ОН (не совсем веря ей): Это правда?
ОНА: Правда. (Снова смеется.) С чего бы я стала это выдумывать?
ОН: И какова была реакция друзей на вашу свадьбу?
ОНА: Все… Никто не был шокирован. Никто. Они радовались за нас. Но я была первой, принявшей такое решение. Посмевшей бросить якорь. Мне нравится опережать других.
ОН: И все же детей у вас нет.
ОНА: Пока нет. И в ближайшее время не будет. Думаю, прежде чем это произойдет, мы должны утвердиться в жизни.
ОН: Как писатели.
ОНА: Да. Да. И в этом одна из причин отъезда. Там мы будем работать, и только работать.
ОН: А что было здесь?
ОНА: Работа — и жизнь в большом городе, связанность городской квартирой, целые дни бок о бок, бесконечные встречи с друзьями. В последнее время я стала настолько дерганой, что уже не могу ни усидеть на месте, ни работать, ни заниматься чем-то другим. Переезд даст мне шанс довести что-нибудь до конца.
ОН: Но почему вашим избранником стал именно этот молодой человек? Разве он самый яркий из тех, кого вы встречали? Вы говорите, что брак казался вам отчаянным приключением. Я познакомился с вашим мужем. Он мне понравился, в те сутки, что мы общались, он проявлял неизменное дружелюбие, но Климан, как мне кажется, куда больше годится для приключений. И в колледже он был вашим любовником, разве не так?
ОНА: Брак с Ричардом Климаном? О таком даже помыслить невозможно. Он как натянутая струна. Ему лучше подходят другие роли. Почему Билли? Он умен, с ним всегда было интересно. Мы разговаривали часами, и это не наскучивало. При этом сдержан и тактичен, хоть и считается, что тактичность и сдержанность скучны. Я, разумеется, вижу, чего он лишен. Ему не хватает настойчивости, умения загораться. Но обжигаться ведь тоже не хочется. Он мягок, обаятелен, и он меня обожает.
ОН: А вы его обожаете?
ОНА: Люблю, и очень крепко. Но его обожание другое. Он проживет год в Массачусетсе, потому что так хочется мне. Ему не хочется. Я вряд ли смогла бы пойти на такое.
ОН: Но платите за все вы. Так что, естественно, он подчиняется вашим желаниям. Ведь вы оба живете на ваши деньги?
ОНА (ошарашенная такой прямотой): Почему вы так думаете?
ОН: Ну как же? Ваши публикации — один-единственный рассказ в «Нью-Йоркере», у него в гонорарных журналах пока ничего. Кто оплачивает счета? Ваша семья.
ОНА: Нет, теперь эти деньги мои. Они пришли из семьи, но теперь — мои.
ОН: Так, значит, он живет на ваши деньги.
ОНА: Хотите сказать, что это и заставляет его поехать со мной в Массачусетс?
ОН: Нет-нет. Просто указываю, что в большой степени он вам обязан.
ОНА: В общем да.
ОН: И то, что у вас есть деньги, которых нет у него, дает вам преимущество, вы это чувствуете?
ОНА: Да, пожалуй. Многим мужчинам было бы тяжело справляться с этой ситуацией.
ОН: И многие мужчины справились бы с удовольствием.
ОНА: Да, многим это было бы по вкусу. (Смеется.) Но Билли не относится ни к первой, ни ко второй категории.
ОН: А денег много?
ОНА: Деньги не составляют проблемы.
ОН: Вам повезло.
ОНА (чуть ли не с изумлением, так, словно, вспомнив об этом, каждый раз заново удивляется): Да. Очень.
ОН: Источник этих денег — нефть?
ОНА: Да.
ОН: Ваш отец из друзей Джорджа Буша-старшего?
ОНА: Друзьями их не назовешь. Буш-отец значительно старше. Есть деловые отношения. Но нет (решительно), они не друзья.
ОН: Голосовали все-таки за него.
