— Ну не будьте же так враждебны, — говорит он, но в голосе не слышно озабоченности. — Позвольте мне растолковать вам всю значимость этой истории в том виде, как она мне представляется, проясняя случившееся с ним, писателем, после того, как он оставил Хоуп и начал жить с Эми Беллет.
Слова «оставил Хоуп» вызвали у меня разлитие желчи. Я понимал его: бескомпромиссность, резкость, разъедающий вирус сознания своей правоты (он, видите ли, снизойдет до объяснений), но все это еще не означало, что я должен ему доверять. Что кроме слухов и сплетен стояло за этим «оставил Хоуп»?
— Это тоже незачем объяснять, — сказал я.
— Основанная на документах критическая биография способна воскресить память о Лоноффе и вернуть ему должное место в литературе двадцатого века. Однако его дети не хотят со мной разговаривать, его жена — чемпионка Америки среди долгожителей, у нее альцгеймер, разговаривать она не в состоянии, а Эми Беллет больше не отвечает на мои письма. Я писал вам, но и вы не ответили.
— Не помню, чтобы я что-то получал.
— Письма были отправлены на адрес вашего издателя. Это казалось правильным способом выйти на человека, живущего, как всем известно, замкнуто. Конверты возвращались нераспечатанными. Со штампом: «Вернуть отправителю. Незатребованные письма больше не принимаются».
— Это нормальная услуга. Ее окажет любой издатель. Узнал об этом от Лоноффа, когда был в вашем возрасте.
— И эти слова на штампе — формулировка Лоноффа?
Я промолчал. Формулировка и вправду принадлежала Лоноффу — я не смог бы ее улучшить.
— Я собрал много сведений о мисс Беллет. Хочу их проверить. Но источник должен быть стопроцентно надежным, и я обращаюсь к вам. Вы с ней в контакте?
— Нет.
— Она живет на Манхэттене. Занимается переводами. У нее опухоль мозга. Если рак начнет прогрессировать прежде, чем я с ней еще раз поговорю, все ей известное будет утеряно. А она может рассказать больше любого другого.
— А зачем ей рассказывать больше любого другого?
— Послушайте, старики ненавидят молодых. Это давно всем известно.
Невзначай, походя он высекает искру мудрости. Прочитал где-то о борьбе поколений, услышал о ней от кого-то, делает вывод на основании прежнего опыта или сейчас вдруг почувствовал это на собственной шкуре?
— Я просто пытаюсь вести себя как ответственный человек, — добавляет Климан.
Теперь причиной разлития желчи становится слово «ответственный».
— А вы приехали в Нью-Йорк не ради Эми Беллет? — спрашивает он. — Вы ведь упомянули Билли и Джейми о ком-то, кто болен раком.
— Я вешаю трубку и прошу больше не звонить.
Четверть часа спустя позвонил Билли и извинился за бестактность, допущенную ими с Джейми. Он не предполагал, что наш разговор конфиденциален, и они сожалеют о неудобствах, которые мне причинили. Климан только что позвонил и рассказал, какой неудачный оборот принял наш разговор. Когда Джейми училась в колледже, у них с Климаном был роман, они до сих пор дружат, и она не посчитала нужным скрывать, кто откликнулся на газетное объявление. Билли сказал, что теперь он, конечно, понимает: это была непростительная ошибка, но ни он, ни Джейми никак не могли предвидеть моего категорического нежелания общаться с биографом Э. И. Лоноффа, писателя, как всем известно, глубоко мною почитаемого. Далее он заверил, что они, безусловно, не повторят своей ошибки и больше не обмолвятся о том, с кем совершили обмен, но что я должен понимать: стоит мне въехать в их квартиру, и вскоре все их знакомые неизбежно узнают, кто там поселился, как узнают и то, что они перебрались в мой дом…
Он был вежлив и обстоятелен; все, что он говорил, было разумно, и поэтому я сказал: «Забудьте, все в порядке». Итак, у Джейми был роман с Климаном. Я и сам догадался. Поэтому, помимо всего прочего, он и был мне неприятен. Точнее, главным образом поэтому.
— Конечно, Ричард был чересчур настойчив, — говорил Билли. — Но, — снова покаялся он, — мы еще раз искренне просим прощения за то, что открыли ему, где вы живете. Это, конечно, было необдуманно.
