— Ну? Что сейчас? — Выслушав, поднял глаза и сообщил: — В Нью-Гемпшире все в порядке. А в Мэриленде? — спросил он звонившего ему друга. И повторил для меня: — В Мэриленде у Керри восемь к одному. Это очень существенно. Здесь ключ к удаче. Похоже, большая часть негров изменила точку зрения. Отлично, просто великолепно! — сказал он приятелю, повесил трубку и, сияя, заявил: — Итак, у нас все-таки либеральная демократия.
Чтобы отпраздновать нарастающий прилив чувств, он налил по большому бокалу вина.
— Выиграв вторично, эти парни угробили бы страну, — заметил он. — Плохие президенты бывали у нас и раньше, но этот уже за гранью. Он не способен к анализу. Он догматик. Полный невежда, готовый растоптать великие свершения. В «Макбете» есть определение, которое идеально ему соответствует. Мы с Джейми читали недавно вслух — мы сейчас изучаем трагедии. Так вот, в третьем акте, в сцене Гекаты с ведьмами, Геката говорит: «Он зло творит, но цель его — лишь собственное торжество». В этих словах весь Джордж Буш. И это кошмарно. Если вам дороги ваши дети и Бог, будьте республиканцами. И его база — низшие слои общества. Удивительно, как он пробрался хотя бы на один срок. Страшно подумать, что бы они наделали, заполучив второй. Ужасные, сеющие зло люди. Но их высокомерие и ложь в конце концов отлились им.
Думая о своем, я дал ему возможность немного посидеть перед телевизором, следя за первыми результатами, и только потом спросил:
— А как вы познакомились с Джейми?
— Благодаря чуду.
— Но вы учились вместе.
— Это не умаляет чуда. — Он трогательно улыбнулся, хотя, знай он мои мысли, поступил бы разумнее, вонзив в меня кинжал, прикончивший короля Дункана.
Я видел, что могу вытягивать информацию, не опасаясь вызвать в нем подозрения. Билли наверняка не способен был заподозрить, что мужчина моего возраста расспрашивает о его молодой жене, потому что просто не в состоянии переключиться на что-то другое. Его сбивали с толку мои годы и моя известность. Разве подумаешь плохое о писателе, которого изучал еще в школе? Я для него почти что Генри Вордсворт Лонгфелло. Возможно ли, чтобы автор «Песни о Гайавате» вдруг обнаружил плотский интерес к его жене?
И все же ради страховки я начал с него.
— Расскажите о вашей семье, — попросил я.
— О! Я в ней единственный, кто читает. Но это неважно, они очень славные. Уже четыре поколения живут в Филли. Семейный бизнес создал прадед. Он был из Одессы. Его звали Сэм. А покупатели называли его: «Дядя Сэм, лучший зонтик, мэм». Занимался изготовлением и починкой зонтов. Дед прибавил к зонтам чемоданы. Десятые и двадцатые годы обернулись бумом железнодорожных поездок, и чемоданы вдруг понадобились всем. Добавьте путешествия по морю, трансатлантические рейсы. И в результате наступила эпоха дорожных сундуков, громадных чемоданов, которые брали с собой в далекие путешествия. Их открывали стоймя, а внутри были полки и вешалки.
— Отлично их помню, — откликнулся я. — И еще были другие, поменьше, черные. Они открывались горизонтально, как пиратские. С таким примерно чемоданом-сундучком я в свое время поехал в колледж. Да и почти у всех вокруг были такие. Деревянные, с металлическими уголками, а наиболее шикарные окантованы полосками из рифленого железа, снабжены латунным замочком и могут выдержать даже землетрясение. Обычно их отправляли в багажном вагоне железнодорожной экспресс-службы. Привезя на вокзал, сдавали служащему — это все еще был человек с зеленым козырьком над глазами и карандашом, заткнутым за ухо. Он взвешивал чемодан, вы платили по весу, и носки с рубашками отправлялись в дорогу.
— И в любом городе, даже маленьком, непременно был магазин, торгующий чемоданами, а в каждом универмаге — такой же отдел. Знаете, кто изменил отношение к багажу? Стюардессы. Произошло это в пятидесятых. Люди вдруг поняли, что багаж может быть легким и элегантным. Как раз в это время наш бизнес перешел к отцу. Он все обновил и назвал магазин «Давидофф: Модные предметы багажа». До того неизменно сохранялось «Сэмюэл Давидофф и сыновья». Примерно тогда же начали появляться сумки и чемоданы на колесиках. Вот вам короткий конспект истории багажа. Полная версия занимает около тысячи страниц.
— Вы описываете семейный бизнес?
