В последний вечер перед возвращением домой я пошел в итальянский ресторанчик поблизости от отеля. Его хозяева были те же, что и в начале девяностых, когда я ужинал здесь в последний раз. К моему изумлению, Тони, младший из членов семьи, приветствовал меня по имени и усадил за угловой столик, которому я всегда отдавал предпочтение, так как там было тише и спокойнее всего.
Вы уезжаете, а другие — и в этом, вообще говоря, нет ничего особенного — остаются на прежнем месте и занимаются прежним делом. Вернувшись, вы поражаетесь, что они все еще здесь, но мысль, что кто-то всю свою жизнь проводит на маленьком пятачке и не стремится куда-то прочь, вносит в душу особое успокоение.
— Вы переехали, мистер Цукерман, — сказал Тони. — Давно уже у нас не появляетесь.
— Живу теперь севернее. В горах.
— Там, наверно, красиво. И ничто не мешает писать.
— Вот именно. Как дела в вашей семье?
— Все в порядке. Вот только Челия умерла. Помните мою тетушку? Ту, что сидела за кассой?
— Конечно помню. Грустно, что ее уже нет. Она ведь была совсем не стара.
— Да. Но в прошлом году заболела и уже не поправилась. А вы прекрасно выглядите. Принести что-нибудь выпить? Кьянти, насколько я помню?
Хоть волосы Тони стали такими же серо-стальными, какими были у его деда Пьерлуиджи (если судить по написанному маслом и по-прежнему висящему возле раздевалки портрету иммигранта — основателя ресторана, похожего в своем белом фартуке на красавца актера), и хоть фигура Тони погрузнела и расплылась с тех пор, как я видел его в последний раз (сто тысяч тарелок пасты назад), мужчиной чуть за тридцать, единственным стройным и худощавым в этой любящей плотно поесть компании рестораторов, само меню не изменилось, фирменные блюда остались теми же и хлеб в корзиночке — тоже, и, когда старший официант прошелся вдоль столов, демонстрируя выбор десертов, выяснилось, что и десерты прежние. Можно было предположить, что и моя реакция на все это не изменится ни на йоту, что, взяв в руку бокал и жуя кусок итальянского хлеба, того самого сорта, что я едал здесь десятки раз, я сразу почувствую себя дома, но этого не случилось. Я казался себе самозванцем, играющим роль человека, которого Тони некогда знал и которым я вдруг отчаянно захотел оказаться. Но после одиннадцати лет затворничества я полностью отделился от себя прежнего. Скрывшись из города, чтобы избегнуть реальной угрозы, а потом предпочтя уединение, я постепенно избавился от всего переставшего представлять для меня интерес и, оставив мечты о возвращении к полной жизни, освободился и от послевкусия содеянных ошибок (в моем случае — нескольких неудачных браков, множества адюльтеров и бумерангом бьющих эротических привязанностей). Возможно, предпочтя поступок пустым размышлениям о нем, я в результате избавился от себя.
У меня было что почитать. Захватил, как делал всегда, если шел к Пьерлуиджи один, без компании. Живя в одиночестве, я пристрастился читать за едой, но сейчас отложил газету и стал поглядывать на ньюйоркцев, ужинавших вокруг меня в этот день, 28 октября 2004 года. Один из плюсов жизни в большом городе — иллюзия общности с незнакомцами, сидящими за соседними столиками в хорошем маленьком ресторанчике. Сейчас я был одним из них. Поздновато придавать важность такому элементарному наблюдению, но меня оно вдохновило.
