— Какъ? Развѣ? — отвѣчала та съ улыбкой.
— Сейчасъ да, ты улыбаешься, — сказала Лиліанъ, — но теперь это стало рѣдкостью. Когда ты думаешь, что я такъ занята, что не замѣчаю тебя, то ты становишься такой встревоженной, такой угнетенной, что я боюсь поднять глаза. Конечно, подобное существованіе, полное труда и невзгодъ не располагаетъ къ веселью, но все же, прежде, ты была такая веселая!
— Какъ? Развѣ я теперь стала иною? — воскликнула Мэгъ съ оттѣнкомъ безпокойства въ голосѣ и вставъ, чтобы поцѣловать Лиліанъ. — Развѣ я дѣлаю еще болѣе тяжелою для тебя и безъ того тяжелую, выпавшую на нашу долю жизнь, дорогая моя Лиліанъ?
— Ты была единственною радостью, дѣлавшею подобное существованіе жизнью, — сказала Лиліанъ кидаясь къ ней на шею и цѣлуя ее, — единственною радостью, изъ за которой стоило выносить подобное существованіе, Мэгъ! Сколько заботъ! Сколько труда! Столько долгихъ, безконечныхъ часовъ, дней, ночей гнетущаго, безпросвѣтнаго, безрадостнаго, безконечнаго труда! И не для того, чтобы имѣть возможность собрать богатства, не для того, чтобы жить въ довольствѣ и радостяхъ, или просто наслаждаться достаткомъ скромной жизни честнаго труженика, но лишь для того, чтобы заработать себѣ насущный хлѣбъ, ничего, кромѣ куска хлѣба, еле, еле достаточнаго, чтобы имѣть возможность, силы, на завтра вернуться къ тому же труду, продолжать тоже заѣдающее жизнь существованіе! Жалкая, жалкая судьба! О, Мэгъ, Мэгъ! — прибавила она, возвышая голосъ и сжимая ее въ своихъ объятіяхъ, съ выраженіемъ скорби на лицѣ,- какъ можетъ жестокій міръ идти своею дорогою, не кинувъ взгляда сожалѣнія на столь жалкія, печальныя существованія?
— Лили! Лили! — говорила Мэгъ, стараясь успокоить ее и откидывая назадъ ея длинные волосы, упавшіе ей на лицо, омоченное слезами. — Какъ Лили, и это говоришь ты? Такая юная и такая красивая?
Молодая дѣвушка прервала ее и, сдѣлавъ шагъ назадъ, взглянула молящими глазами на свою подругу.
— Не говори мнѣ этихъ словъ, — вскричала она, — не говори мнѣ этого! Для меня нѣтъ ничего ужаснѣе! Мэгъ, состарь меня! Сдѣлай, чтобы я обратилась въ старую и уродливую; избавь меня, освободи меня отъ ужасныхъ мыслей, соблазняющихъ мою юность!
Тоби обернулся, чтобы взглянуть на своего проводника, но духъ ребенка исчезъ.
Тоби очутился перенесеннымъ въ другое мѣсто. Теперь онъ увидѣлъ сэра Джозефа Боули, этого друга и отца бѣдныхъ, справляющимъ грандіозное торжество у себя въ помѣстьи, по случаю дня рожденія леди Боули. А такъ какъ эта почтенная дама родилась въ день Новаго Года (случайность, которую мѣстная пресса разсматривала какъ исключительное предзнаменованіе Провидѣнія, вполнѣ достойное личности леди), то именно день Новаго Года и былъ днемъ торжества! Съѣхалось масса народа. Тутъ былъ и господинъ съ багровымъ цвѣтомъ лица, и мистеръ Филеръ и ольдерманъ Кьютъ, имѣвшій очень замѣтную склонность къ высокопоставленнымъ лицамъ и особенно подружившійся съ сэромъ Джозефомъ, послѣ написаннаго имъ любезнаго письма. Мы не отступимъ отъ истины, если скажемъ, что благодаря этому письму, онъ даже сталъ другомъ семьи. Было еще много приглашенныхъ и именно среди нихъ, грустно прохаживалась тѣнь Тоби, бѣднаго призрака, занятаго розысками своего проводника! Многолюдный обѣдъ былъ сервированъ въ парадномъ, большомъ залѣ, и сэръ Джозефъ въ хорошо всѣмъ извѣстной роли друга и отца бѣдняковъ, долженъ былъ произнести огромную рѣчь. Его друзья и дѣти, должны были предварительно скушать въ другой залѣ по кусочку плумпуддинга, а потомъ, по заранѣе условленному сигналу, присоединиться къ своимъ друзьямъ и отцамъ, образовать родъ многочисленной семьи, на которую никто не могъ взглянуть, не растрогавшись до слезъ.
