Золотовский Константин Дмитриевич Рыба-одеяло (рассказы)
Золотовский Константин Дмитриевич
Рыба-одеяло
В сборник "Рыба-одеяло" включены новые рассказы К.
Золотовского о водолазах. Вы познакомитесь и с новыми
героями - бойцами морской пехоты, разведчиками, участниками
обороны полуострова Ханко и Ленинграда. Вместе с ними
боролись против врагов в годы Великой Отечественной войны и
советские водолазы. И даже в самые тяжелые минуты их не
покидало чувство юмора.
СОДЕРЖАНИЕ
Секретный узел
Товарищ Эпрон
"Девятка"
Камбузный нож
Сом от малокровия
Рыба-одеяло
Ханковцы
Ладожская нить
Трофейный самолет
В осажденном городе
Ивановские пороги
"Гуси-лебеди"
Речной трамвай
Боксеры
Обвал
"Иван Макарыч"
Случай на шлюзе
Черная бутылка
СЕКРЕТНЫЙ УЗЕЛ
В пору детства и юности, когда замыслов у тебя очень много, но ты еще не выбрал себе дела по душе, один старинный морской узел неожиданно определил всю мою судьбу.
Шла гражданская война.
Мальчишкой впервые увидел я военных моряков на станции Иркутск. Жил я тогда в предместье Глазково. Станция была оккупирована интервентами.
На сером заплеванном перроне вокзала перед коричневой теплушкой стояла группа балтийских матросов. У одного через плечо висела связка баранок, другой держал круг заиндевелой колбасы. Направлялись они на Дальний Восток, а иностранец комендант задержал их.
В полушубке, стянутом пулеметными лентами, с тремя гранатами у ремня, от группы отделился командир. Поправил бескозырку и направился к коменданту. Поигрывая сизым от мороза наганом, зловещим без кожаной кобуры, он насмешливо сказал иностранцу: "Мы вам не мамзели, а вы нам не мосье, извольте отправить немедленно!"
Усмехались серые глаза матроса, и эта усмешка в суровой тогда обстановке поразила меня. Матрос ничего не боялся.
Грозный для всех комендант, который любил говорить: "Я могу аррэстовать и расстрэлять!", сразу как-то съежился, засуетился и пошел дать приказ об отправке теплушки.
А матрос вразвалку, спокойно шествовал за комендантом. На бескозырке его горели золотые буквы, и на руке синела замысловатая татуировка - не корабль и не якорь...
Про дальнейшую судьбу маленького матросского отряда рассказал мне старый партизан Иннокентий Седых, когда мы бродили с ним по тайге.
"Наш партизанский отряд пробирался в Забайкалье, - рассказывал Седых. Попросились мы к матросам в теплушку. "Садитесь, - говорят, - вместе веселей".
Ночью повалил лохматый снег. Валил и валил, засыпая дорогу, вокзал, тайгу... - задумчиво говорил Иннокентий. - Вот тут мы и столкнулись с осатаневшими откормленными семеновцами.
Интервенты пропустили из Забайкалья в Иркутск броневик "Орлик" с отрядом сибирских казаков под командой атамана Семенова. Матросы выскочили из теплушки, отстреливаясь от вооруженных до зубов казаков. Таежную тишину разрывали гранаты.
По грудь в снегу прорывались мы в тайгу. Косил пулемет наших партизан. Не уйти нам, если бы не матросы у железнодорожного полотна. Дрались они до последнего патрона. Все погибли. А их командир продолжал сдерживать натиск семеновцев. Пользуясь замешательством, матрос подался к тайге. Залег за поваленные бурей толстые лиственницы и всаживает пулю за пулей в бандитов. Потом закурил трубку и швырнул последнюю гранату.
"Ну, и черт, а не матрос!" - думал я тогда.
Слышим - стихло. Угробили человека. Не дешево достался этот моряк.
