Товарищ Мессалы обладал более легким сложением, а одежда его — одежда обитателя Иерусалима — была сшита из тонкого белого полотна; голову покрывал перехваченный желтым шнуром платок. Сведущий в национальных признаках наблюдатель, уделив больше внимания его лицу, нежели костюму, скоро определил бы еврейское происхождение. Лоб римлянина высок и узок, нос тонок и крючковат, губы тонки и прямы, а глаза холодны и близко посажены. У израильтянина, напротив, лоб широк и низок, нос длинный, с широкими ноздрями, верхняя губа чуть нависает над нижней, короткой и изогнутой, как купидонов лук; черты, эти в соединении с крепкой шеей, большими глазами и пухлыми щеками, покрытыми румянцем, придают лицу нежность, силу и миловидность, свойственные этой расе. Красота римлянина сурова и аскетична, еврея же — богата и чувственна.
— Ты, кажется, говорил, что новый прокуратор должен прибыть завтра?
Вопрос младшего из друзей был задан по-гречески, на языке, преобладавшем в те времена среди высших классов Иудеи, перейдя из дворца в школу, оттуда — неизвестно, когда и как, — в сам Храм, и затем распространившись повсюду.
— Да, завтра, — ответил Мессала.
— Кто тебе сказал?
— Я слышал от Шмуеля, нового хозяина дворца. Новость заслуживала бы большего доверия, — уверяю тебя — будь она получена от египтянина, чья раса забыла, что такое правда, или даже идумеянина, чей народ никогда ее не знал, но я уточнил, сходив в Крепость к центуриону, который сказал, что идут приготовления к приему: оружейники чистят шлемы и щиты, обновляют позолоту на орлах и жезлах, а кроме того чистятся и проветриваются помещения, давно стоявшие пустыми, как будто ожидается увеличение гарнизона — за счет телохранителей прокуратора, по-видимому.
Перо не может передать настоящего впечатления от этого ответа. Читателю следует вспомнить, что в те времена почтительность как черта римского сознания если не исчезала, то быстро выходила из моды. Старая религия едва ли не перестала быть верой, оставаясь лишь привычкой мысли и выражения, поддерживаемой преимущественно жрецами, которые находили свою службу в храмах достаточно выгодной, и поэтами, которые в своих стихах не могли обойтись без знакомых божеств. Поскольку философия занимала место религии, сатира быстро вытесняла почтительность и преуспела уже настолько, что латинянин считал ее для любой речи тем же, что соль для еды и аромат для вина. Юный Мессала, только вернувшийся из Рима, где получал образование, вполне воспринял новые привычки, манеру легкого прищура глаз и подрагивания ноздрей, а также ленивую речь, что наилучшим образом выражало пренебрежительное отношение ко всему на свете. Такая вот остановка и последовала за аллюзией о египтянах и идумеянах. Цвет щек еврея стал гуще, и неизвестно, слышал ли он конец реплики, ибо молчал, с отсутствующим видом глядя в глубину пруда.
— Мы прощались в этом же саду. «Да пребудет с тобой мир Господа!» — были твои последние слова. «Да хранят тебя боги!»
— сказал я. Ты помнишь? Сколько лет прошло?
— Пять, — ответил еврей, продолжая глядеть в воду.
— Ну, тебе есть за что благодарить… кого только? Богов? Не важно. Ты стал красив, грек назвал бы тебя прекрасным. Если бы Юпитеру показалось мало одного Ганимеда, ты послужил бы ему прекрасным виночерпием. Но скажи, Иуда, почему тебя так интересует прибытие прокуратора?
Иуда перевел свои большие глаза на спрашивающего — серьезный и задумчивый взгляд встретился со взглядом римлянина.
— Да, пять лет. Я помню наше расставание. Ты уезжал в Рим, я смотрел, как ты удаляешься и плакал, потому что любил тебя. Годы прошли, ты вернулся настоящим мужчиной аристократом — я не шучу — и все же… все же я жалею, о Мессале, который уехал тогда.
Тонкие ноздри сатирика вздрогнули, и он ответил, растягивая слова:
— При звуке этого серьезного голоса пифия склонится перед тобой. В самом деле, друг мой, чем же я не тот Мессала, который уезжал? Мне пришлось как-то слушать величайшего логика в мире. Его темой было ведение спора. Одно высказывание я запомнил очень хорошо: «Пойми своего противника прежде, чем начнешь отвечать». Дай же мне понять тебя.
Парнишка покраснел под направленным на него циничным взглядом, но отвечал твердо:
— Я вижу, что ты воспользовался всеми предоставившимися тебе возможностями, ты приобрел у своих учителей много знаний и множество достоинств. Ты говоришь с легкостью мастера, однако речь твоя язвит. У моего Мессалы, когда он уезжал, не было яда, и за все сокровища мира он не стал бы оскорблять чувства друга.
Римлянин улыбнулся, будто от комплимента, и чуть выше поднял патрицианскую голову.