ОНА (смеясь): Если б за Буша отдали голос только его друзья, нам было бы гораздо легче, правда? И все-таки это одна среда. Та самая. У моего отца и… (нехотя) у меня те же финансовые интересы, что у Бушей. Но они не друзья. Друзьями их не назовешь.
ОН: Но светская жизнь у них общая?
ОНА: На некоторых приемах бывают оба.
ОН: И в загородном клубе?
ОНА: Да, верно. В Хьюстонском загородном клубе.
ОН: Куда принимают только тех, в чьих жилах голубая кровь?
ОНА: Голубая кровь разлива девятнадцатого века. Клуб старожилов Хьюстона. Именно там проходят балы вступающих в свет дебютанток. Торжественный выход. Вихрь белых платьев. А потом танцевать, пить бокал за бокалом, блевать.
ОН: Подростком вы ходили в бассейн клуба?
ОНА: Летом бывала там каждый день, кроме разве что понедельника, когда клуб закрыт. Плавала, играла в теннис. Когда давал уроки австралийский профи, мы с подружкой потом помогали ему собрать мячи. Мне было четырнадцать. Подруга на два года старше и куда предприимчивее. Она спала с ним. У профи был ассистент, приятный на вид отпрыск члена клуба, капитан теннисной сборной Тулэйна. Я не спала с ним. но все остальное мы делали. С холодной головой, и с моей стороны без всякого удовольствия. Подростковый секс отвратителен. Ты не чувствуешь ничего, озабочена только тем. получится ли как надо. Какое уж тут удовольствие! Однажды он все хотел поглубже войти в горло, и меня вырвало. К счастью, обдала я его.
ОН: А были еще совсем девочкой.
ОНА: В сороковые девочки вели себя иначе?
ОН: Ничего этого близко не было. Луиза Мэй Олкотт была бы у нас как дома. А в светской жизни вы участвовали? Роль дебютантки на балу сыграли?
ОНА: Вы начинаете подбираться к позорным секретам. (Смеется от души.) Да. Да и да — я была дебютанткой. Кошмарное воспоминание. Противно было все. Но мама придавала этому огромное значение. Обсуждение перерастало в борьбу. Мы боролись все годы, пока я была в старших классах. И все-таки ради нее я на это пошла. (Теперь смех мягче, у ее смеха много оттенков — еще один признак ее физиологической удовлетворенности.) Она была мне благодарна. В самом деле благодарна. Думаю, я поступила правильно. Когда пришло время уезжать в колледж, моя мама, родившаяся в Саванне, сказала мне: «Джейми Хэлли, пожалуйста, будь деликатна с этими девушками из восточных штатов».
ОН: И в Гарварде вы вошли в круг экс-дебютанток?
ОНА: В Гарварде прячут налет дебютантства.
ОН: Вот как?
ОНА: Да. Об этом не говорят. Постыдные секреты держат при себе.
(Оба смеются.)
ОН: Так что, приехав в Гарвард, вы просто подружились с другими богатыми девушками.
ОНА: С некоторыми из них.
ОН: И?.. Как все это происходило?
ОНА: Что именно вы хотите узнать?
ОН: Точно не скажу. Я ведь учился в другом колледже в другое время.
ОНА: Не знаю, что и рассказывать. Они были просто моими подругами.
ОН: Похожими на Билли — интересными и не дающими скучать?
ОНА: Нет. Миловидными, великолепно одетыми и стоящими выше всех остальных. Так им — то есть нам — представлялось.
ОН: Но стоящими выше кого?
ОНА: Девиц с волосами как пакля, одетых отнюдь не великолепно, приехавших из Висконсина и потрясающе способных к естественным наукам. (Смеется.)
ОН: А вы к чему были способны? Когда пришла в голову мысль стать писательницей?
ОНА: Рано. Кажется, еще в школе. И я на ней зациклилась.
ОН: А вы действительно хорошо пишете?
ОНА: Надеюсь, да. И всегда так считала. Но везло меньше, чем хотелось бы.
ОН: Рассказ напечатан в «Нью-Йоркере».