Мои валенки были полны снегу. Даже в карманы полушубка набился. Измученный добрался я до избушки лесника. Валенки снять невозможно. Разогрел на огне и оторвал вместе с кожей. Отмерзли пальцы, пришлось отрубить...
Два дня искал лесник матросского командира. Не нашел.
Растаял снег, заалела набрякшая соком клюква, по-весеннему загудела, заухала мохнатая тайга. Наткнулись мы на матроса - командира отряда.
Поблекли, но не исчезли золотые буквы на его бескозырке.
Зарыли героя...
- Видел ты на руке наколку? - спросил я.
- Морской узел, - сказал Иннокентий и неумело нарисовал мне прутиком на дороге очертания этого узла.
- А завязать его можешь?
- Нет. И даже названия не знаю. Сам много лет плавал на Байкале матросом, а такого не видывал. Может, ты разгадаешь, - усмехнулся Седых.
И действительно, через много лет, когда уже не было в живых Иннокентия, увидел я этот таинственный узел при самых удивительных обстоятельствах.
* * *
В один из январских дней тысяча девятьсот двадцать третьего года четверо комсомольцев иркутской организации сдавали секретарю ячейки боевые чоновские{1} винтовки, подсумки, патроны и гранаты. Павел Никоненко, Левка Шевелев, Сережка Макарычев и я уходили добровольцами во флот.
В двенадцать часов дня состоялось торжественное заседание. Вся наша четверка стояла на эстраде, с красными бантами на груди.
Зал иркутского КОРа (клуба Октябрьской революции) был битком набит молодежью. Сидели здесь и первые глазковские комсомольцы, друзья детства и юности, бойцы ЧОНа, с которыми вместе ходили на белые банды Донского, охраняли мосты и военные склады.
Нам вручили грамоты. Я принял печатный лист и молодым ломким голосом выкрикнул ответное слово:
- Мы выполним наказ и будем, не щадя жизни, охранять морские границы нашей великой Родины на Балтийском море!
Ребята совали нам на память свои фотографические карточки: "Сережке от Петьки", "Левке от Сашки", "Храни, не забывай друга, а то приедешь на корабль, да и зазнаешься". Девушки подарили нам кисеты и носовые платки с вышитыми якорями и цветочками. Мы еще были в кепках и пиджаках, но бойкий карандаш Сереги Ломоносова уже запечатлел нас на листе стенной газеты в клешах, форменках и бескозырках с ленточками до самых пят.
Мы сели в вагон.
Комсомолка Галя врасплох поцеловала Сережку Макарычева, и он сделался пунцовым от смущения. Мы звали его женихом, он конфузился и, чтобы скрыть волнение, старался басом говорить грубости, что к нему совсем не шло.
Первый звонок.
Прощай, Иркутск с комсомольцами,
Уезжаем на флот добровольцами...
На перроне - матери, отцы, братья и сестренки. Пашкин отец, богатырь-грузчик товарного двора, крикнул:
- Коли не послушал, едешь, так служи как полагается, а не то... - и по старой привычке опустил руки на ремень.
Пашка стыдливо отвел глаза в сторону.
- Лева, сынок, пиши мне! - закричала Левкина мать. - Каждый день весточки давай, из Черемхова брось открытку да береги себя... - и заплакала.
Моя мать стояла в старой кацавейке, какая-то выпрямившаяся, с сухими глазами.
Гудок паровоза. Поезд тронулся.
В окнах замелькали железнодорожные будки.
В Черемхове Левка опустил открытку матери. Здесь же в вагон вбежал с гармонью на ремне комсомолец, черемховский шахтер Ванька Косарев.
- Тоже в Балтийский флот! - крикнул он. - Едва не опоздал! Крышку от гармони забыл. Ух, не отдышаться!
В Новосибирске нас поджидали вагоны с добровольцами - комсомольцами из Алтая, Западной Сибири, даже из Якутии.
Всех нас влекла романтика, мечта о дальних плаваниях, о боевых кораблях, о матросской форме...