Но все это еще были только цвѣточки! Было задумано нѣчто несравненно болѣе многозначительное! Сэръ Джозефъ, баронетъ, членъ Парламента, долженъ былъ сыграть въ кегли, въ настоящія кегли, и съ кѣмъ бы вы думали? — съ настоящими крестьянами!!!
— Это насъ цѣликомъ переноситъ — сказалъ ольдерманъ Кьютъ, — во времена царствованія короля Гендриха VIII, этого славнаго короля! Ха, ха, ха! прекрасная личность!
— Да, — сухо отвѣтилъ Филеръ, — годная лишь для того, чтобы мѣнять женъ и убивать ихъ! Говоря между нами, онъ порядочно таки перешелъ норму, опредѣляющую количество женщинъ, приходящихся на мужчину.
— Вы возьмете въ жены красавицъ, но не будете убивать ихъ, а?….- сказалъ ольдерманъ Кьютъ двѣнадцатилѣтнему наслѣднику сэра Боули. — Милый мальчикъ! Немного пройдетъ времени, и мы увидимъ этого юнаго джентльмена членомъ Парламента, раньше, чѣмъ мы успѣемъ оглянуться, — прибавилъ онъ, взявъ его за плечи и смотря на него настолько серіозно, насколько это было ему доступно. — Мы услышимъ разговоры объ его успѣшныхъ выборахъ; о его рѣчахъ въ Палатѣ; о тѣхъ предложеніяхъ, съ которыми къ нему обратится правительство; о его всестороннихъ блестящихъ успѣхахъ. А! мы также упомянемъ его и кое что скажемъ по его поводу въ нашихъ рѣчахъ въ палатѣ Общинъ. Я за это отвѣчаю!
— О! — сказалъ Тоби, — вотъ что значитъ имѣть чулки и башмаки! Какое различное отношеніе это вызываетъ!
Но тѣмъ не менѣе, эти разсужденія не помѣшали его сердцу отнестись доброжелательно къ этому мальчику, уже хотя бы изъ за его любви къ маленькимъ оборвышамъ, предназначеннымъ (по словамъ ольдермана) плохо кончить и которые могли бы быть дѣтьми его бѣдной Мэгъ!
— Ричардъ, — стоналъ Тоби, проталкиваясь среди толпы гостей. — Ричардъ, гдѣ же онъ? Я не могу найти его! Ричардъ! Ричардъ!
Предполагая, что онъ еще живъ, не было ни малѣйшаго основанія надѣяться встрѣтить его здѣсь. Но печаль Тоби и его чувство одиночества среди этихъ блестящихъ, разряженныхъ гостей, нарушили логичность его мыслей, и онъ опять и опять принимался бродить въ этомъ блестящемъ обществѣ, продолжая искать своего проводника и безпрестанно повторять:
— Гдѣ Ричардъ? Скажите мнѣ, гдѣ находится Ричардъ?
Во время его безостановочныхъ снованій взадъ и впередъ, онъ наткнулся на мистера Фиша, личнаго секретаря сэра Джозефа, находившагося въ страшномъ волненіи.
— Боже, — восклицалъ онъ, — гдѣ же ольдерманъ Кьютъ? Не видалъ ли кто нибудь ольдермана Кьюта?
Видѣлъ ли кто нибудь ольдермана Кыота?
Милый Фишъ! Кто же могъ не видѣть ольдермана Кьюта? Вѣдь это такой умный, любезный человѣкъ; онъ вѣчно былъ охваченъ желаніемъ показать себя людямъ. И, если у него былъ какой нибудь недостатокъ, то именно его желаніе всегда стараться быть на виду! И всюду, гдѣ только собиралось высшее общество, тамъ находился всегда и онъ. Нѣсколько голосовъ прокричало въ отвѣтъ на вопросъ Фиша, что онъ находится въ числѣ лицъ, собравшихся вокругъ сэра Джозефа. Фишъ прошелъ туда и, дѣйствительно, найдя его въ указанномъ мѣстѣ, потихоньку отвелъ его въ нишу окна. Тоби вошелъ за ними, помимо своей воли. Онъ чувствовалъ, что что-то неудержимо влекло его туда.
— Мой милый ольдерманъ Кьютъ, — сказалъ мистеръ Фишъ, — отойдите еще немножко. Случилось нѣчто ужасное! Я только что получилъ это извѣстіе. Мнѣ кажется, что не слѣдовало бы сообщать объ этомъ сэру Джозефу до окончанія празднества. Вы близко знаете сэра Джозефа и не откажете мнѣ въ совѣтѣ. Самая печальная, самая ужасная новость!