Он кивнул со вздохом, пожал плечами:
— И семью. Во всяком случае, пытаюсь. Ведь я, так сказать, вырос в магазине. Слышал от деда уйму историй. Каждый раз, когда еду в гости, исписываю новую тетрадь. Историй хватит на всю жизнь. Все дело в том, каких использовать. То есть, вы понимаете, как написать.
— А Джейми? У нее какое было детство?
И он тут же начал рассказывать, бурно расхваливая все ее достижения. О Кинкейде, лучшей частной школе Хьюстона, где она выступала с речью от имени класса на выпускном вечере, о еще больших успехах в оконченном с отличием Гарварде. О Ривер-Оукс, богатом пригороде Хьюстона, где расположен семейный особняк, и Хьюстонском загородном клубе, где она играла в теннис, плавала и — хоть и противилась этой идее — блестяще дебютировала на балу. О светских манерах матери, с которой пыталась наладить хорошие отношения, и об отце, на которого было не угодить. О любимых местах, по которым она водила Билли в их первый приезд в Хьюстон на Рождество, об уголках, где играла в детстве и которые он попросил ее показать, о грозной красоте страшноватой хьюстонской протоки на рассвете и Джейми, бесстрашно купавшейся в этой темной воде вместе с отчаянной старшей сестрой, называвшей — как это свойственно хьюстонским старожилам — протоку рукавом.
Задав простой вопрос, я получил в ответ речь, похожую на дифирамбы, расточаемые великолепному дворцу. Само по себе это было нормально: страстно влюбленный мужчина увидит землю обетованную в Буффало, если там довелось расти той, кого он так любит; и все же его восхищение Джейми и ее техасским девичеством было настолько ярким, как будто речь шла о мечтах, родившихся за решеткой. Или о Джейми, которую выдумал у себя в заточении я. Здесь проступало воплощение идеальной мужской любви: благоговение перед женой было для Билли сильнейшей привязкой к жизни.
Рассказывая о пробежках, которые они совершали, приезжая к ее родным, он впадал в элегический тон.
— Ривер-Оукс, где они живут, совсем не похож на Хьюстон. Старинное предместье, старинные дома, хотя некоторые — и очень красивые — снесены ради постройки аляповатого новодела — макменшенов. Этот пригород — один из немногих, где еще чувствуешь дух старины. Живописные дома, могучие дубы, магнолии, множество сосен. Большие, изумительно ухоженные сады. Масса садовников-мексиканцев. По четвергам и пятницам улицы просто заполонены грузовыми пикапами садоводческих компаний, и армия садовников подстригает, подравнивает, косит траву, высаживает новые растения, готовясь к уик-энду, сбору гостей, вечеринкам, которые ожидаются в эти дни. Наш маршрут проходил через самую старую часть Ривер-Оукс, которой владеет уже второе или третье поколение нефтяных магнатов. Потом шел мимо стоящих особняком старых домов и по маленькой деловой улочке прямо к протоке, что берет начало в Ривер-Оукс и тянется через парк, по которому мы пробегали несколько миль и попадали в центр города. Или просто бежали вдоль протоки, а потом поворачивали обратно. Сразу после рассвета прохладно, и бежать — чистое удовольствие. Это тихая спокойная часть Ривер-Оукс, где не кичатся достатком и не паркуют перед своими мак-меншенами бесчисленных «мерседесов», он очень красив и приятен. Нам особенно нравится созданный общими усилиями парк роз, за которым ухаживают все, кто живет вокруг. Я люблю бегать мимо этого розария — по утрам, вместе с Джейми. Задние дворы некоторых старых усадеб спускаются к самой протоке, и, чтобы выбраться на дорогу, лежащую по-над ней, нам приходилось описывать дугу, выходящую за Ривер-Оукс. И тут мы попадали в настоящий Хьюстон. Ривер-Оукс — остров, цветущий рай для живущих на свой общий лад давних и новых богачей, верхушки в кастовой иерархии Хьюстона, а собственно город — жаркий, с высокой влажностью, плоский как блин и безобразный: офисные высотки, тату-салоны, развалюхи, в которых торгуют кроссовками — все словно свалено в одну кучу.
— А семья Джейми — давние богачи или новые?
— Давние. Из тех, кто разбогател на нефти. Новые — это успешные профессионалы.
— А давно ли разбогатели давние?
— Не слишком. Хьюстон сравнительно молод. Отсчет ведется от нефтяных магнатов, ровесников деда Джейми. Вот и прикиньте, когда это было.
— И как же давние хьюстонские богачи отнеслись к вашему еврейству?
