Теннес Олай возражает.
— Семь раз, господин консул, извините за выражение.
Консул зажигает сигару, но Теннесу Олай не предлагает сигары.
— Ну что ж, пусть так, — говорит он, выпуская дым. — Надеюсь всё же, что насчёт остального мы столкуемся с вами, мой добрый Янсен.
Но Теннес Олай не идёт на удочку и не чувствует себя польщённым тем, что консул назвал его «добрым Янсеном».
— Я только Теннес Олай, господин консул, — возражает он.
Консул кивает головой и выпускает дым изо рта.
— Ну, ладно, ты сказал ей, что видел, как я выходил из её дома. Это во-первых. Во-вторых, ты сказал ей, что я должен тебя за это «уважить». Сколько ты хочешь?
При этом он предлагает Теннесу Олай сигару, но тот отклоняет её. Он настаивает, но Теннес решительно отказывается.
— Сколько я хочу? — спрашивает он. — Это глядя по тому, как… Но при моей бедственной жизни мне многого не нужно. Господин консул должен иметь это в виду.
— Какая сумма?
— Насчёт этого я в распоряжении господина консула.
— Гм… Да… Так, так. Это ты верно сказал. Мне собственно с тобой, Теннес Олай, считаться нечего. Но я не хочу, чтобы обо мне распространяли сплетни, ложь, клевету. У меня семья. Я и хочу заткнуть тебе рот. Вот чего я хочу, — я говорю прямо.
Тут Теннес Олай почтительно спрашивает:
— А кто будет отцом, господин консул?
Консул отвечает:
— Отцом? Это пусть она сама выяснит.
— Не очень это легко для одинокой женщины — выяснять подобные обстоятельства, — говорит Теннес Олай. — Господину консулу следует это обдумать.
— Что ты собственно хочешь сказать?
Теннес Олай мнёт в руках свою шляпу и обдумывает.
— Господин консул мог бы меня признать отцом, — говорит он затем, — конечно, если она захочет остановиться на таком, как я.
Консул сквозь темноту пристально смотрит на него и вдруг чувствует, что это предложение его спасает.
— Ну да, я всегда говорил, что у тебя отличная голова, Янсен. Я частенько думал — вот бы и мне такую голову, Янсен.
Но Янсен по-прежнему холоден.
— Меня обыкновенно зовут не Янсеном, господин консул. Это уже слишком любезно. Меня крестили Теннесом Олай.
— Ну да, Теннес Олай. Но я часто хотел иметь такую голову, как твоя. Твоё предложение кое-чего стоит. И даже немало, кажется, если перевести на звонкую монету. А ты как думаешь, сколько?
Теннес Олай раздумывает.
— Тысячу крон.
Консул вздрагивает, точно его укололи.
— Бог с тобой! Ведь у меня семья! Говори толком.
— Тысячу крон, господин консул. Извините за выражение.
— Об этом не может быть и речи, — говорит консул, вставая.
Он задумчиво смотрит в окно. Потом опять поворачивается к Теннесу и говорит решительным тоном:
— Нет, видно, мы с тобой дела не сделаем. Извини, что я тебя так поздно обеспокоил; я найду кого-нибудь другого.
— А со мной же как, господин консул? — спрашивает Теннес Олай и встаёт.
— С тобой? Что я с тобой сделаю, дьявол? — говорит консул, дрожа от внезапного гнева. — Тебя я завтра же велю арестовать! Убирайся!
Консул быстро открывает дверь, и Теннес Олай медленно направляется к ней.
— Позвольте вам объяснить, — говорит он, защищаясь, и скромно протягивает руку вперёд. — Ведь я был бы как раз самым подходящим для господина консула.
Консулу ясно, что Теннес Олай прав, но он взбешён и возражает:
— Сказано — я возьму другого. И конец.
Но что Теннес Олай прав — это слишком ясно. И когда он доходит до двери, консул тянет его назад и снова запирает дверь.
Оба идут обратно в контору.
Консул говорит повелительным тоном.