Только дойдя до кофе, я наконец потянулся к газете — свежему выпуску «Нью-Йоркского книжного обозрения». Взял его в руки впервые после отъезда из города, хотя до того был подписчиком со дня создания газеты в начале шестидесятых, а время от времени выступал в ней как автор. По пути к Пьер-луиджи я прошел мимо киоска и, краем глаза увидев верх первой страницы, где над карикатурами Дэвида Ливайна было жирно набрано желтым «Специально к выборам», а дальше, над списком из десяти примерно имен, — «Грядущие выборы и будущее Америки», вынул четыре доллара пятьдесят центов и захватил газету в ресторан. Теперь жалел о покупке и, даже когда любопытство возобладало, не взялся читать вынесенные на первую полосу заголовки статей и первые, отданные под выборы страницы, а осторожно вошел на цыпочках с черного хода, обратившись к разбитым на рубрики объявлениям. «ХОРОШЕНЬКАЯ инструкторша по художественной фотографии, любящая мать…», «СЛОЖНАЯ, ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНАЯ, ПОЛНАЯ ЖЕЛАНИЙ и способная быть желанной замужняя женщина…», «ЭНЕРГИЧНЫЙ, ВЕСЕЛЫЙ, ОБЕСПЕЧЕННЫЙ мужчина с разнообразными интересами…», «ЗЕЛЕНОГЛАЗАЯ, забавная, экстравагантная, обольстительная…». Я перепрыгнул к разделу «Недвижимое имущество» и там, в колонке «Сдается», предваряющей куда более длинную и предлагающую в основном Париж и Лондон «Сдается за границей», наткнулся на объявление, словно специально адресованное мне; меня вдруг хлестнуло ощущение удачи, чудесного шанса, мерцающего пока непонятным смыслом.
СЕРЬЕЗНЫЕ супруги-писатели тридцати с небольшим лет хотели бы предоставить удобную, полную книг трехкомнатную квартиру в районе Верхнего Вест-Сайда в обмен на жилье в тихой сельской местности милях в ста от Нью-Йорка. Предпочтительно Новая Англия. Немедленное заключение сделки. Идеальный срок — на год…
Без колебаний, так же спонтанно, как и в случае с коллагеновыми инъекциями, необходимость которых я собирался спокойно обдумать дома, так же спонтанно, как и при покупке «Нью-Йоркского обозрения», я спустился по лестнице и, миновав кухню, прошел туда, где, как мне помнилось, рядом с мужской уборной висел на стене телефон-автомат. Нужный номер я записал на обрывке бумаги, там, где раньше уже пометил «Эми Беллет». Быстро набрав его, я сообщил откликнувшемуся мужчине, что звоню по объявлению об обмене жильем сроком на год.
Могу предложить ему небольшой дом в горах на западе Массачусетса, через дорогу от болотистой пустоши, пристанища водоплавающих. До Нью-Йорка сто двадцать восемь миль, ближайшие соседи в полумиле, в восьми милях вниз по горе — университетский городок, где есть супермаркет, книжный магазин, винная лавка, хорошая библиотека и пользующийся популярностью бар с вполне приличной едой. Если это примерно то, что им нужно, я заглянул бы осмотреть квартиру и обсудить подробности сделки. Нахожусь в нескольких кварталах от Верхнего Вест-Сайда, так что, если у них нет возражений, буду буквально через несколько минут.
— Звучит так, словно вы собираетесь въехать сегодня вечером, — рассмеялся мужчина.
— Если успеете освободить квартиру — въеду, — ответил я, и это была чистая правда.
Прежде чем возвращаться к столу, я зашел в туалет, нырнул в единственную кабинку и спустил брюки, любопытствуя выяснить, возымела ли уже действие медицинская процедура. В попытках стереть впечатление от увиденного, на секунду закрыл глаза, стараясь избавиться от нахлынувших чувств, выкрикнул: «Чтоб вас, сволочи!», имея в виду мечты вдруг, в одночасье, опять стать таким, как все.
Вынул из пластиковых трусиков промокшую хлопковую прокладку, достал свежую из пачки, всегда лежащей наготове во внутреннем кармане пиджака. Использованную завернул в туалетную бумагу и выбросил в ведро, стоящее возле раковины. Потом вымыл и высушил руки, поборол, насколько удалось, мрачность и пошел вверх по лестнице — платить по счету.