Начались заморозки. В щели теплушки врывался пронизывающий ветер. Мы подбрасывали дрова в железную печурку и кипятили чай.
Черемховский Ваня Косарев играл на гармони, а ребята отплясывали "иркутяночку" и "подгорную".
Часто не хватало дров. Не хватало хлеба.
Поезд подолгу стоял на разъездах и полустанках, а мы бегали к начальнику станции и требовали, чтобы он скорей отправлял нас дальше.
Однажды, когда мы целый день стояли на маленьком глухом разъезде, из деревушки к поезду подошла старая крестьянка и протянула Пашке в вагон узелок. В нем были сибирские шаньги и бутылка молока.
- Детушки, это вы самые, что во флот едете?
- Да, - ответили мы, удивленные, что об этом уже узнали даже в глухой деревушке.
- Передайте привет моему Ваське Кожемякину. Он в Кронштадте и уже третий год не пишет...
- Ладно, бабушка, спасибо за молоко, обязательно ему намылим голову, сказал Пашка. - Разве можно матерей забывать?
Старушка вытерла глаза платком.
* * *
За Уральским хребтом наши теплушки стали осаждать беспризорники. Одни клянчили, протягивая руку: "Дяденька, а дяденька! Дай копеечку, жрать хоцца" А другие воровато всматривались в теплушку, ища, чего бы стащить.
Мы щедро делились с ребятишками нашими припасами, но они так настойчиво лезли в вагон, что пришлось закрыть двери".
На другой день, когда поезд шел полным ходом, удаляясь от Свердловска, мы наполнили жестяные кружки кипятком и уселись возле печки. Вдруг из-под нар, как раз там, где спал Ванька Косарев, вылез взлохмаченный и оборванный мальчишка.
- Я - Мишка, - объявил он.
- Очень приятно, - сказали мы сердито. - Как ты сюда попал?
- Ногами, - ответил он и тут же начал отплясывать чечетку.
Отплясывал он лихо, так что даже нашего лучшего плясуна Пашку зависть взяла. Потом Мишка спокойно взял Пашкину кружку, сел с ним рядом на чурбак и, отдуваясь, стал пить чай.
- Эх, давно горячего не пробовал!..
Отпив несколько глотков, Мишка взял кусок Пашкиного хлеба, моментально проглотил его и поспешно сказал:
- Я сейчас спою за это.
Он довольно погладил живот, встал и запел:
Среди долины ровныя, на гладкой высоте
Стоит-растет высокий дуб в могучей красоте...
Голос у него был приятный и сильный, немножко хрипловатый, видно простуженный.
Мишка был маленький, немного повыше Пашкиных колен, чумазый, грязный, в рваном пиджаке, на котором было множество разноцветных заплат. И несло от пиджака керосином, чесноком и псиной - наверное, спал он где-нибудь в собачьей конуре.
Мишка пел и пел, переходя от одной песни к другой - он знал их великое множество, - и кончил петь только тогда, когда поезд остановился на станции.
- Как с ним быть? - заспорили мы.
- Отдадим в детдом, - предложил Пашка. - Ведь не повезем же мы его с собой во флот?
- В детдом не хочу, все равно сбегу, - сказал Мишка. - Я уже в нем тридцать раз бывал.
А пока мы решали, поезд тронулся без звонка. Мишка, довольный, что его не высадили, снова принялся пить кипяток.
Ожесточенно скребя живот и голову, он рассказывал нам, что на Волге, где он родился, во время голода его истощенная мать поела какой-то баланды из корешков и скончалась. А он, Мишка, пошел к отцу на фронт. Добрался до фронта, узнал, что отец погиб в бою с белыми, и не вернулся домой, стал скитаться.
Тут Ванька Косарев не выдержал, соскочил с нар и заявил:
- Беру его себе, будет моим сыном... Понимаешь?
Все засмеялись, но возражать не стали.
- Куда же ты его денешь, когда приедем?
- А это, понимаешь, видно будет.