— Фишъ, — отвѣчалъ ольдерманъ, — Фишъ, мой добрый другъ! Въ чемъ дѣло? Никакой революціи, я надѣюсь? Ни…. ни поползновенія посягнуть на авторитетъ мировыхъ судей?
— Дидль, банкиръ, — говорилъ секретарь прерывающимся голосомъ, — фирма братья Дидль…. который долженъ былъ быть здѣсь сегодня…. одинъ изъ крупнѣйшихъ пайщиковъ общества ювелировъ….
— Пріостановилъ платежи? — воскликнулъ ольдерманъ. — Быть не можетъ!?
— Застрѣлился!
— Боже!
— Пустилъ себѣ въ ротъ двѣ пули, сидя въ своей конторѣ,- продолжалъ мистеръ Фишъ — и убилъ себя наповалъ! Причины, побудившія на самоубійство не выяснены. Царское состояніе!
— Состояніе! — воскликнулъ ольдерманъ, — скажите человѣкъ самой благородной репутаціи! Застрѣлился, мистеръ Фишъ! Своею собственною рукою!
— Сегодня утромъ, — прибавилъ Фишъ.
— О, его мозгъ! Его мозгъ! — вскричалъ благочестивый ольдерманъ, вздымая руки къ небу — о! нервы, нервы! Загадочная машина, называемая человѣкомъ! Какъ немного надо, чтобы нарушить ея механизмъ! Бѣдныя, жалкія мы существа! Быть можетъ послѣдствія какого-нибудь обѣда, мистеръ Фишъ; быть можетъ подъ вліяніемъ поведенія сына, который, я слышалъ, велъ очень бурную жизнь, раздавая направо и налѣво векселя на огромныя суммы… Такая почтенная личность! Одинъ изъ наиболѣе почтенныхъ людей, которыхъ мнѣ только случалось видѣть! Какой грустный фактъ, мистеръ Фишъ! Общественное бѣдствіе! Я считаю долгомъ облечься въ самый глубокій трауръ. Столь уважаемый всѣми человѣкъ! Но вѣдь надъ нами Всемогущій Богъ, мистеръ Фишъ, и мы должны покориться его волѣ, мы должны покориться ей, мистеръ Фишъ:
Что-же это значитъ, ольдерменъ? Вы ни словомъ не упоминаете о своемъ рѣшеніи упразднить самоубійство? Вспомните-же наконецъ, достойный мировой судья, о проповѣдуемыхъ вами высоко нравственныхъ принципахъ, чѣмъ вы, когда то, такъ гордились. Ну-же, одьдерманъ, беритесь вновь за излюбленные вами вѣсы и положите въ эту пустую чашу ежедневное голоданіе и, изсушенные голодомъ и нуждою, материнскіе сосцы — эти природные источники питанія, ставшіе нечувствительными къ крикамъ отчаянія своего голоднаго ребенка, предъявляющаго свое право на жизнь. Взвѣсьте за и противъ, вы новоявленный пророкъ Даніилъ, сравняйте вѣсы Ѳемиды! Взвѣсьте ваши два самоубійства на глазахъ тысячи страждущихъ существъ, являющихся внимательными зрителями вашего гнуснаго лицемѣрія и обмана! Или представьте себѣ, что въ одинъ прекрасный день, въ минуту заблужденія, лишившись разсудка, вы также посягнете на свою жизнь, чтобы убѣдить своихъ друзей (если у васъ таковые есть) не смѣшивать, не сравнивать безуміе, охватившее человѣка, обладающаго всѣми благами жизни, съ горячкою, охватившею безразсудную голову, разбитую отчаяніемъ и озлобленіемъ душу? Что скажете вы на это, ольдерманъ!
Тоби такъ отчетливо слышалъ въ самомъ себѣ эти слова, какъ будто какой-то внутренній голосъ ихъ дѣйствительно произнесъ. Ольдерманъ Кьютъ обѣщалъ мистеру Фишу свое содѣйствіе для сообщенія печальнаго происшествія сэру Джозефу въ концѣ торжества. Потомъ, разставаясь съ своимъ другомъ, ольдерманъ крѣпко пожалъ ему руку въ порывѣ охватившей его горечи.
— Самый уважаемый изъ людей! — сказалъ онъ еще разъ, выразивъ при этомъ полнѣйшее недоумѣніе, (представьте себѣ, самъ ольдерманъ Кьютъ недоумѣвалъ), какъ небо рѣшалось посылать подобныя страданія на землю.