— Ты что-то хотел мне объяснить — объясняй сейчас!
— Что составляет тысяча крон для богача! — говорит Теннес Олай.
— Конечно я не нищий, но это не твоё дело. Земными благами я, правда, не беден, — этого, я надеюсь, никто и не предполагает.
— Боже упаси! Конечно, нет.
— Ну, вот. Но тысячу крон — нет.
— Но это можно было бы очень удобно устроить.
— Каким это образом? По маленьким частям? Как ты смеешь предлагать мне это?
Теннес Олай восклицает:
— По маленьким частям, господин консул? Господин консул, разрази меня Бог на этом месте…
— А я думал, ты это имеешь в виду.
— Да ведь это можно было бы разделить на две части! На две части! Если господин консул один не в состоянии, так она может кое-что прибавить, поделить, так сказать, с господином консулом. У неё денег достаточно.
Консул снова встаёт.
— Вот как? В таком случае убирайся! Убирайся, говорят тебе! Впрочем, ты с ней говорил уже об этом?
— Я намекнул.
Консул что-то обдумывает и садится снова.
— Не то чтобы это мне было не под силу, — говорит он, — но быть в состоянии и хотеть — это вещи разные. Похоже на то, будто я собираюсь отнять эти деньги у моих собственных детей… Сколько же, по её мнению, пришлось бы на её долю?
— Этого она не говорила, но она добрейшей во всех отношениях души, имейте это в виду, господин консул. И она, наверное, не будет скупиться.
— Половина, — решительно говорит консул. — Ты думаешь, я торгуюсь? Больше половины не должно прийтись на её долю.
Они приходят к соглашению.
— Половину ты можешь у меня получить, скажем — завтра. Когда кассир в конторе: у меня нет ключа.
Консул выпустил Теннеса Олая, сам же вернулся в контору, закурил и погрузился в раздумье и подсчёты…
Ночные сторожа всё ещё стояли на прежнем месте. Они видели, как впускали Теннеса Олая и как его потом выпустили, но ничего не слыхали. И потому они ничего не поняли и попытались догнать Теннеса Олая. Но это им не удалось: Теннес Олай заметил их, прямо направился к гостинице и мимо неё перешёл на другую сторону от фонаря, где его уже не было видно.
И снова поздней ночью встречаются ночные сторожа и благодушествуют, покуривая трубку, беседуя и прогуливаясь.
— Я опять перешёл к жевательному табаку, — говорит один.
— Я тоже, — отвечает другой, раскуривая. — Дело в том, что картузный табак, какой я курил обыкновенно, стал теперь чертовски дорог.
— Прямо приступу нет, так дорог.
— А потребности всё растут. Скоро концов с концами не сведёшь прямо! Что, не правду я говорю, а?
— Ты ропщешь на Бога, Тобисен, но это верно, то, что ты говоришь. А насчёт потребностей, то я скажу только, что всем следует быть бережливыми, стараться «копить деньгу», как в старину говорили. Весной была конфирмация моей младшей дочери, и ты думаешь, мы могли купить для неё обновку? Такое важное и крупное событие, а ей пришлось надеть платье сестры…
— Люди завидуют нам, чиновникам. Казённый, мол, человек спокоен за своё жалование. Но я спрашиваю, Маркусен, что толку быть чиновником, когда потребности становятся так дороги, что просто житья нет? Прямо не видишь своих денег.
— Я тебя спрошу, Тобисен: кому это, по-твоему, известно так хорошо, как мне? Уж если собственных денег у себя в руках не видишь, так жить нельзя после этого.
— А макрель в этом году ещё не так дорога. И всё-таки всё жалуются. Говорят, банк кое-кому отказывает в кредите.
— Что ты говоришь! Кому же?
— Да говорят про многих. Скоро выйдет так, что, кроме консула, никто не стоит прочно, вот что выйдет.
— Да, консул в счёт не идёт, у него всегда лишек остаётся. У него так: не повезёт на одном деле, — он покроет на другом, да ещё с лихвой покроет. Опять же все эти корабли.