— Забудьте, все в порядке, — повторил я и снова сказал себе: сядь в машину и отправляйся домой. Нью-Йорк полон людей, «движимых чувством любознательности», и в большинстве своем они несносны. Если я поселюсь на Семьдесят первой улице — и буду пользоваться телефоном Билли и Джейми, — то непременно окажусь в обстоятельствах, которых предпочел бы избежать и с которыми, как только что показал опыт, начисто разучился справляться. И все же скользкие намеки Климана в отношении Лоноффа разожгли мое любопытство. А невероятная встреча с Эми спустя почти полвека после нашего знакомства, то, что я молча пошел за ней из больницы в кафе, а потом звонок Климана, от которого я узнал, что у нее рак мозга, и его попытки раздразнить меня намеками на секрет Лоноффа «в духе Готорна» — все это не могло не подействовать. Для человека, замкнувшегося в уединении, добровольно приговорившего себя к монотонности и рутине, отторгнувшего все, без чего можно обойтись (предположительно ради работы, а по сути, из-за боязни не справиться), это было похоже на потрясение, вызванное загадочным космическим катаклизмом, — вроде того, что производило солнечное затмение во времена, когда природа его не была разгадана наукой и никто из живущих не мог предвидеть его наступления.
Неосторожно ступив в безвестное будущее, я невольно очутился в прошлом — двинулся по обратной траектории, что не так уж и необычно, но все-таки устрашает.
— Мы хотим пригласить вас к себе на вечер в день выборов, — продолжал Билли. — Будем только мы с Джейми. Решили остаться дома и следить за результатами. Мы могли бы вместе поужинать, а дальше уже на ваше усмотрение. Вы не откажетесь?
— Во вторник вечером?
— Да, — рассмеялся Билли, — это всегда происходит в первый вторник после первого ноябрьского понедельника.
— Спасибо, — ответил я, — приглашение принято, — но думал при этом совсем не о выборах, а о жене Билли, бывшей подружкой Климана, и наслаждении, которое я бессилен дать женщине, даже если вдруг подвернется подходящий случай. Старики ненавидят молодых? Питают к ним зависть и ненависть? А то как же! Безумие подступало со всех сторон, сердце билось как сумасшедшее, словно инъекция, обещавшая избавить меня от недержания, могла (что совершенно исключалось!) заодно справиться и с половым бессилием и словно — после одиннадцати лет беспомощности и воздержания — волнение, вызванное встречей с Джейми, невероятным образом перерождалось в силу жизни. Словно само присутствие этой женщины давало надежду.
Короткая встреча с Билли и Джейми не только вернула меня в забытый мир молодых честолюбивых литераторов, но и ввергла в опасную близость с новейшими раздражителями, искушениями и стимулами.
В свое время я покинул Нью-Йорк под давлением дышавшей в затылок смертельной опасности, но связана она была не с исламским терроризмом, а с приходившими по почте угрозами расправиться со мной лично. По мнению агентов ФБР, все они исходили из одного и того же источника. Все были написаны на открытках, помеченных почтовым штемпелем какого-нибудь городка на севере штата Нью-Джерси — тех самых мест, где я вырос. Один и тот же штемпель дважды не повторялся, но на картинке неизменно присутствовал папа римский Иоанн Павел II — то благословляющий толпу на площади перед собором Святого Петра, то коленопреклоненный во время молитвы, то просто сидящий, в своих сверкающих белых одеждах. В первой открытке было написано:
Дражайший еврейский ублюдок, мы — новая международная организация, цель которой — препятствовать распространению грязной расистской философии, называемой СИОНИЗМ. Как один из жидов, что паразитируют на странах «гоев» и их населении, ты взят нами на мушку. Твоя нью-йоркская квартира относится к нашему «сектору». И мы займемся тобой. Тебя уведомили. Дальше — действия.
Вторая открытка с изображением Иоанна Павла содержала то же приветствие и текст. Отличия сводились к заключительной фразе: Жид, ЭТО УВЕДОМЛЕНИЕ НОМЕР ДВА.
Не менее гнусные и злобные послания мне приходилось получать и раньше, но они приходили не чаще чем два раза в год, иногда на несколько лет наступало затишье. Время от времени какой-нибудь незнакомец решительно направлялся ко мне на улице и втягивал в утомительный диалог, так как что-то в моих произведениях оскорбило его, или разъярило, или разъярило, потому что оскорбило, или, наконец, оскорбило, потому что разъярило. Я не раз становился жертвой подобных нападок, и виновато в этом было представление об авторе, которое создавалось в мозгу читателя, легко увлекаемого романом в сферу свободных фантазий. Но теперь я действительно был взят на мушку: месяц за месяцем открытки приходили каждую неделю; мало того, рецензент, живущий на Среднем Западе и однажды опубликовавший восторженный отзыв на мой роман в книжном обозрении «Нью-Йорк таймс», тоже получил открытку с изображением папы; адресована она была в колледж, где он преподавал, с пометой: «На факультет низкопоклонства и английской литературы». На обороте без обращения, аккуратным почерком, было выведено:
Только сраный долбаный выблядок, «профессор английского», способен докатиться до того, чтобы назвать последнюю порцию дерьма, выданную жидовским ублюдком, «роскошнейшим и самым удачным из его произведений». Беда, что выродку вроде тебя дозволено калечить умы молодых людей! АК-47 выстрелит. И это лекарство исцелит высшее образование в Америке, сделает его прежним. Или приблизит к этому.