- Ну, тогда и я буду его отцом! - закричал Левка.
- И я, - сказал Пашка.
- И я, - крикнул Сережка.
- Нет, прежде не хотели, теперь уже дудки, не уступлю. Моряком его сделаю!
И Ванька решительно подошел к Мишке, велел ему умываться.
Для Мишки согрели воду и коллективно вымыли его, а голову обрили. Стал Мишка безволосый и чистый, как новорожденный младенец.
Ванька дал ему запасные штаны, я - шапку, Левка - болотные сапоги, Пашка - рубаху. И когда Мишка все это надел на себя, сделался похожим на картинку "Мужичок с ноготок". Он утонул в шапке, в рубахе с рукавами почти до пола и огромных сапогах. Мы прыснули со смеху. Мишка попробовал пройтись, но шапка нахлобучилась на лицо, он наступил сапогом на сапог и растянулся. Поднявшись, попробовал сплясать, но после двух-трех ударов чечетки в своих тяжелых доспехах остановился, перевел дыхание и вытер пот с лица.
- Не спляшешь, - сказал он, - обутки тяжелые, надо малость попривыкнуть к ним.
* * *
Вот наконец невиданный, незнакомый Петроград.
Прощаемся с теплушками и высаживаемся на Октябрьском вокзале. Навстречу - носильщики, кондуктора, пассажиры... У нас во всем городе меньше народу, чем здесь на одном вокзале.
Человек в черной морской куртке, с золоченым значком на мичманке, остановил нас у входа. Велел грузить наши корзины, мешки, сундучки на автомобиль. Потом скомандовал:
- Стройся!
Выстроились мы и зашагали посреди улицы, озираясь по сторонам. А куда идем, сами не знаем.
Пришли в какой-то высоко обнесенный двор. Это был Дерябинский карантин. Часовой задержал Мишку у ворот.
- Он с нами приехал! - крикнул Ванька Косарев из строя. - Это мой сын!
- Нельзя, - сказал часовой, посмотрев на Ваньку и потом на Мишку.
А командир в мичманке сказал Косареву:
- В строю не разговаривать!
Нам назначили медицинскую комиссию и отправили во флотские казармы, прежде Крюковские, а теперь Второй балтийский флотский экипаж.
Флотские казармы кто-то в шутку назвал сорокатрубным кораблем. С первого же дня нас стали приучать к морским названиям. Ступишь на порог, а это не порог, а "комингс", пол - "палуба", лестница - "трап", шкафчики "рундуки", потолок - "подволок", комната - "кубрик". И все было как на настоящем корабле.
А на другой день начались строевые учения. Нас учили строю и тридцати пяти приемам старой морской гимнастики.
Однажды, во время учений на площади, мы заметили, что какой-то мальчишка старательно повторяет наши упражнения.
- Ребята, а ведь это Мишка! - сказал Ванька Косарев.
Вечером Ванька Косарев стоял на часах у ворот казармы нашего флотского экипажа К нему подбежал Мишка.
- Ваня!
У Косарева дрогнули губы, но он не сказал ни слова.
- Ваня, ты что - меня не узнал?
- Часовому не полагается разговаривать, - строго сказал Косарев.
- А ты стой, а я буду тебе рассказывать... Я ведь теперь в детском доме, учусь там и бегаю к вам на площадь на гимнастику. Я с вами во флот пойду!
Так разговаривали они: один говорил, а другой стоял молча и слушал.
* * *
Таинственный узел погибшего в тайге матроса не давал мне покоя, и я спрашивал о нем у всех моряков. В экипаже находилась рота кадровых матросов. Но ни один из них не знал про такой узел.
- Почитай учебники по такелажному делу, - посоветовали они.
Я обложился книгами, которые взял в библиотеке экипажа. Начал с "Морской практики" Гелмерсена и Черкасова, просмотрел и старинный "Морской словарь" Бахтина 1870 года, и книгу Посьета "Вооружение корабля", изданную еще в 1854 году.