По пути к Семьдесят первой Западной, я с изумлением увидел, что вместо громады Колизея на Коламбус-серкл возвышаются два парных стеклянных небоскреба, соединенных на уровне «талии» галереей и окруженных внизу нарядными магазинами. Пройдя через их аркаду, я зашагал дальше и, когда, двигаясь к северу, добрался до Бродвея, почувствовал себя не столько иностранцем, сколько жертвой оптического обмана, в результате которого все исказилось и, словно в «комнате смеха», стало одновременно знакомым и неузнаваемым. Как я уже говорил, привычка жить в одиночестве далась мне не без труда. Я познал его испытания, его радости. И со временем сузил границы своих потребностей, давно отказавшись от бурных реакций, интимной близости, приключений и распрей в пользу спокойного, ровного, предсказуемого общения с природой, книгами и работой. Зачем взывать к неведомому или стремиться к иным потрясениям и сюрпризам, кроме тех, что старение без всякой моей просьбы наверняка предоставит в избытке? И все же я шел по Бродвею. Миновал толпы у Линкольн-центра, слиться с которыми не имел ни малейшего желания, здания кинотеатров, нисколько не привлекавшие шедшими в них фильмами, магазины изделий из кожи, и магазины, торгующие деликатесами, чьи приманки меня совершенно не трогали, и все-таки я шел вперед и, зная, что совершаю ошибку, отказывался смять и выбросить безумную надежду, направлявшую мои действия, безумную надежду на то, что впрыснутый коллаген ликвидирует самые страшные последствия моей болезни, и я, призрак, сам давно оборвавший нити связей и открываемых ими перспектив, все-таки поддавался надежде, что смогу начать все с начала и жизнь снова будет казаться безбрежной не только в силу интеллектуальных потенций, но и благодаря возможностям, вновь подаренным телу. Конечно, я поступаю неправильно, это нелепость, думалось мне, но если и так, то что правильно и разумно, да и кто я такой, чтобы считать себя способным к правильным и разумным поступкам? Я делал то, что делал, — и это единственное, что можно сказать, оглядываясь назад. Мои тяжкие испытания были следствием вечной порывистости и глупости — по сути, порывистость и была глупостью, — и очень похоже, что я теперь снова вступаю на этот путь. Причем двигаюсь на отчаянной скорости, так как, возможно, опасаюсь, что охватившее меня безумие может исчезнуть в любой миг и я уже не сумею идти дальше и делать то, что — сам отлично понимаю — делать не следует.
Лифт разделенного на квартиры узкого шестиэтажного дома из белого кирпича поднял меня на верхний этаж, и открывший мне дверь квартиры 6 «б» круглолицый молодой человек без промедления заявил:
— Вы писатель.
— Вы тоже?
— Что-то вроде, — сказал он с улыбкой, и, когда мы вошли, представил меня жене, добавив: —А вот и третий писатель.
Она была высокой, стройной и, в отличие от мужа, не сохранила ни юной непринужденности, ни игривости; во всяком случае, так показалось мне. Длинное узкое лицо обрамляли красивые гладкие черные волосы, падавшие на плечи и даже ниже. Казалось, прическа намеренно что-то скрывала, но это что-то не было физическим изъяном: мягкое, кремового оттенка лицо было прекрасно. То, что муж любит ее без памяти и дышит ею, проявлялось в открытой нежности его взглядов и жестов, даже в тех случаях, когда ему не совсем нравились ее высказывания. Было понятно, что они оба признают ее превосходство и она полностью растворяет в себе его личность. Ее звали Джейми Логан, его — Билли Давидофф, и, водя меня по квартире, он с явным, особенным удовольствием называл меня «мистер Цукерман».