Сторожа бредут вверх по улице. Вдруг слышится стук колёс почтовой кареты.
— Опять она едет куда-то.
Они останавливаются; мимо них проезжает акушерка.
— Посмотрим, куда она едет, — говорит Маркусен.
— Вот-вот. Я только что хотел тебе предложить это самое, — говорит Тобисен. — Кажется, завернула налево за фонарём. Видно, она туда едет, за пустырь. Должно быть, к Олаве Воллертсен.
— Этакая свинья! Непозволительно ведёт себя эта особа! Сама замужняя, и тому подобное… Как по-твоему, что скажет на это Воллертсен?
— Да уж что и говорить!
— А потом ещё нахально посылает за акушеркой.
— Да что уж и говорить! А Воллертсен уже два года как уехал…
Акушерка поехала к Олаве Воллертсен. Утром об этом знали все в городе. Теперь это уже не могло оставаться тайной. А хитрая эта Олава, так ловко прятавшая от людей своё положение!
— Но отец, кто же отец?
Впрочем, Теннес Олай и не скрывал, что отец — он, простите за выражение. И во всём городе не было никого, кто не удивлялся бы этому, никто не мог этого понять. Будь хоть здесь сердечное увлечение, — Олава была молода и красива, — но с Теннесом Олай? Нет, это был чистейший разврат.
Теннес Олай и сам говорил, что он не понимает как он добился доступа туда. Но он находил для неё оправдание.
— У таких деликатных дам, — говорил он, — иногда бывают странности. Им часто нравятся мужчины, которые гораздо ниже их по общественному положению и по внешности. Так было и в данном случае, это надо иметь в виду.
— У таких деликатных дам, — говорил он, — иногда бывают странности. Им часто нравятся мужчины, которые гораздо ниже их по общественному положению и по внешности. Так было и в данном случае, это надо иметь в виду.
И Теннес Олай продолжал всюду ходить тихо и без претензий, и его приятели на пристани не стали меньше уважать его после этого.
— Этот пройдоха Теннес Олай, — говорили они, — показал себя в данном случае совсем с новой стороны. От него можно ожидать, что он когда-нибудь откроет торговлю, начнёт вести большие дела, и его будут звать Янсеном, потому что он мастер на все руки. И он уже теперь смахивает на купца, так он пополнел в теле.
К концу зимы бомба разорвалась. Ах, все остальные события ничто в сравнении с этой страшной катастрофой.
Консул обанкротился.
В банке происходило заседание.
С некоторого времени стали замечать, — и это вызвало всеобщее удивление, — что на векселях консула красовались какие-то неизвестные подписи. И вот, наконец, купец Берг предложил не дать отсрочки по одному из подобных векселей. Он потребовал, чтобы бланконадписатель был заменён кем-нибудь другим, более солидным. Это было, конечно, очень грубо по отношению к такому человеку, как консул: раз он нашёл данное имя солидным, значит, так оно и есть. Словом, предложение Берга было отклонено.
Во время этой маленькой передряги на заседании консул чувствовал себя почти уничтоженным. Но он овладел собой и принял вид холодного равнодушия. У него оставалась ещё одна надежда, последняя: он ждал телеграммы от капитана Воллертсена насчёт фруктов; маленькая телеграмма должна была принести ему счастливое известие о продаже его груза в Нью-Йорке.
— Господин Берг хочет другого, лучшего имени, — сказал консул. — По-моему, всякое имя — не более как пустая формальность. К следующему заседанию я буду иметь честь выкупить этот вексель.
Да, он вполне заслуженно, конечно, срезал этого Берга. Но наступило следующее заседание, и консул по векселю не уплатил. Увы, — он вообще больше не платил по векселям.
В телеграмме Воллертсена было мало радостного, — напротив, её точно сумасшедший писал. Воллертсен покинул своё судно, так его встревожили загадочные письма из дому, и теперь он находится на пути домой.
Теперь положение консула было безвыходное.