ОНА: Это был блеск. Казалось, я взлетала к небесам. Но потом (она описывает рукой траекторию) пу-у-у…
ОН: Когда это было?
ОНА: Пять лет назад. Какое замечательное время! Я вышла замуж. Мой первый рассказ напечатан в «Нью-Йоркере». Но потом я потеряла уверенность, утратила способность сосредоточиваться, собирать силы в кулак. А способность сосредоточиться, как вам известно, это все или, как минимум, почти все. С ее уходом появилось чувство безнадежности, что еще больше лишает сосредоточенности, крадет уверенность. Я начинаю бояться, что уже не смогу ничего создать.
ОН: И поэтому вы сейчас разговариваете со мной.
ОНА: Не вижу связи.
ОН: Думаю, ваша уверенность не так уж и ослабела. Вы не кажетесь неуверенной.
ОНА: Я не жалуюсь на недостаток уверенности в общении с мужчинами. Вообще с любыми людьми. Но она тает, едва я сажусь за компьютер.
ОН: И в моем доме с болотистой пустошью через дорогу, цаплями и зарослями тростника за окном…
ОНА: Да, это часть задумки. Там не будет мужчин, не будет разного общения, не будет вечеринок, я уже не смогу питаться всем этим, и тогда, возможно, уйдет это чувство растраченности, уйдет измотанность, напряжение, а значит, возможна надежда, что…
ОН: Это ваше «возможна надежда» в данном контексте неграмотно.
ОНА (со смехом и, к его удивлению, застенчиво): Да? Правда?
ОН: «Я надеюсь» было бы гораздо уместнее. Можно еще обыграть «если повезет». В прежние времена, до того как распространилась привычка заставлять благонравных, воспитанных девочек делать минет, вы никогда бы не столкнулись с таким словоупотреблением. «Возможна надежда» вместо «есть надежда, что…». Иногда употребляли просторечное «если все сложится, то», но это, пожалуй, было пределом неграмотности в те годы, когда я был в вашем возрасте и хотел стать писателем.
ОН: Это ваше «возможна надежда» в данном контексте неграмотно.
ОНА (со смехом и, к его удивлению, застенчиво): Да? Правда?
ОН: «Я надеюсь» было бы гораздо уместнее. Можно еще обыграть «если повезет». В прежние времена, до того как распространилась привычка заставлять благонравных, воспитанных девочек делать минет, вы никогда бы не столкнулись с таким словоупотреблением. «Возможна надежда» вместо «есть надежда, что…». Иногда употребляли просторечное «если все сложится, то», но это, пожалуй, было пределом неграмотности в те годы, когда я был в вашем возрасте и хотел стать писателем.
ОНА: Не надо так. Вы уже делали это вчера. Не делайте этого снова.
ОН: Я всего лишь исправил крошечную погрешность в английском.
ОНА: Знаю. И все же не надо. Хотите разговаривать — давайте просто разговаривать. Если когда-нибудь я попрошу вас прочесть что-то из моих вещей, тогда поправляйте, я буду вам благодарна. Но наш разговор не экзамен. Начну относиться к нему как к экзамену — утрачу свободу. Так что, прошу вас, не надо. (Пауза.) Да, мне представляется, что, лишившись возможности подпитывать свою уверенность в компаниях, я смогу снова отдавать все силы работе, и, возможна надежда, сосредоточенность возвратится. Бросьте смеяться надо мной!
ОН: Я смеюсь потому, что, во всем превосходя девиц из Висконсина, с волосами как пакля, вы не исправили своей ошибки. Не сочли нужным ее исправить.
ОНА: Просто я увлеклась своей мыслью и не задумывалась, как вы к ней отнесетесь и уж тем более как отнесетесь к выбранным для ее выражения словам.
ОН: А зачем я пристаю с замечаниями, как вам кажется?
ОНА: Для укрепления своего превосходства?
ОН: С помощью оборота «возможна надежда»? Глупо с моей стороны.
ОНА: Да, глупо. (Смеется.)
ОН: У меня есть подозрение, что я боюсь вас.