— Еслибы не вѣрить въ обратное, — прибавилъ ольдерманъ, — то могло бы явиться предположеніе, при видѣ подобныхъ встрясокъ нашей системы, что онѣ грозятъ нарушеніемъ общественнаго экономическаго строя! Братья Дидль!
Игра въ кегли имѣла огромнѣйшій успѣхъ. Мистеръ Джозефъ валилъ одну кеглю за друюю съ поразительною ловкостью; его сынъ не отставалъ отъ него, лишь съ тою разницею, что каталъ шары на болѣе близкомъ разстояніи. И всѣ считали долгомъ утверждать, что теперь, разъ самъ баронетъ и сынъ баронета играли въ кегли, весь округъ несомнѣнно начнетъ процвѣтать въ самомъ непродолжительномъ времени. Въ назначенный часъ былъ сервированъ обѣдъ и Тоби невольно послѣдовалъ за толпою въ большую залу, толкаемый какимъ-то внутреннимъ влеченіемъ, которому не былъ въ силахъ противостоять. Красивыя, нарядныя женщины, веселые, оживленные, довольные гости, представляли удивительно изящное зрѣлище. Когда же открыли двери для пропуска поселянъ, одѣтыхъ въ свои живописные, мѣстные костюмы, толпою входившихъ въ залу, то красота картины достигла высшей степени! Но всѣ эти впечатлѣнія не мѣшали Тоби съ тоскою шептать:
— Гдѣ же Ричардъ? Онъ бы помогъ мнѣ утѣшить ее! Неужели же я такъ и не увижу его?
Было произнесено нѣсколько рѣчей; предложили выпить за здоровье леди Боули; сэръ Джозефъ отвѣчалъ благодарностью и огромной рѣчью, въ которой онъ до поразительности ясно доказывалъ, что онъ другъ и отецъ бѣдныхъ. Потомъ онъ выпилъ за благоденствіе и здоровье своихъ дѣтей и друзей, за достоинство труда и т. д. и т. д. Вдругъ неожиданное смятеніе, происшедшее въ залѣ, привлекло вниманіе Тоби. Послѣ нѣкотораго безпорядка, шума и сопротивленія, сквозь толпу протискался впередъ человѣкъ. Это не былъ Ричардъ, нѣтъ, но это былъ человѣкъ, о которомъ Тоби также часто и много думалъ и котораго онъ уже нѣсколько разъ старался найти глазами. Въ мѣстѣ, менѣе ярко освѣщенномъ, онъ бы еще могъ, быть можетъ, сомнѣваться, что этотъ истощенный, состарившійся, сгорбленный, съ посѣдѣвшими волосами человѣкъ, былъ никто иной, какъ Виллъ Фернъ; но здѣсь, при свѣтѣ люстръ, падавшемъ на эту всклокоченную, типичную голову, сомнѣнію не было мѣста.
— Что это такое? — вскричалъ сэръ Джозефъ, вскакивая съ мѣста. — Кто впустилъ этою человѣка? Вѣдь это преступникъ, только что вышедшій изъ тюрьмы. Мистеръ Фишъ, будьте столь добры
— Одну секунду, — сказалъ Фернъ, — одну секунду! Миледи, въ этотъ день Новаго Года, который является также и днемъ вашего рожденія, разрѣшите мнѣ произнести нѣсколько словъ!
Миледи не могла не сдѣлать вида, что проситъ за него и сэръ Джозефъ, съ обычнымъ ему величественнымъ видомъ, вновь опустился въ кресло.
Посѣтитель въ лохмотьяхъ, (такъ на немъ все было изношено) обвелъ взглядомъ огромное общество и смиренно поклонился.
— Благородные дворяне! — произнесъ онъ. — Вы только что пили за здоровье рабочаго! Взгляните теперь на меня!
— Я вижу передъ собою человѣка, вышедшаго изъ тюрьмы! — сказалъ Фишъ.
— Именно такъ! Человѣка, вышедшаго изъ тюрьмы, — повторилъ Фернъ, — и это ни въ первый, ни во второй, ни въ третій, ни даже въ четвертый разъ.
Послышалось замѣчаніе мистера Филера, сказанное недовольнымъ тономъ, что быть въ тюрьмѣ четыре раза, значитъ, злоупотреблять своимъ правомъ въ отношеніи другихъ лицъ средняго типа, и что онъ долженъ бы былъ стыдиться этого.
