* * *
Наконец несколько слуг унесли окровавленное тело, а другие попытались отмыть пол в галерее. Чудилось, кровь успела намертво въесться в мраморные плиты, с таким трудом отмывалась.
Отец Ла Бель наконец почувствовал, что может передвигать онемевшие ноги, и побрел в покои королевы.
Она стояла с каменным выражением лица.
– Это был близкий вам человек, – сказал Ла Бель. – Вы говорили, что он близок вам, дорог вам! Мне казалось, что вы любили его!
Она пожала плечами:
– Ну и что? Теперь я могу снова любить его. Смерть все искупает, и сейчас я точно знаю, что он меня уже не предаст! Надеюсь, вы сохраните тайну того, что здесь произошло?
Священник вышел, так резко повернувшись, что полы его сутаны взвились.
Конечно, сан обязывал его хранить тайну исповеди. Но не тайну преступления!
Жаль, что он не оглянулся. Увидел бы, как Кристина заплакала…
* * *
Но потом успокоилась?
Похоже, что да. Во всяком случае, так казалось Сантинелли, который был ей теперь ближе всех.
Однако все прежние французские приятели отвернулись от шведской королевы. Кто-то проговорился о случившемся в Фонтенбло… Людовик весьма недвусмысленно заявил, что такую кровожадную гостью в своей стране терпеть более не желает. А Мазарини так хотел избавить Францию от Кристины, что предоставил в ее распоряжение свой собственный дворец в Риме. Ну что ж, пришлось ей воспользоваться гостеприимством кардинала.
Кристина отправилась в Рим, думая, что ей предстоит нелегкая участь – выдержать сцены с папой Александром. Однако тот счел виновником всего Сантинелли…
Кристина сначала поддерживала своего бывшего любовника, пыталась его защищать, но в конце концов и сама стала думать, что именно он и есть виновник. В конце концов, не кто иной, как Сантинелли, предоставил ей свидетельства предательства Мональдески и разбудил демона в душе королевы, заставил ее возненавидеть любовника. Значит, Сантинелли и должен отвечать! Зачем, ради всего святого, ей нужен Сантинелли? Папа грозится уменьшить ее доходы чуть ли не втрое – разве стоит такой дорогой цены голова убийцы?!
И Кристина отвернулась от него, не сказала ни слова в его защиту, когда он предстал перед судом, а затем и отправился на плаху. Кристина постаралась как можно скорей забыть и о нем, и о злосчастном Мональдески.
В своем чудесном дворце Риарио, как и некогда в Стокгольме, она окружила себя художниками, учеными, музыкантами. Хормейстером у нее служил сам Алессандро Скарлатти. Арканджело Корелли дирижировал оркестром. Скульптор Бернини был обязан ей всем в своей жизни за ту помощь, которую Кристина оказала ему в трудные моменты.
Но королева все больше тяготилась своей зависимостью от папы Александра, который выполнил-таки угрозу и свел ее содержание к 60 тысячам пистолей. Невозможно малая сумма при широте ее натуры и образе жизни!
Кристина решила отправиться в Швецию и спросить, не согласятся ли соотечественники вернуть ей престол, тем паче что Карл-Густав как раз к тому времени умер.
Увы, шведы встретили бывшую госпожу, мягко говоря, неприветливо, предпочтя отдать трон четырехлетнему сыну Карла-Густава, но не ей. Кристина отправилась назад в Рим и в пути узнала, что папа Александр также отошел к своим предшественникам, на небеса.
С одной стороны, его смерть была ей на руку, потому что отношения папы с нашей героиней совсем разладились. С другой стороны, реальным наследником Александра мог стать кардинал Фарнезе, который Кристину с ее замашками и причудами на дух не выносил, и при его восшествии на папский престол у нее горела бы земля под ногами и в Риме.
Ожидая решения конклава, Кристина задержалась в Гамбурге и, чтобы отвлечься от неприятных мыслей, занялась поисками философского камня. Конечно, не сама и не одна, а в компании с двумя выдающимися алхимиками того времени, Барри и Бандиерой.
И вот из Италии пришли новости, которые оказались максимально благоприятными для королевы Кристины: конклав предпочел видеть на престоле святого Петра, не ее недруга Фарнезе, а ее друга кардинала Роспильози, теперь названного римским папой Климентом IX. А секретарем своим он назначил кардинала Джулио Адзолини, который был без ума от манер и modus vivendi Кристины Шведской.
Теперь в Риме вполне можно было наслаждаться жизнью! И даже когда спустя три года папа Климент IX умер, а его преемник по имени Климент X держал себя с Кристиной довольно холодно, это не омрачало ее жизнелюбия и философического отношения к тем ухабам, которые порою бросала ей под ноги жизнь. С тех пор королева безвыездно жила в палаццо Кормини на Виа дела Лунгара, занималась своей академией и своей библиотекой, услаждаясь на досуге операми, комедиями, роскошными обедами и азартной игрой.