На контакт с ФБР меня вывел мой нью-йоркский адвокат. И в результате в моей квартире на Восточной Девяносто первой улице появилась агент Эм Джей Суини, миниатюрная темпераментная южанка, лет слегка за сорок. Забрав все открытки (и отправив их — вместе с той, что получил рецензент, — на экспертизу в Вашингтон), она, тоном инструктора, который наставляет новичка в неизвестном ему виде спорта, выдала перечень рекомендуемых мер предосторожности. Нельзя выходить за порог, не оглядев предварительно улицу: смотрим направо, затем налево, кидаем взгляд на противоположную сторону — не ошиваются ли поблизости подозрительного вида личности? Необходимо изучать не столько лица, сколько руки — нет ли оружия? Я сразу же начал следовать этим и прочим наставлениям, хотя и сомневался, что они послужат мне защитой при встрече с человеком, поставившим себе цель пристрелить меня. Слова «АК-47 выстрелит», которые впервые появились в открытке, адресованной рецензенту, мелькали теперь и в посланиях, обращенных ко мне. Несколько недель подряд текст открыток исчерпывался крупно выписанным черным фломастером сообщением: «АК-47 выстрелит».
После каждой новой открытки я сообщал о ней Эм Джей и, сняв фотокопии с лицевой и обратной стороны, отправлял ей по почте оригинал. Когда однажды я позвонил с сообщением, что моя новая книга выдвинута на премию и меня приглашают на церемонию награждения в манхэттенский отель, она спросила:
— А какая там охрана?
— Думаю, минимальная.
— Это открытая церемония?
— Ну, скажем так, не строго закрытая. Тот, кто решит туда проникнуть, вряд ли столкнется с большими трудностями. 1 км соберется не меньше тысячи человек.
— Будьте предельно осторожны, — предупредила она.
— Судя по интонации, вы полагаете, что мне лучше туда не являться.
— Я не могу говорить это как сотрудница ФБР, — возразила Эм Джей. — ФБР не вправе давать вам такие советы.
— Но если премию присудят мне и я поднимусь за ней на эстраду, шлепнуть меня будет очень легко, не так ли?
— В частной беседе я бы сказала: да, вы абсолютно правы.
— И что бы вы посоветовали мне в этой частной беседе?
— Для вас это очень важно — пойти туда?
— Ни в коей мере.
— Что ж, — сказала Эм Джей, — если б мне было незачем идти куда-то, а перед тем мне двадцать с лишним раз грозили смертью, я предпочла бы держаться подальше оттуда.
Наутро я взял на прокат машину, поехал в Западный Массачусетс и уже через сорок восемь часов был владельцем загородного дома: две большие комнаты, одна с огромным камином, другая с дровяной печкой, а между ними кухонька с окном, выходящим в сад, где росло несколько старых яблонь с узловатыми стволами, удобный для купания большой овальный пруд и исковерканная бурей разлапистая ива. Ставшие моей собственностью двенад цать акров земли находились через дорогу от живописных болот, где гнездились дикие водоплавающие, и в двухстах футах от грунтового шоссе, проехав по которому почти три мили, ты попадал на асфальтированную трассу и, спускаясь с горы зигзагами, еще через пять миль оказывался в Атене. Атена — городок, в котором преподавал Э. И. Лонофф, когда я виделся с ним в 1956 году — с ним, его женой и Эми Беллет. Дом Лоноффа, построенный в 1790 году и переходивший в семье его жены из поколения в поколение, располагался в десяти минутах езды от только что купленного мною домика. И то, что именно в этих местах Лонофф прятался от людей, инстинктивно подвигло меня устроить здесь и свое убежище. Это — и еще тот важный для меня факт, что, познакомившись с Лоноффом в возрасте двадцати трех лет, я никогда с тех пор о нем не забывал.
Пользоваться винтовкой я выучился в армии, так что теперь, купив ствол двадцать второго калибра в торговавшем оружием местном магазинчике и несколько дней постреляв из него в лесу, снова обрел былой навык. Хранилась винтовка в стенном шкафу рядом с моей кроватью, ящик с патронами стоял там же, на полу. Я договорился об установке охранной системы, соединенной с военным гарнизоном штата, и устроил наружное освещение по углам крыши, спасающее от черноты на участке в случае возвращения затемно. Затем я позвонил Эм Джей и доложил ей о принятых мерах.