Он поднялся со стула и сдул пыль с сюртука. К своему сожалению, он должен сообщить почтенной дирекции банка, что большие убытки, несчастия с кораблями и плохие времена привели его к невозможности удержаться на месте; об этом узнали его кредиторы. По этому случаю он слагает свой почётный пост в банке.
Заседание было сейчас же прервано.
Известие разнеслось по всему городу. Все взволновалось. Женщины плакали; в маленьком местечке точно разорвалась бомба. Консул обанкротился, — кто же в таком случае твёрдо стоит на ногах? Он был выше всех, он был осью жизни всего города. Пожалуй, иногда он бывал горд и своенравен, но только один Бог мог бы противостоять ему. И вот, наконец, Бог восстал против него и уготовил ему окончательное падение. И скоро стало ясно, что очень многих увлечёт он с собой в своём падении.
Разгром был страшный. Умолк даже единственный в городе звук стучащих молотков на верфи. Купец Берг поспешил устроить новую небольшую верфь на акционерных началах, но молоты уже не танцевали так ретиво, — нет, это уже не был прежний звук.
Всё было парализовано. Консул, его дом и его дела были жизнью, цветом и красой всего городка, и было тяжело видеть, как теперь этот же консул останавливается на улице, вынимает свой кошелёк банкрота и даёт нищему мелочь, серебряную монету. Здесь чувствовалась подлинная драма и ирония над самим собой.
Но раз всё нарушилось, то ведь несчастье могло случиться и с юной Эльзой? Ведь она не более других застрахована от банкротства. Раз все дела оказываются столь неверными, то отчего бы ей не выйти за Йенсена, что у Берга, хотя Йенсен и гораздо ниже её по общественному положению? Было очень тяжело смотреть, как неохотно и без всякой радости, но гордым шагом, шла она к алтарю.
Коротко говоря, в городе не осталось ничего кроме церкви, что не подверглось бы сильному потрясению. И жена капитана Андерсена по-прежнему подметала улицу шлейфом своего старомодного платья: у неё ещё было достаточно средств, чтобы позволить себе это.
И Теннес Олай всё полнел понемножку, но сохранял свою прежнюю скромную манеру в обращении и так и не открыл никакой торговли.
Теперь главным матадором стал купец Берг. Он был избран директором банка, стал главным оратором. Но купец Берг — это всё же не то, что консул. Он был простого происхождения и притом без образования. Прямо мучительно было слышать и видеть его выступления по различным делам города, — до того он был неумел. Так, например, он величал себя директором, а сам не мог произнести гладкой, приличной речи, хотя бы дело шло о его собственной жизни. Он упражнялся в этом, работал как лошадь над искусством делать поклоны, здороваться и выражаться как следует. Но каковы ни были его речь и манеры, это всё же было не то, что речь и манеры консула.
Что говорил консул, встречая гостя?
— Очень рад вас видеть, — говорил консул.
Когда же купец Берг принимал кого-либо, то он шаркал ногой как лошадь и с преувеличенной любезностью говорил:
— Добрый день, я радуюсь вашему присутствию здесь.
А когда у его жены происходила стирка, то он говорил, что у него в доме «чистят платья».
Жена Берга тоже не подходила к их новому общественному положению. Нахальства у неё было достаточно; так, например, она стала получать письма с надписью: «её высокоблагородию госпоже Берг». При чём «высокоблагородие» для такой дамы в городке? Почтмейстер долгое время делал вид, что не знает об этом, но с течением времени в городке со всем этим примирились.
Бесспорно, купец Берг был человек богатый. С годами он приобретал всё большие средства и делал всё большие дела; наконец и он занял пост консула, а вместе с этим его жена заняла положение самой благородной дамы городка. И когда подрастала новая молодёжь, городок процветал уже под новым скипетром.
А старый консул стал агентом по торговле макрелью и по страхованию жизни. И это у себя, в том самом городе, где он когда-то был владетельным князем! Но когда он смирился сердцем и замкнулся в себе, Бог послал ему большую милость, дав его дочери Корелии богатого жениха. И Корелия стала самым драгоценным сокровищем своего мужа.