Правда, эпикурейство ее было несколько омрачено избранием следующего папы – Иннокентия XI. Крутой и непокладистый старик закрыл в Риме все театры и потребовал выезда из Вечного города всех иностранцев. На счастье, Кристина незадолго до его воцарения сдружилась с французским посланником маркизом Де Лаварденом, у которого была личная гвардия в восемьсот человек. Конечно, он защитил экстравагантную амазонку. Кроме того, ее дом стал на время оплотом сопротивления папе, в стенах дворца бывшей шведской королевы нашли убежище другие иностранцы, гонимые папским режимом. Сбиры Ватикана были бессильны против этой дамы, которая неведомо каким образом умела вызывать в людях, особенно в мужчинах, глубочайшую себе преданность. Может быть, она была не таким уж ужасным чудовищем, каким перед смертью считал ее бедолага Мональдески?..
А он был давным-давно забыт, потому что над гвардией маркиза Де Лавардена начальствовал некий человек по имени маркиз Дель Монте. Красавец (конечно, черноглазый!), авантюрист, дуэлянт, волокита, кутила, отъявленный мошенник… ну разве могла королева Кристина не влюбиться в этакого субъекта?! Он тоже, как и сама Кристина, напоминал некий персонаж итальянской комедии. Может быть, отчасти из-за родства душ, отчасти из-за прекрасных глаз, королева прощала маркизу все слабости. Он сделался последней ее сердечной привязанностью, истинным олицетворением сентиментальной сентенции о том, что последняя любовь считает лишь счастливые мгновенья…
Дель Монте умер внезапно, в начале 1689 года, во время приготовлений к какому-то очередному карнавалу. Кристина была совершенно убита горем и увидела в его смерти предзнаменование скорой собственной.
И не ошиблась. В апреле того же года королева Кристина наконец-то отправилась на встречу с обожаемым ею Дель Монте, ненавидимым ею Сантинелли, отвергнутым ею Карлом-Густавом, уитым ею Мональдески… Обряд ее погребения пышностью своей превосходил все, что могло измыслить прихотливое воображение людей эпохи барокко, истинной дамой которой называли Кристину Шведскую.
Незадолго до своей смерти она заказала Адзолини (он, кстати, унаследовал все ее состояние, отчего ошибочно зачислен многими историками в ее любовники) изготовить несколько памятных досок, которые можно было бы прикрепить где-то в ее любимых парках и на стенах тех домов, где она жила.
Благодарный Адзолини исполнил, конечно, просьбу королевы, однако время не оставило от них и следа. И даже в Риме, который Кристина обожала и который обожал ее, мало кто помнит и знает о пребывании там королевы Шведской. Не странно ли, что существует всего лишь одно место, где ее вспоминают постоянно – историки, досужие гуляки, экскурсоводы, туристы?
Это – галерея Оленей в Фонтенбло.
– Здесь королева Кристина убила своего любовника Мональдески, покарав его за предательство, – говорят экскурсоводы, и те, кто слышит их слова, мысленно переносятся в тот пасмурный день 10 ноября 1657 года…
Дружка королев (Андрей Курбский)
За тяжелыми дверьми государевой опочивальни творилось тайное действо. Молодой царь Иван Васильевич впервые владел новобрачной женой своей Анастасией Захарьиной.
Тянулась ночь. Дружки подремывали за дверью: красавец Андрей Курбский, пронский воевода, Алексей Адашев, приятель молодого государя, да дядя невесты Григорий Захарьин, да дядя жениха Юрий Глинский.
– Ну, пора, что ли? – спросил, позевывая, Захарьин.
– Рано еще, – отозвался Адашев.
Курбский молчал. Он знал, что ему мерещится, что ни звука не может донестись из-за тяжелых, плотно затворенных дверей, прорваться сквозь толстенные кремлевские стены, ан нет – так и чудилось жаркое дыхание, стоны, вздохи сладострастные…
Анастасия там. С другим… Прошлый год он, Курбский, через матушку свою, Настину тетушку, поднес ей серьги-двойчатки с бубенчиками… Не столько родственный дар, сколько намек. Отказалась было она от серег, насилу тетушка ее уломала, насилу уговорила не обижать ни ее, ни сына. Настя серьги взяла, но так и не надела их ни разу. Через подкупленную девку-горничную княгиня Курбская вызнала: так и лежат они в шкатулке. Не люб, значит, Настьке подарок князя Андрея… а значит, и он сам не люб. А ведь он мало что богат и знатен – красавец писаный! Галантен, как настоящий шляхтич, знает обхождение с дамами, по-польски говорит. Даже и по-латыни изъясняется! Любая боярышня, тем паче худородная Захарьина счастлива была бы, что такой человек пред нею заискивает, благосклонности ищет…
– Да дура она, – уговаривала матушка Курбского, видя, как помрачнел сын от Настиной холодности. – Нос задрала, вишь, не в меру… Что за глупости себе в голову взяла! Ну, пошутил с ней какой-то прохожий-проезжий монах, посулил, мол, царицей станет. Да разве умная девка такую чушь заберет в голову? Больно нужна она царю!
