия, которой предстояло сделаться достоянием истории.
Когда родился персонаж нашего очерка, трудно сказать. Источники называют самые разные даты: от 1529 до 1544 года. Судить о его годах мы можем только по Пушкину – мол, был он к 1608 году глубокий старик:
Но ведь в те времена годы старости начинали отсчитываться неоправданно рано. А уж если Мазепа мог до одури влюбить в себя молодую красавицу, выходило, что был он не столь уж замшел и дряхл.
Но об этом мы еще поговорим, о любви… А пока – о фактах, так сказать, сугубо биографических.
Исторические персонажи такого масштаба, как Мазепа, неминуемо заинтересовывают литераторов. Уделил ему внимание не только Пушкин – и знаменитый английский поэт Джордж Гордон Байрон впечатлился его судьбой. Пушкин, кстати, возьмет эпиграфом для «Полтавы» несколько строк из поэмы Байрона «Мазепа»:
Современные переводчики трактуют эти строки так:
Впрочем, не о тонкостях перевода речь. Байроновский Мазепа рассказывает Карлу XII, с которым он вместе бежал после разгрома под Полтавой, историю своей жизни:
В самом деле – Иван Мазепа получил хорошее по тем временам образование. Он учился в Киевской духовной академии, затем в Варшаве и три года в Западной Европе. В молодые годы Иван попал ко двору польского короля Яна Казимира (1609-1672). Тот благосклонно относился к украинской знати, хотя вся польская шляхта украинцев презирала. Поэтому Мазепе не совсем уютно было при дворе, и он пытался скрывать свое происхождение, выдумывая каких-то шляхетских предков. Так или иначе, он был назначен «пажом покоевым» (камер-юнкером), учился в коллеже иезуитов. Этот факт его биографии стоит запомнить: он многое объяснит в механике, так сказать, его дальнейшего предательства.
Образованные люди при дворе были редкостью, их ценили, и вскоре Мазепа уже начал выполнять важные поручения короля. Так, например, его отправляли с посланиями к гетманам Левобережной Украины, подвластной России, к Ивану Выговскому и Юрию Хмельницкому. Суть поручений сводилась к тому, чтобы склонять их на измену России, и они были выполнены блестяще: и Выговский, и Юрий Хмельницкий переметнулись к Польше.
Такие задания были Мазепе полезны тем, что помогали ему обуздывать пылкий нрав и вырабатывать, как мы сказали бы теперь, политкорректность. Он был вспыльчив, рука его то и дело тянулась к рукояти карабели (как польские шляхтичи называют саблю), и он всегда был готов постоять за свой щирый гонор, пусть и не вполне польский.
Сверстники и товарищи его, придворные католической веры, охотно издевались над «диким казаком» и как-то довели его до того, что против одного из них Мазепа в горячности обнажил саблю. Это случилось в королевском дворце, а значит, считалось преступлением, достойным смерти. Но король Ян Казимир поверил, что Мазепа поступил так неумышленно, потому не стал казнить его, а только удалил от двора.
Мазепа уехал в имение своей матери, на Волынь, и вот здесь-то произошла история, которая перевернула и жизнь его, и политические, как принято выражаться, симпатии и антипатии.