ОНА (после долгой паузы): Я тоже боюсь вас. Немножко.
ОН: А что бояться могу я, догадывались?
ОНА: Нет, я не думала, что способна вызвать у вас страх. Казалось, что я доставляю вам удовольствие, что вам со мной приятно, но мысли, что вы боитесь, не было.
ОН: Между тем я боюсь.
ОНА: Почему?
ОН: А вы как считаете? Вы ведь, возможна надежда, писательница.
ОНА (со смехом): И вы писатель. (Пауза.) Единственное, что приходит в голову, — моя молодость, пол, недурная наружность. Но молодость пройдет, и тогда пол будет не так уж и важен, а недурная наружность вообще ни при чем. Но, может, есть и другие причины, до которых мне не додуматься. У вас какие предположения?
ОН: Я еще не успел их продумать.
ОНА: Если придумаете другие причины, скажите. Коли все сводится к трем, которые я перечислила, лучше оставьте их при себе. Но если вам придет в голову что-нибудь новое, скажите непременно: возможно, мне будет очень полезно услышать об этом.
ОН: Вы излучаете уверенность. То, как вы сидите, сцепив руки на затылке, то, как приподнимаете волосы, демонстрируя мне, что и так вы красивы ничуть не меньше. В этой позе, в этих движениях — вся ваша суть. Вы излучаете уверенность своей улыбкой. Вы излучаете уверенность линиями и формами тела. Это должно придавать вам уверенности в себе.
ОНА: И придает. Но вряд ли даст ее в общении с пустошами и цаплями. Рядом с ними придется искать уверенность здесь. (Стучит себя по лбу.)
ОН: Опираться на интеллект, не на грудь.
ОНА: Да.
ОН: Ваша грудь придает вам уверенность.
ОНА: Да.
ОН: Расскажите об этом.
ОНА: О том, как грудь придает мне уверенность? Дает сознание, что у меня есть то, что будет нравиться, чему будут завидовать, к чему будут тянуться. Уверенность, что тебя захотят, — это и есть уверенность в себе. Уверенность, что ты вызовешь похвалу, о тебе будут думать, ты будешь желанна. Если ты знаешь все это, то будешь в себе уверена. Я знаю, что все связанное с этим…
ОН: С грудью.
ОНА: Все связанное с грудью я делаю хорошо.
ОН: Вы, Джейми, редкий экземпляр. Таких, как вы, немного.
ОНА: Я просто понимаю, чего от меня хотят, чем я могу произвести впечатление, и, встречаясь с людьми, даю то, что производит на них впечатление, и получаю то, что хочу получить.
ОН: И что же произведет впечатление на меня? Чего захочу я? Или вам безразлично, произведете ли вы на меня впечатление?
ОНА: Ну что вы! Мне очень хочется поразить вас. Я смотрю на вас снизу вверх. Вы страшная загадка. И источник могучего притяжения.
ОН: И чем же я притягиваю?
ОНА: Тем, что, за исключением цапель за окном, никто о вас ничего не знает. Если кто-нибудь знаменит, о нем все знают всё, во всяком случае, убеждены, что это так. А с вами всё по-другому. Вы написали книги, сделавшие вас знаменитым в определенном кругу. Но вы не Том Круз. (Смеется.)
ОН: Кто это, Том Круз?
ОНА: Он так знаменит, что даже не обязательно знать, кто это. Вот кто такой Том Круз. Если журналы непрерывно пишут о звезде и вы ежедневно это читаете, то в результате не знаете про нее ничего, но думаете, что вам все известно в подробностях. В вашем случае никому не приходит в голову, что он знает о вас хоть что-то.
ОН: Но именно так и думают после выхода каждой моей новой книги.
ОНА: Так думают идиоты. Нет, вы загадочны.
ОН: И вы хотите произвести впечатление на загадочного человека.
ОНА: Да! Я хочу этого. Так что могло бы впечатлить вас?
ОН: Ваша грудь.
ОНА: Нет, назовите то, чего я не знаю.
ОН: Меня восхищает всё — с головы и до ног.