– И мне не нужна, – твердил подвыпивший с горя князь Андрей. – Пусть ее кто хочет забирает!
И вот… забрал. И та, о которой он грезил тайно, красивейшая из дев, встреченных им в жизни, незабытая и незабываемая, сейчас стелется под мужским телом, навеки отданная ему во власть! И мужчина тот – царь. И она будет – царица.
Ох, как ненавидел Курбский ее, как ненавидел… Она, видимо, чувствовала его ненависть, ведь в церкви, пока Курбский с венцом стоял позади нее у аналоя, Анастасия так и клонилась вперед, словно его ненависть прожигала ей спину.
Не совладав с собой, рванулся князь к тяжелой двери. До блеска начищенные медные оковы сверкали, как золото. Приник к двери, выкрикнул зычно:
– Здоровы ли молодые? Свершилось ли доброе?
Что-то глухо стукнуло в дверь, Курбский отпрянул – почудилось, в голову попало. Никак башмаком швырнули. И крик:
– Пошел вон! Все вон!
Курбский стоял недвижимо, сдерживая дрожь. Щеки горели, будто нахлестанные.
Позор, ну, позорище…
Пьяненький князь Юрий Васильевич Глинский помирал со смеху, зажимая рот рукой, чтоб не слышно было разгоряченному молодому там, в спальном покое:
– Каково он тебя? Под руку попал! Теперь знаешь, что оно такое, ему под руку попасть?
Курбский угрюмо молчал, словно вопрос относился не к нему.
– И чего сунулся? – сердито буркнул Адашев. – Я ж говорил, еще не время.
– Не бойся, государь на это дело спорый! – хихикнул Глинский. – Сосуд распечатать – ему раз плюнуть. Но вот чего он всегда не любил, так того, ежли печать уже до него была сорвана. Смекаешь, княже?
Глинский многозначительно умолк.
– Ты, князь Юрий Васильевич, романеи упился, – с трудом шевеля побелевшими губами, произнес Курбский. – Чего несешь?
– Несу? Это курица яйца несет! – куражился Глинский. – Я не потерплю, чтоб каждый-всякий… Еще неведомо, какие простыни нам покажут, понял? Молодая-то молчит, как прибитая… А ведь я знаю, знаю, как ты ее обхаживал! Думали, шито-крыто все останется? Кто о прошлый год на именинах у Бельского орал, мол, слава Богу, что Захарьины дали от ворот поворот – не больно-то их квашня перебродившая мне надобна!
– Откуда взял? – растерялся Курбский. – Тебя же там не было, у Бельского-то.
– Слухом земля полнится, – паясничал Глинский. – Жаль, поздно проведал про сие… Но ничего, лучше поздно, чем никогда. Погодите, мы еще выведем вас всех на чистую воду вместе с этой блудливой девкой!
Кулак Курбского звучно влип в его рот – словно кляпом заткнули прохудившуюся бочку. Какое-то мгновение Глинский смотрел на него, выпучив глаза, потом опрокинулся навзничь, сильно стукнувшись затылком об пол.
Курбский испуганно наклонился над ним:
– Как бы не сдох!
– Не велика беда! – пропыхтел взопревший от ярости Григорий Захарьин. – Вот же гнилостный язык… Но ты, брат Андрей Михайлыч, тоже хорош гусь! Как же ты смел про нас такое у Бельского…
– Еще и вы подеритесь, – презрительно обронил Адашев, стоявший у притолоки и с любопытством внимавший происходящему. – Самое время лаяться!
Григорий Юрьевич мигом остыл, спохватился, мученически возвел горе свои темно-голубые, как у всех Захарьиных, глаза:
– Ой, что-то они там и впрямь долго!
Курбский резко отвернулся. Адашев проворно рыскал взглядом от одного к другому и потаенно усмехался в кудрявые усы.
…Через некоторое время бледный, сдержанный Курбский вышел к гостям и сообщил, что доброе меж молодыми свершилось. Знаки девства царицына были предъявлены свахам и придирчиво ими осмотрены.
Свадьба Ивана Васильевича и Анастасии Романовны состоялась.
* * *
Русский царь собирался воевать казанского царя. Казань – ад на земле! Вечная угроза для русского народа. Набеги, грабежи, убийства, угон в полон мирного народа… Пора было покончить с бесчинством.