— В восторг не пришли. Мать Джейми просто плакала. Отец оттянулся по полной программе. Когда Джейми приехала с сообщением о нашей помолвке, закрыл лицо руками и потом делал это при каждом упоминании моего имени. Вернувшись на восток, она слала ему электронные письма, а он не отвечал, намеренно хранил молчание по три-четыре недели кряду. Она каждый час проверяла почту, но писем не было. Этот субъект — прирожденный тиран. Полная противоположность нормальному отцу. Эгоистичный, бесчувственный, вспыльчивый. Непредсказуем, фуб до мозга костей. Только подумайте: не отвечая на письма, он старался сломить ее волю, играл на дочерней преданности, хотел вызвать в ней чувство вины. Стремился раздавить ее. Ну и меня, конечно. В глаза меня не видел, но стремился к этому. А раньше никто, ни разу не пытался причинить мне зло. Насколько мне известно, мистер Цукерман, никто! А этот мерзавец считал себя обязанным причинить зло человеку, которого полюбила дочь. Джейми — хорошая, очень хорошая дочь, она старалась любить его — человека, упорно отказывавшегося от любого диалога, — старалась изо всех сил, хотя и ненавидела за измены матери, за его политические взгляды, за чванных, правого толка друзей. После одной из трехнедельных пауз он наконец присылает имейл: «Я люблю тебя, милочка, но принять этого молодого человека не могу». Но Джейми Логан не занимать ни чувства собственного достоинства, ни выдержки, и, хотя деньги в руках отца и он прозрачно намекает, что, выйдя замуж за еврея, она лишится всего, Джейми выдерживает атаку. Она сумела выстоять, и сукин сын оказался перед дилеммой: сунуть в карман свои претензии и принять меня или лишиться своей обожаемой дочки-отличницы. Менее стойкая девушка двадцати пяти лет, лишенная храбрости и независимости Джейми, сдалась бы под таким натиском. Но Джейми в избытке владеет этими качествами. В Джейми нет червоточины, она презирает интриги, у нее развито чувство чести, и она никогда не смирится с тем, что ей кажется недостойным. Джейми — супер. Она сказала: «Я люблю тебя, хочу тебя и не буду рабой его баксов». Она объявила ему почти прямым текстом, чтобы он подавился своими деньгами, и в результате это она раздавила его. Поверьте, мистер Цукерман, их борьба была захватывающим зрелищем. Хотя, казалось, папаша мог бы и легче смириться с тем, что Джейми поддерживает отношения с еврейской молодежью. В последнее время евреев уже принимают в тамошний загородный клуб — в клуб принимают как в школу или университет. Дело немыслимое во времена деда Джейми, да и позднее, еще лет пятнадцать назад. Перемены совсем недавние. То, что евреям и черным разрешено учиться в Кинкейде, тоже сравнительно недавнее завоевание. Джейми дружила в школе с еврейскими девочками. Легко представить, как это нравилось отцу-громовержцу! Но девочки были способные, умные и не скрывали ради популярности в компании своей любви к книгам. Брат одной из подружек Джейми, Нельсон Спейлман, учился в другой престижной школе Хьюстона, в Сент-Джоне, и около двух лет — вплоть до отъезда в Принстон, когда ей оставался еще год в Кинкейде, — был ее парнем. Джейми очень серьезно занималась, хотя и жила в закрытом кругу, среди тех, кто прежде всего озабочен светским статусом. Кинкейд — одна из тех школ, где голос футбольной команды определяет кандидатуру королевы бала, а девочкам нельзя встречаться с ребятами из обычных школ — только с парнями из Кинкейда или Сент-Джона. А кинкейдские парни увлекаются гоночными машинами, охотятся, следят за спортивными матчами, стремятся в Юту и довольно-таки крепко пьют, хотя родители этого вроде как и не видят.
— Вы многое знаете о ее школе. И ее городе.
— Да, это меня завораживает, — признался он со смехом. — Серьезно. Я рабски привязан к прошлому Джейми.
— А встречаясь с другими девушками, до Джейми, вы этого не испытывали?
— Никогда.
— Что ж, это мотив для женитьбы. Не хуже любого другого.
— О! — шутливо откликнулся он. — Есть еще несколько мотивов.
— Могу себе представить.