— Может быть, здесь, в лесу, я рискую и больше, но чувствую себя в гораздо большей безопасности, чем в городе. Нью-йоркская квартира остается за мной, но пока не иссякнет этот поток писем с угрозами, жить буду в основном здесь.
— Кто-нибудь знает о вашем местопребывании?
— Пока только вы. Почту будут пересылать по другому адресу.
— Понятно, — хмыкнула Эм Джей, — я не назвала бы этот план наилучшим, но он дает вам чувство безопасности, а это главное, к чему надо стремиться.
— Я буду наезжать в Нью-Йорк, но постоянно поселюсь здесь.
— Тогда желаю всего наилучшего, — сказала она, объяснив, что в таком случае мое дело передается в бостонское отделение ФБР.
Мы распрощались, и ночь напролет я терзался из-за своего необдуманного поступка: мучило чувство, будто все то время, что ко мне приходили угрозы, именно Эм Джей Суини была надежной стеной, защищавшей меня от АК-47 моего корреспондента.
Поток писем с угрозами постепенно сошел на нет, но я не бросил своего лесного убежища. К тому времени оно сделалось домом, и я провел в нем одиннадцать лет. Здесь писал книги, здравствовал, потом заболел раком, подвергся радикальному лечению и незаметно для себя, не чувствуя сменявших друг друга фаз, постарел. С ходом времени свыкся со своим одиночеством — не мучительным, а приносящим приятное чувство легкости и свободы — парадоксально, но прежде всего свободы от самого себя. Дни, заполненные только работой, успешно скрашивало удовлетворение. Неожиданно нападавшие приступы тоски безотказно купировались привычными способами. Если они вдруг нападали среди дня, я вставал из-за письменного стола и отправлялся на прогулку длиной миль пять, по лесу или вдоль реки; если накатывали вечером, откладывал книгу, которую читал, и слушал музыку, способную захватить меня целиком, например квартет Бартока. Так я возвращал себе внутреннее равновесие и снова вполне примирялся с одиночеством. Свобода от навязываемых ролей казалась предпочтительнее трений, беспокойства, конфликтов, бесцельной суеты, раздражения, которые начиная с определенного возраста лишают привлекательности человеческие отношения, неизбежные при насыщенной, полноценной жизни. Я длил свое затворничество, так как с годами создал модель поведения, которая прежде показалась бы мне (и не только мне) невозможной, и теперь втайне ею гордился. Можно сказать, что я дезертировал из Нью-Йорка, поддавшись страху, но, счищая с себя шелуху, обрел в уединении свободу, которая — за исключением отдельных моментов — мне искренне нравилась.
Я сбросил тиранию насыщенной жизни. Или ушел от всех на десять с лишним лет, с тем чтобы наслаждаться ее суровейшей разновидностью.
Аббревиатура АК-47 заново разбудила во мне тревогу в последний день июня 2004 года. Я знаю наверное, что это было не когда-нибудь, а именно 30 июня, так как в нашей части Новой Англии самки каймановых черепах каждый год именно в этот день выбираются из своих скрытых среди болот обиталищ, ищут сухой песчаный островок и роют там гнездышко для откладывания яиц. Крупные, медленно передвигающиеся существа в зубчатых плотных панцирях диаметром фут или более, с длинными, тяжелыми, задранными хвостами. Целые полчища их появляются чуть южнее Атены и, двигаясь строем, переходят ведущую к городу убитую щебенкой двухполосную дорогу. Водители притормаживают и останавливаются, чтобы не ушибить их, идущих из глуби лесов, чьи пруды и болота они населяют, а многие местные жители, как и я, не просто сидят за рулем, а, съехав на обочину, наблюдают оттуда за этими диковинными амфибиями, дюйм за дюймом медленно двигающимися вперед на мощных, коротких, чешуйчатых лапах с когтями, отсылающими к изображениям доисторических рептилий.
При виде их каждый год раздаются примерно одни и те же шутки, смешки и удивленные возгласы зрителей, а исполненные педагогического запала родители, специально привозящие детей взглянуть на это природное шоу, снова и снова разъясняют своим чадам и каков вес черепах, и какова у них длина шеи, и как больно они кусаются, и сколько яиц откладывают, и как долго живут. Наконец все садятся в машины и едут в город по своим делам, как поступил и я — в солнечный день, за четыре месяца до отъезда в Нью-Йорк на консультацию по поводу вливаний коллагена.