Много узлов на флоте, и у каждого свое имя и назначение. Самый простой - сваечный. Любой инструмент подашь на нем, не соскочит. А раздернуть узел один миг.
Удавочным узлом поднимают круглые предметы - бревна, трубы. А если прибавить к удавке шлаг{2}, то самая скользкая рыба - угорь - не уйдет.
Корабельные ванты - веревочную лесенку на мачту - завязывают выбленочным узлом, и тогда не страшны им самые свирепые штормы.
Спущенная с борта беседка - площадка из досок, на которой сидит матрос и красит стенки корабля, - завязывается беседочным узлом. Водолаз на такой беседке осматривает грунт, ищет потопленные суда.
Прямым узлом, штыком, полуштыком швартуются корабли за береговые палы. Палы - это чугунные столбы в рост человека. Есть и маленькие столбики, с трехлетнего ребенка. За них швартуются речные трамваи, катера, буксиры и шлюпки. Эти столбики называются пальцы.
Голова моя гудела от избытка диковинных такелажных изделий. Я даже придумал стихотворение из одних названий и прочитал его знакомой барышне в клубе:
Шкентель, юнфер, люверс, кренгельс,
Виндзейль, бензель, брассы, сегерс,
Клетень, леер, талреп, строп,
Муссинг, сплесень, кранец, кноп.{3}
Она была в восторге. Спросила:
- А на каком это языке?
- На испанском!
Все было бы хорошо, но подвел меня старичок. Он сидел рядом с нами и глядел на шахматную доску. Ну, и смотрел бы себе. Так нет же. Вежливо поклонился мне и сказал:
- Молодой человек, я не позволю издеваться над языком, которым написаны "Дон-Кихот" и "Овечий источник"!
Но я недолго огорчался.
Как-то взводный послал нас к боцману Михеичу взять новые швабры, чтобы мыть "палубу" в казарме.
Михеич, обложившись волокнами смолистой пеньки, плел маты{4} и швабры, такие огромные, что мы, согнувшись, тащили их через плечо мыть в Крюков канал, а хвост волочился по дороге.
Мне уже говорили, что Михеич - самый знающий боцман. Я и попытался ему объяснить узел, который ищу.
- Как же, слышал, - сказал Михеич. - Называется он печатный, или любовный. Старинный узел. Знали его только боцманы старого флота. Завязывали им двери кают, кисы - кошельки и, вместо сургучной печати, денежные сундуки корабля, возле которых стояли часовые. Никто не умел развязать такой узел. Держали его в строгом секрете и предавали из поколения в поколение, только достойным. Одному он приносил удачу, а другому - несчастье. Начинается печатный узел со сваечного, а как вяжется дальше, не знаю. Зря ты ищешь, теперь его никто не помнит!
"Как же так, - думал я, обескураженный словами Михеича, - ведь ничто не исчезает бесследно. Хоть один человек да должен найтись, который владеет секретом?"
* * *
Вскоре нас отправили в Кронштадт. Финский залив был уже скован льдом; мы шагали вслед за подводами, на которых стояли наши чемоданы.
Ветер обдавал порошей, сыпал в глаза и в рот колючую холодную крупу. С нами рядом, стараясь попадать в ногу, шагал Мишка. Он узнал, что мы уходим, и решил тоже пойти во флот.
В Кронштадт Мишку не пропустили. Он заплакал, а потом вытер слезы и сказал:
- Все равно попаду во флот! Что я, хуже всех?
Пограничник рассмеялся, ему понравился шустрый мальчишка. Он о чем-то переговорил с командиром нашего взвода, и тот кивнул Мишке.
Мишка моментально вскочил на сани и, не веря своему счастью, сияющий, въехал в Кронштадт.
Вошли мы в улицы. Смотрим - кругом все сплошь военные моряки с ленточками: "РКК Балтийский флот". На одну кепку или платочек приходится двадцать-тридцать бескозырок.