— Я горжусь ею. Все время. Знаете, как она повела себя четыре года назад, когда ее сестра Джесси, та самая отчаянная старшая сестра, была в последней стадии болезни Лу Герига? Собрала вещи, села в самолет на Хьюстон и до конца ухаживала за Джесси. Пять жутких, горьких месяцев круглые сутки проводила у ее постели, в то время как я оставался здесь, в Нью-Йорке. Эта болезнь чудовищна. Обычно настигает тех, кому за пятьдесят. Но Джесси было всего тридцать, когда вдруг появилась слабость в конечностях, и через некоторое время ей поставили этот диагноз. С ходом времени отмирают все нервные клетки, обеспечивающие движение, но мозг продолжает функционировать и больной ясно осознает, что стал живым трупом. Под конец Джесси могла шевелить только веками. Так и разговаривала с Джейми — моргая. Пять месяцев Джейми была рядом с ней. Спала в ее комнате на кушетке. Мать впала в депрессию уже на ранней стадии и ничем не могла помочь, а отец был верен себе: полностью отмежевался от дочки, чья смертельная болезнь причиняла ему неудобства. Не проявлял никакой заботы, вообще не входил в комнату — ни слова отцовского утешения, не говоря уж о ласковом прикосновении и поцелуе. Нет, он по-прежнему делал деньги, как будто других проблем в семье не было. А его младшая, двадцатишестилетняя, дочь все это время, как могла, облегчала своей тридцатичетырехлетней сестре неминуемо близившийся уход из жизни. Но вечером накануне кончины Джессики они с Джейми сидели на кухне, где им накрыли ужин, и он вдруг сломался и зарыдал как ребенок. Прижался к Джейми, ища у нее защиты, и знаете, что сказал? «Лучше бы на ее месте был я». А знаете, что сказала Джейми? «Да, лучше бы это был ты». Вот эту девушку я полюбил, на этой девушке женился. В этом вся Джейми.
Войдя с пакетами в руках, Джейми выпалила с порога:
— Услышала от кого-то на улице: в Огайо дело скверно.
— Я только что говорил с Ником, — откликнулся Билли. — Победа Керри в Огайо уже обеспечена.
— Не знаю, как я стану жить, если к власти опять придет Буш, — заговорила, обернувшись ко мне, Джейми. — Это будет конец политической жизни. Ведь они ненавидят либерализм. Ужасно. Не думаю, что смогу выдержать.
Она торопливо выплескивала слова. Билли взял у нее пакеты и вышел в кухню разобраться с покупками.
— Механизм власти, доставшийся нам в наследство, гибок, — вставил я. — И это просто удивительно, как много трудностей мы можем выдержать.
Я попытался смягчить ситуацию, но только разжег ее гнев. Приняв мои слова за возражение, она едва не выкрикнула:
— А вам уже случалось проходить такие выборы? Настолько важные?
— Бывало. Но за этими я не следил.
— Не следили?
— В прошлый раз я сказал вам, что не слежу за политикой.
— И вам безразлично, кто победит. — Она враждебно посмотрела на меня, осуждая сознательно выбранное отчуждение.
— Я этого не говорил.
— Кошмарная злобная свора, — проговорила она, эхом повторяя слова мужа. — Я знаю их. Выросла в их окружении. Если они победят, это будет не только позор, а, может быть, и трагедия. В этой стране поворот вправо означает сдвиг от политики к так называемой нравственности — их нравственности. Страх перед сексом и Богом. Ксенофобия. Засилье полной нетерпимости…
Угрозы окружающего мира волновали ее настолько, что она не могла остановиться или хотя бы вспомнить о вежливости, и я слушал, не делая больше глупых попыток выступить в рыцарский поход за Святым Граалем ее внимания. Изящная фигурка с хорошо развитой грудью и черная завеса волос нравились мне не меньше, чем в первый вечер, когда я пришел посмотреть на квартиру. Она ходила в магазин в бордовом замшевом облегающем блейзере и, едва Билли забрал у нее покупки, сразу же скинула и его, и коричневые сапоги на низком каблуке. Под блейзером был черный в рубчик — и тоже обтягивающий — кашемировый джемпер с высоким воротом, обтягивающими были и темные джинсы, которые чуть расширялись книзу, возможно для лучшего сочетания с сапогами. Переобувшись, она ходила теперь в плоских туфельках, очень напоминавших балетные. Тщательная продуманность ее наряда не оставляла сомнений, и все-таки не было ощущения, что, одеваясь так, она простодушно стремилась к определенной цели или, наоборот, демонстрировала сомнения в своей способности очаровать мужчину. Хотелось ли ей, чтобы и я подпал под это очарование? А если нет, то зачем же она оделась так соблазнительно, только чтобы пойти в магазин, а потом слушать результаты голосования? Хотя, возможно, всякий новый гость автоматически вызывает в ней желание подумать о своей внешности. Как бы там ни было, обольстительный наряд отлично сочетался с ее голосом, быстрым потоком речи, теплой и музыкальной, даже в минуты огорчений, и, безусловно, техасской, точнее, свойственной жителям ее родных мест в Техасе, изобилующей свободными гласными, мягкими — особенно мягко звучало у нее «я» — и чуть замедленными при соединении слов, как бы перетекающими друг в друга. Тут не было режущей слух гнусавости — акцента техасского Дикого Запада, свойственного Джорджу У. Бушу, а присутствовал рафинированный техасский выговор, выговор южан, усвоенный его отцом-янки. А он звучит благородно, в особенности в устах Джейми Логан. И связан, возможно, с принадлежностью к сливкам общества Ривер-Оукс или школы Кинкейд.