— О мой торжественный Иуда, мы не у Dodona или Pytho. Оставь свой оракульский тон и говори просто. Чем я тебя обидел?
Собеседник глубоко вздохнул и сказал, теребя шнур на поясе:
— За пять лет я тоже кое-чему научился. Гиллель, может быть, не сравнится с логиком, которого ты слушал, а Симон и Шаммай, без сомнений, ниже твоего закаленного на Форуме мастера. Их знание не ходит запрещенными тропами; те, кто сидит у их ног, получают только знание о Боге, законе и Израиле, что порождает в них почтение ко всему, относящемуся к этим предметам. Я узнал там, что Иудея сейчас не та, какой была прежде. Я знаю, какая разница между независимым царством и мелкой провинцией. Я был бы подлее и порочнее самаритянина, если бы не признал падения моей страны. Шмуель — не законный первосвященник и не может быть таковым, пока жив благородный Анна, и все же он — левит, один из тех, кто тысячи лет служит Господу Богу наших отцов. Его…
Мессала разразился отрывистым смехом.
— А, теперь я понимаю. Шмуель, говоришь ты, — узурпатор, и тем не менее верить идумеянину больше, чем Шмуелю, значит жалить, как гадюка. Клянусь пьяным сыном Семелы, что такое быть евреем! Все люди, все вещи, даже земля и небо меняются, но еврей — никогда. Для него нет «вперед» и «назад», он таков же, каким был его первый предок. Смотри, я рисую круг на песке — вот! Теперь скажи мне, чем отличается от него жизнь еврея? Все в пределах круга: здесь Авраам, там Исаак и Иаков, Бог посередине. И круг этот — клянусь хозяином громов! — круг этот еще слишком велик. Я нарисую его снова…
Он упер большой палец в песок и обвел круг остальными.
— Смотри, точка от большого пальца — Храм, а кольцо — Иудея. Неужели за пределами этот кружка нет ничего достойного внимания? Искусства? Ирод был строителем, и вы прокляли его. Живопись, скульптура! Взглянуть на них — грех. Поэзия обращает вас в бегство к своим алтарям. Кто из вас пробовал упражняться в элоквенции за пределами синагоги? На войне все, что завоевано за шесть дней, вы теряете в седьмой. Такова ваша жизнь, и таковы ее пределы; кто скажет, что я неправ, смеясь над вами? Что ваш Бог, удовлетворяющийся поклонением такого народа, по сравнению с нашим римским Юпитером, который дал нам своих орлов, чтобы мы объяли весь мир? Гиллель, Симон, Шаммай, Абталион — кто они по сравнению с мастерами, которые учат, что все, достойное познания, может быть познано?
Еврей вскочил с пылающим лицом.
— Нет, нет, сиди, Иуда, сиди, — воскликнул Мессала, протягивая руку.
— Ты издеваешься надо мной.
— Послушай еще немного. Вот уже, — римлянин презрительно улыбнулся, — вот уже Юпитер со всей своей семьей, греческой и римской, идут ко мне, как это у них водится, чтобы положить конец серьезным разговорам. Я ценю добрые чувства, приведшие тебя из дома отцов, чтобы поздравить меня с возвращением и возобновить любовь нашего детства, — если это возможно. «Иди, — сказал мне учитель на последнем уроке, — иди и, чтобы твоя жизнь была великой, помни, что Марс правит, а Эрос обрел глаза». Он хотел сказать, что любовь ничто, а война — все. Таков теперь Рим. Женитьба — первый шаг к разводу. Добродетель — гиря торговца. Клеопатра, умирая, завещала свое искусство, и теперь она отомщена: ее наследница в каждом римском доме. Весь мир идет тем же путем, и значит долой Эроса, да здравствует Марс! Я должен стать солдатом, а ты, мой Иуда, мне жаль тебя, кем ты можешь быть?
Еврей подвинулся ближе к пруду, Мессала еще старательнее растягивал слова.
— Да, мне жаль тебя, мой славный Иуда. Из школы в синагогу, потом в Храм, потом — о венец славы! — место в синедрионе. Жизнь, лишенная возможностей, да помогут тебе боги. Я же…
Иуда взглянул как раз вовремя, чтобы заметить румянец гордости на надменном лице.
— Я же — о, еще не весь мир завоеван. В море — неведомые острова. На севере — невиданные народы. Слава завершения Александрова похода на Дальнем Востоке ждет своего завоевателя. Видишь, какие возможности лежат перед римлянином?
В следующее мгновение он вспомнил, что слова надо растягивать.
— Кампания в Африке, другая в Скифии и — легион. Большинство карьер на этом заканчиваются, но не моя. Я — клянусь Юпитером! — я сменю легион на префектуру. Подумай о жизни в Риме при деньгах: деньги, вино, женщины, игры; поэты на банкетах, интриги при дворе и кости круглый год. Такой может быть жизнь, когда имеешь жирную префектуру, а я буду ее иметь. О мой Иуда, вот она, Сирия! Иудея богата, Антиох — столица богов. Я сменю Кирена, и ты разделишь мою судьбу.