Дважды, в 1548 и 1550 годах, ходил Иван Васильевич на Казань. Но выступал поздно осенью, и его заставала зима. Войско вязло в снегу. Пушки тонули в Волге.
Дважды чуть ли не со слезами бессилия царь приказывал своему войску отступить, а по следу его шли одерзевшие казанцы и опустошали Русскую землю.
Поговаривали в Москве, что третьего похода не будет, однако весной 1552 года сборы начались. Выступать намечено было на июль месяц.
– Тебе когда рожать? В октябре? – спрашивал Иван Васильевич опечаленную жену. – Ну и не тревожься – вернемся мы в октябре. Ежели же я дождусь твоих родин и выйду по осени, опять в снегу и грязи завязнем. Дело Курбский говорит – надо идти на Казань посуху, в июле выступать, не позднее.
Анастасия втихомолку злилась на князя Андрея Михайловича за его, безусловно, правильные советы, пусть они даже совпадали с ее собственными мыслями. Злилась на ближних царевых людей – священника Сильвестра и Алексея Адашева, которые, конечно, тоже подстрекали царя к выступлению и внушали ему уверенность в удаче.
Казань воевать надо, нет слов. Но она не верила ни одному слову, которое исходило от этой троицы, а прежде всего – от Курбского.
Она не могла объяснить своего ужаса перед князем. Но не раз и не два мысленно говорила себе: «Какое счастье, что я ему отказала!» Да, счастье – и не только потому, что, став женой Курбского, она не стала бы женой любимого государя Иванушки. Счастье – потому что она не смогла бы жить с Курбским, Анастасия это знала точно.
Но как же страшно ей было оттого, что его любовь превратилась в ненависть! Воевода пронский нужен царю, он храбрый воин, но что бы только не отдала Анастасия за то, чтобы Курбский в походе не участвовал, чтобы был как можно дальше от Ивана Васильевича!
Но что может слабая женщина? Кто послушает ее?
Князь Андрей Михайлович Курбский, командовавший при взятии Казани правым крылом русской армии и стяжавший себе большую славу, вдобавок разогнал луговую черемису, враждебную к русским, и был назначен боярином. Его полк тоже двинулся в Москву в сопровождении заваленных добром подвод.
Позади обоза тянулась вереница пленных татар. Их не трогали. Русское сердце отходчиво, никому не хотелось браниться с обездоленными бабами и детишками. Особо жалостливые охотно тетешкали детей, а заядлые бабники уже благосклонно поглядывали на красивых татарок. Однако некоторых воинов еще пьянил угар боя, они не вполне насладились местью, и особенно злы были потерявшие в бою братьев, отцов или сыновей. От таких «удальцов» приходилось даже охранять пленных.
Пуще всех лютовал конный ратник Тимофей Челубеев. Всем было известно, что во время татарского набега много лет назад у него угнали в полон молодую жену, и до Тимофея доходил слух, что она в Казани, у какого-то богатого татарина. Когда дым боя рассеялся и победители вполне почувствовали себя хозяевами в захваченном городе, удалось найти в развалинах нескольких русских пленников. Каким-то чудом оказалась среди них женщина, знавшая жену Тимофея. Плача, поведала она, что его жену, бывшую редкостной красоты, сразу купил на торгах и взял к себе в гарем знатный бек. Спустя год она умерла, родив господину дочь. Ничего о судьбе того ребенка русская рабыня не знала, поскольку ее продали другому хозяину.
Тимофей исполнился лютой ярости ко всем казанцам. Ум его помутился от горя. В каждом мужчине он видел похитителя Василисы, а в каждой девочке – ее дочь, наполовину татарку. Среди пленных и впрямь было много детей-полукровок. И вот однажды, когда дошли до озера Кабан, случилась страшная история. Видимо, больная душа Тимофея в тот день больше прежнего не давала ему покоя. Не в добрый час попалась ему на глаза Фатима – девушка лет четырнадцати необыкновенной красоты. Можно было без сомнения сказать, что в ее жилах течет русская кровь: чернобровая, смуглая, с тонкими чертами лица, которыми иногда отличаются восточные женщины, она обладала ярко-синими глазами и роскошной светло-русой косой. Фатима всегда прятала лицо, потому что многие молодые воины смотрели на нее разгоревшимися глазами, а некоторые откровенно лелеяли надежду взять ее в жены, тем паче что она отчасти русской крови. Подобные разговоры Тимофею Челубееву казались чудовищными и бесили его до крайности.
И вот когда дошли до озера и остановились напоить коней, Тимофей вдруг кинулся к веренице пленников, схватил на руки Фатиму и бросился с ней к озеру. Девушка билась, молила о пощаде, но Тимофей словно обезумел – швырнул ее в воду и начал топить. И тогда Курбский направил коня в озеро. Он сам не знал, почему отважился на отчаянный поступок! Может, Бог его надоумил. А верней всего, дьявол.