Я, как и Билли, радовался ее возвращению. И, в общем, было неважно, задуман ее костюм для меня или нет. Его изысканность порождала волнующую ауру и заставляла меня держать взятый уровень. Если ты околдован, пищей для чувств может быть что угодно. Она одурманивала мне зрение, и я поглощал ее глазами, как шпагоглотатель — шпагу.
— Тебя не раздавят, — Билли как будто обращался к ребенку, которому больно. — Ты будешь танцевать на улицах.
— Нет, — сказала она. — Нет, страна слишком невежественна. Я знаю, потому что близка к ее истокам. Буш взывает к невежественной сердцевине. Эта страна безнадежно отсталая, народ очень легко одурачить, а он виртуозно владеет приемами рыночного шарлатана.
Она уже несколько месяцев яростно проговаривала все это и теперь, скорее всего, почти обессилела, а я подумал, что, может, она из тех, кто всегда как натянутая струна, и если выборы для нее важнее всего на свете, то я вовсе не понимаю, кто она без «испытания с большой буквы», способна ли принимать жизнь без этой болезненной напряженности.
Взяв тарелки, приборы и принесенные Билли льняные салфетки, мы расселись возле кофейного столика и, прихватывая то одно, то другое из закусок, начали методично опустошать принесенные мной две бутылки вина, глядя, как на экране появлялись — штат за штатом — итоги голосования. В начале одиннадцатого звонки Ника из штаба демократической партии стали звучать не так бодро, без четверти одиннадцать были уже и вовсе мрачными.
— Предварительные оценки оказались неточными, — сообщил Билли, вешая трубку. — Похоже, что в Огайо дело плохо. В Айове и Нью-Мексико тоже не победить. Флорида потеряна.
Почти все это мы уже видели на экране, но Джейми не доверяла телевидению, и новости, сообщенные Ником, заставили ее выкрикнуть слегка охрипшим голосом:
— Так, значит, после этой ночи все пойдет еще хуже! В голове не укладывается!
А я подумал: рано или поздно она капитулирует, но потребуется немало усилий, чтобы изгнать все иллюзии. А пока она будет метаться от боли или прятаться от всего, как раненый зверь. Прятаться в моем доме. Одетая, как сейчас. Обнаженная. В моей постели, рядом с обнаженным Билли.
— В голове не укладывается! — опять выкрикнула она. — Что их теперь остановит? Только «Аль-Каида».
— Любимая, — мягко возразил Билли, — еще ничего не известно. Давай подождем окончательных результатов.
— Как слеп этот мир! — выкрикнула она, и глаза заблестели от слез. — В прошлый раз все казалось случайностью. Тогда была Флорида. И был Ральф Найдер. Но этого я просто не понимаю. Невероятно! Я сейчас пойду и сделаю аборт. Неважно, беременна я или нет. Надо сделать аборт, пока это возможно.
Произнося эту мрачную шутку, она смотрела на меня, и теперь в ее взгляде не было неприязни. Так мог бы смотреть человек, спасенный из горящего дома или вытащенный из-под обломков разбитой машины, как будто ты, свидетель несчастья, можешь сказать что-то такое, что объяснит разом все изменившую катастрофу. Но то, что я мог сказать, показалось бы ей лицемерием. Я мог бы повторить, что это просто удивительно, как много трудностей мы в состоянии выдержать. Мог бы сказать: если, живя в Америке, вы думаете так, то в девяти из десяти случаев проигрыш вам обеспечен. Мог бы сказать: случившееся печально, но еще хуже проснуться наутро после Пирл-Харбора. Печально, но еще хуже проснуться наутро после убийства Кеннеди. Наутро после убийства Мартина Лютера Кинга. Наутро после расстрела студентов из города Кент, штат Огайо. Мог сказать: через все это мы прошли. Но я промолчал. Слова были ей не нужны. Ей хотелось проснуться наутро после расстрела Джорджа Уокера Буша.