Большая, хорошая трехкомнатная квартира была обставлена дорогой современной мебелью европейского стиля, декорирована восточными ковриками и дивным персидским ковром в гостиной. Часть спальни, из окна которой виден был росший на заднем дворике высокий платан, представляла собой кабинет. Другой «кабинет» помещался в гостиной, где за окнами была церковь, расположенная на другой стороне улицы. Повсюду стопки книг, а на стенах, в просветах между стеллажами — выполненные Билли фотографии итальянской городской скульптуры. Кто платит за скромный шалаш этой парочки «тридцати с небольшим»? По моему предположению, деньги были его, а познакомились они где-нибудь в Амхерсте, или Уильямсе, или Брауне. Застенчивый, богатый, добродушный еврейский мальчик и пробивная девица из бедных, ирландка, может быть, наполовину итальянка, с первого курса упорно идущая к цели, настойчивая и, возможно, готовая поработать локтями…
Но я ошибся. Деньги шли из Техаса — и к ней. Ее отец был хьюстонским нефтепромышленником и — насколько такое возможно — чистокровным американцем. Еврейская семья Билли жила в Филадельфии, держала там магазинчик чемоданов и зонтов. Парочка познакомилась в Колумбийском университете, где оба проходили постдипломный курс писательского мастерства. Выпустить книгу пока не сумели ни он, ни она. Но пять лет назад ей посчастливилось напечатать рассказ в «Нью-Йоркере», после чего издатели и литературные агенты немедленно принялись выяснять, не пишет ли она роман. Но сейчас не было ощущения, что ее творческие потенции мощнее, чем у мужа.
Когда с осмотром квартиры было покончено, мы разместились в тишине гостиной, отделенной от уличного шума двойными стеклами окон. Маленькая лютеранская церковь через дорогу, прелестная, с узкими окнами, стрельчатыми арками и фасадом из необработанного камня, хоть и была построена, вероятно, в начале девятисотых, казалась специально созданной для того, чтобы прихожане перенеслись из Верхнего Вест-Сайда на пять-шесть веков назад, в глухую деревушку на севере Европы. К самому окну подступало огромное дерево гинкго, чьи зеленые листья только еще начинали терять летнюю сочность. Когда я вошел в квартиру, в глубине тихо звучали «Четыре последние песни» Рихарда Штрауса, и теперь, когда Билли захотел выключить плеер, я невольно задумался о том, выбрали они эту вещь еще до моего прихода, или мое появление заставило одного из супругов поставить горестно-элегическую, полную глубокого чувства музыку, написанную очень старым человеком в самом конце его жизни.
— Женский голос — его любимый инструмент, — заметил я.
— Или два соединенных голоса, — откликнулся Билли. — Его любимая комбинация — женский вокальный дуэт. В финале «Кавалера розы», в финале «Арабеллы», в «Елене Египетской».
— Вы знаток Штрауса, — обернулся я к нему.
— Женский голос и мой любимый инструмент.
Это явно был комплимент жене, но я сделал вид, что не понял.
— Так вы и музыку пишете? — спросил я.
— О, нет-нет, — отмахнулся Билли. — Вполне достаточно хлопот с прозой.
— Мой дом стоит в лесу, — я теперь обращался к обоим. — Но там, пожалуй, не тише, чем здесь.
— Мы ведь уедем только на год, — сказал Билли.
— А можно спросить зачем?
— Это затея Джейми, — ответил он, вдруг оказавшись отнюдь не таким ручным, как мне представлялось.
Стремясь избежать бестактности лобового вопроса, я просто молча обернулся к ней. Физическое ощущение ее присутствия было необычайно сильным, и, возможно, сознавая это, она стремилась к худобе, чтобы как-то его умерить. А может, вовсе о том не думала: у женщины, сидящей на диете, не бывает такой груди. Она была в джинсах и низко вырезанной, шелковой с кружевами, блузке, несколько смахивающей на нарядное бюстье и действительно оказавшейся, как я понял, когда всмотрелся, нарядным бюстье. Поверх него был надет очень длинный кардиган, отделанный широким кантом рифленой вязки и легко перехваченный таким же рифленым и мягким поясом. Вещь, по качеству и изяществу полярно противоположная перешитому из больничного халата платью Эми Беллет; связанный из толстых мягких жгутов, кардиган был светлее и нежнее цвета загара и стоил, наверное, около тысячи баксов. Закутанная в него, Джейми казалась истомленной, соблазнительно томной, похожей на женщину в кимоно. Но говорила быстро и уверенно, как говорят, если нет возможности уклониться, вконец запутавшиеся люди.