— Благородное дворянство, — повторилъ Фернъ, — взгляните на меня. Вы видите, что я дошелъ до самаго невозможнаго положенія; вы болѣе не властны сдѣлать мнѣ никакого зла, ни ухудшить моего положенія, такъ какъ то время, когда доброе отношеніе, теплое слово, могли принести мнѣ столько хорошаго, — прибавилъ онъ, ударяя себя въ грудь и качая головою, — далеко унесено вѣтромъ вмѣстѣ съ благоуханіемъ горошка и клевера. По крайней мѣрѣ, дайте мнѣ возможность сказать вамъ слово за нихъ (онъ указалъ на рабочихъ, находившихся въ залѣ), и такъ какъ вы находитесь всѣ здѣсь въ сборѣ, то выслушайте, ради нихъ, хоть разъ въ вашей жизни, настоящую правду!
— Я не думаю, чтобы здѣсь нашелся хоть одинъ человѣкъ, желающій выбрать его посредникомъ между нами и поселянами, — сказалъ сэръ Джозефъ.
— Очень вѣроятно, сэръ Джозефъ; я безъ труда готовъ повѣрить вашимъ словамъ; но это обстоятельство не только не умаляетъ значенія и правды того, что я хочу сказать, но наоборотъ, еще болѣе показываетъ необходимость выполнить мое рѣшеніе. Я прожилъ въ этомъ краѣ много лѣтъ. Отсюда вы можете видѣть мою лачугу; вонъ за тѣмъ, развалившимся заборомъ. Сотни разъ видѣлъ я, какъ прекрасныя леди рисовали се на листахъ своихъ альбомовъ: она, дѣйствительно, выходитъ очень живописною на рисункѣ, объ этомъ я слышалъ не разъ. Но, вѣдь, за то въ вашихъ рисованныхъ пейзажахъ не бываетъ дурной погоды и, очевидно, моя хижинка болѣе подходитъ для модели рисунка, чѣмъ для жилища человѣка. А, между тѣмъ, я жилъ въ ней, провелъ въ ней много лѣтъ! Но что это была за жизнь! Что за безотрадная, тяжелая жизнь! Подумайте сами, представьте себѣ, что значитъ пережить въ подобной обстановкѣ, день за днемъ, долгіе годы!
Онъ говорилъ такъ, какъ въ тотъ вечеръ, когда Тоби встрѣтилъ его. Лишь голосъ его былъ какой-то болѣе хриплый, тяжелый, временами дрожащій; но въ немъ не замѣтно было злобы и рѣдко, рѣдко измѣнялъ онъ спокойному и серьезному тону, съ которымъ онъ передавалъ всѣ эти обыденные факты своего существованія.
— Несравненно труднѣе, чѣмъ вы это думаете, благородные господа, стать честнымъ человѣкомъ, т. е. тѣмъ, что обыкновенно понимается подъ этимъ словомъ, живя въ подобной лачугѣ! Если мнѣ удалось еще остаться человѣкомъ, не обратиться въ животное, то это должно быть поставлено мнѣ въ заслугу. Я, конечно, говорю о прошломъ; теперь же, какъ я уже говорилъ, ничто не можетъ быть сдѣлано для меня. Я уже пережилъ то время, когда это было возможно!
— Я очень доволенъ, что этому человѣку удалось проникнуть сюда и высказать все это, — сказалъ сэръ Джозефъ, обводя свѣтлымъ взглядомъ окружающихъ. — Оставьте его въ покоѣ. Я вижу въ этомъ предначертаніе свыше, пославшее его сюда живымъ примѣромъ! Я надѣюсь, я вѣрю, я искренно убѣжденъ, что примѣръ этотъ окажетъ самое благотворное, самое желательное вліяніе на моихъ, собравшихся здѣсь, друзей!
— Кое-какъ я влачилъ свое существованіе, — послѣ короткаго молчанія продолжалъ Фернъ, — но съ такимъ неимовѣрнымъ трудомъ, что ни я, никто, не въ состояніи понять, какъ я не изнемогъ подъ его бременемъ. Не было случая, когда мое лицо могло бы проясниться, когда я могъ бы мечтать объ улучшеніи своей участи. Вы же, господа дворяне, вы, засѣдающіе въ различныхъ совѣтахъ, — вамъ достаточно видѣть озабоченное, измученное лицо человѣка, чтобы найти его подозрительнымъ, — «Я очень сомнѣваюсь, относительно благонадежности Ферна» — говорите вы другъ другу — «надо слѣдить за. нимъ». Я не говорю, господа, что съ вашей стороны такая осторожность странна; я лишь констатирую фактъ. И съ этой минуты, съ момента проявленія вашего недовѣрія, что бы Билль Фернъ ни дѣлалъ, что бы ни предпринималъ, что бы ни говорилъ, что бы ни думалъ — все это обращается въ оружіе противъ него же!