ОНА: А еще что?
ОН: Ваш ум. По правилам две тысячи четвертого года мне даже полагается сказать это. Но я живу по другим правилам.
ОНА: Так как же, мой ум восхищает вас или нет?
ОН: Пока в общем да.
ОНА: Что-то еще?
ОН: Красота. Обаяние. Изящество. Откровенность.
ОНА: Все это к вашим услугам.
ОН: Все это к услугам Билли.
ОНА: Ну, это само собой.
ОН: Что вы имеете в виду, говоря, что он вас обожает? В чем это проявляется?
ОНА: Приезжая в Техас, он хочет увидеть, где я играла ребенком. Посидеть на подвесных качелях, куда меня сажала моя няня, и на перекидной доске, на одном конце которой сидела она, а на другом — я, в возрасте четырех лет. Он просит меня отвезти его в мою школу, Кинкейд, чтобы увидеть, где именно мы в третьем классе сбивали масло, а в четвертом делали опыты с чашкой Петри. Мы с ним идем в библиотеку, потому что я была членом Библиотечного клуба — кружка, куда принимали одних только лучших учеников, а подходя к окну, он любуется зеленью школьных лужаек с видом поэта-романтика, в восторге созерцающего радугу. Он непременно захотел увидеть стадион, где я, ученица четвертого класса, должна была на школьном празднике — «День под открытым небом» — участвовать в соревнованиях по бегу на ходулях, но все вокруг было украшено пурпурными и золотыми флагами и так напоминало какое-то средневековое ристалище, что от волнения я грохнулась носом вниз в десяти футах от старта, хотя бегала здорово и имела хорошие виды на победу. Ему непременно хотелось, чтобы мы сели в машину около нашего дома в Ривер-Оукс и точь-в-точь повторили маршрут, которым меня когда-то возили в школу, и он увидел бы все лужайки, деревья, кусты и дома, мелькающие на протяжении пяти миль — пути, по которому наш шофер вез меня до Кинкейда. Гостя в Хьюстоне, он всегда делает утреннюю разминку на тех дорожках, по которым в пятнадцать лет бегала я. Перечислять можно до бесконечности. Все стороны моего «я» притягивают его магнитом. Когда мне снится, что я занимаюсь сексом, — а эти сны видит каждый, неважно, мужчина ты или женщина, — он ревнует меня к этим снам. Когда я в ванной — к ванной. Ревнует меня к зубной щетке. К берету. К белью. Какие-то предметы моего белья всегда засунуты в карманы его брюк. Наталкиваюсь на них, когда собираюсь отдать брюки в чистку. Рассказывать дальше или достаточно?
ОН: Так, значит, это обожание — любовь не только к вам, но и ко всей вашей жизни?
ОНА: Да, моя биография для него что-то волшебное. И все, что он говорит мне, — сплошной гимн любви. Одеваясь и раздеваясь, я всегда чувствую себя за стеклом, к которому он приник с другой стороны.
ОН: Линии тела завораживают не меньше, чем качели.
ОНА: Когда свет в спальне падает на меня сзади, он поет бесконечные гимны линиям силуэта. А когда я в одних трусиках варю утром кофе на кухне и он подходит ко мне со спины, чтобы подержаться за груди и ласково прикусить мочку уха, то всегда декламирует Китса: «Есть вздох для „да“ и вздох для „нет“ / И еще один: „Это невыносимо“. / Что же делать — остаться? бежать от них? / О нет, раздели это сладкое яблоко на двоих».
ОН: Если Билли может цитировать по памяти любовную лирику Китса, это, конечно, делает его редчайшим представителем своего поколения.
ОНА: Да. Он таков и есть. Цитирует Китса страницами.
Он: А его письма цитирует? Не знакомил со строчками из последнего письма Китса? Тот написал его, когда был на пять лет моложе вас и очень тяжело болен. А всего через несколько месяцев скончался. «Все время чувствую, что моя настоящая жизнь прошла, — писал он. — И сейчас длится посмертное существование».