— А вы зачем переезжаете в Нью-Йорк? — сказала она под давлением моего взгляда.
— Живущая здесь приятельница очень больна, — ответил я.
Все еще было непонятно, почему я сижу в этой квартире и чего добиваюсь. Изменить свою жизнь? Но как? Заменив вид на мамонтовые деревья и изгородь из необработанного камня видом на стилизованную под Средневековье церковь викторианской эпохи? Наблюдать из окна не оленей, ворон и диких индеек, населяющих мои леса, а машины?
— У нее опухоль мозга, — пояснил я, просто чтобы продолжить беседу. Беседовать с Джейми.
— Вот как… А мы уезжаем, потому что я не хочу погибать во имя Аллаха, — ответила она.
— Но разве есть реальная опасность? Здесь, на Семьдесят первой Западной?
— Этот город — сердце того, что они ненавидят. Бен Ладен просто свихнулся на идее зла. И это зло он зовет «Нью-Йорк».
— Мне трудно судить. Газет я не читаю. Давно, уже несколько лет. В «Нью-Йоркском обозрении» просмотрел только колонку объявлений. Можно сказать, не знаю, что происходит.
— Но ведь о выборах вы знаете, — вступил в разговор Билли.
— Практически ничего. В захолустье, где я живу, люди не обсуждают политику, во всяком случае с чужаками вроде меня. Телевизор я почти не включаю. Так что нет, можно сказать, не знаю ничего.
— И за войной не следили?
— Нет, не следил.
— За враньем Буша?
— Тоже нет.
— Трудно поверить, вспомнив ваши книги, — усомнился Билли.
— Я уже отслужил свое как отчаянный либерал и бунтующий гражданин. — По видимости я вроде бы обращался к нему, но по сути опять говорил для нее, и делал это по причине, вначале непонятной даже мне самому, повиновался стремлению, сопротивляться котому не хотелось, с которым меньше всего хотелось бороться. И как бы ни называлась сила, вышвырнувшая меня в возрасте семидесяти одного года назад в открытое пространство, как бы ни называлась эта сила, которая для начала погнала меня в Нью-Йорк к урологу, она стремительно набирала мощь в присутствии Джейми Логан, в этом ее свободном тысячедолларовом кардигане, наброшенном на низко вырезанное бюстье. — Я не хочу формулировать свое мнение. Не хочу высказываться «по вопросам». Не хочу даже знать, в чем они состоят. Я отказываюсь быть в курсе, а с тем, от чего отказываюсь, я расстаюсь. Поэтому и живу, где живу. Поэтому и вы хотите жить в том месте.
— Поэтому Джейми хочет там жить, — поправил Билли.
— Да. Я все время боюсь. Новое место может помочь. — Внезапно она замолчала. Не потому, что спохватилась и предпочла утаить свои страхи от человека, готового поменять надежное убежище на открытую всем опасностям нью-йоркскую квартиру, а потому, что направленный на нее взгляд Билли намекал, будто она сознательно искушает его поспорить в моем присутствии. Он, конечно, ее обожал, но и обожание имеет свои пределы. Брак есть брак, и в каких-то случаях ему было трудно сладить со своей очаровательной половиной.
— Другие тоже уезжают, опасаясь террористов? — спросил я ее.
— Другие любят об этом поговорить, — признал Билли.
— Но некоторые уехали, — торопливо вставила Джейми.
— Ваши знакомые? — спросил я.
— Нет, — с ударением произнес Билли. — Мы будем первыми.