Еврей подвинулся ближе к пруду, Мессала еще старательнее растягивал слова.
— Да, мне жаль тебя, мой славный Иуда. Из школы в синагогу, потом в Храм, потом — о венец славы! — место в синедрионе. Жизнь, лишенная возможностей, да помогут тебе боги. Я же…
Иуда взглянул как раз вовремя, чтобы заметить румянец гордости на надменном лице.
— Я же — о, еще не весь мир завоеван. В море — неведомые острова. На севере — невиданные народы. Слава завершения Александрова похода на Дальнем Востоке ждет своего завоевателя. Видишь, какие возможности лежат перед римлянином?
В следующее мгновение он вспомнил, что слова надо растягивать.
— Кампания в Африке, другая в Скифии и — легион. Большинство карьер на этом заканчиваются, но не моя. Я — клянусь Юпитером! — я сменю легион на префектуру. Подумай о жизни в Риме при деньгах: деньги, вино, женщины, игры; поэты на банкетах, интриги при дворе и кости круглый год. Такой может быть жизнь, когда имеешь жирную префектуру, а я буду ее иметь. О мой Иуда, вот она, Сирия! Иудея богата, Антиох — столица богов. Я сменю Кирена, и ты разделишь мою судьбу.
Избранная Мессалой манера превосходства с самого начала была оскорбительной, затем она начала раздражать и наконец — больно ранить Иуду. Каждый из нас на своем опыте знает, что за этой чертой лежит гнев. Для еврея времен Ирода патриотизм был неугасающей страстью и настолько тесно связывался с его историей, религией и Богом, что едва ли не прямо происходил от них. Поэтому мы не преувеличим, сказав, что вся речь Мессалы вплоть до последней паузы была для слушателя непрекращаюoейся пыткой, и теперь gоследний сказал, принужденно улыбаясь:
— Немногие, как я слышал, осмеливаются шутить со своим будущим, и ты, Мессала, дал мне случай убедиться, что я не принадлежу к ним.
Римлянин, вглядевшись, ответил:
— Почему в шутке не может быть такой же правды, как в притче? Как-то Фульвия пошла удить рыбу и поймала больше, чем все, кто рыбачил рядом. Говорят, так получилось потому, что кончик ее крючка был позолочен.
— Значит, ты не шутишь?
— Мой Иуда, похоже, я предложил тебе недостаточно, — быстро ответил римлянин, блеснув глазами. — Став префектом, я сделаю тебя первосвященником.
Еврей, встал с сердитым видом.
— Не оставляй меня, — сказал Мессала.
Тот остановился в нерешительности.
— Боги, Иуда, как же палит солнце! — воскликнул патриций, видя замешательство юноши. — Давай уйдем в тень.
Иуда отвечал холодно:
— Лучше нам расстаться. Лучше бы я и не приходил. Я думал встретить друга, а увидел…
— Римлянина, — быстро закончил Мессала.
Руки еврея сжались, но, снова овладев собой, он двинулся прочь. Мессала поднялся, накинул на плечо плащ, а затем догнал своего гостя и пошел рядом, обняв его одной рукой.
— Вот так, моя рука на твоем плече, мы бродили, когда были детьми. Давай же сохраним это обыкновение хотя бы до ворот.
Мессала явно старался быть серьезным и добрым, хотя и не мог согнать с лица обычного иронического выражения. Иуда стерпел фамильярность.
— Ты мальчик, а я — мужчина, позволь мне говорить по-мужски.
В просьбе римлянина слышалось превосходство. Ментор, преподносящий урок юному Телемаку, не мог бы чувствовать себя более непринужденно.
— Ты веришь в парок? Ах да, я забыл, что ты саддукей и близок к Эссенцам; они верят. Я тоже. Как же неизменно становятся эти три сестрички на пути наших удовольствий! Я строю планы. Я открываю новые пути. ~Регро1! Едва я протягиваю руку, чтобы ухватить весь мир, за спиной раздается лязганье ножниц. Я оглядываюсь, и вот она, проклятая Атропос! Но, мой Иуда, почему ты выходишь из себя, стоит мне заговорить о наследовании Кирену? Ты думаешь, я собираюсь обогатиться, грабя твою Иудею? Допустим так, но какой-нибудь римлянин все равно сделает это. Почему же не я?
Иуда замедлил шаг.
— Чужестранцы владели Иудеей и до римлян, — сказал он, поднимая руку. — Где они, Мессала? Она пережила их всех. Как было, так и будет.
Мессала снова начал тянуть.
— В парок верят не только эссенцы. Поздравляю, Иуда, поздравляю тебя с этой верой.
— Нет, Мессала, не причисляй меня к ним. Моя вера покоится на скале, которая была основанием веры моих отцов задолго до Авраама, — на завете Господа Бога с Израилем.
— Слишком много чувства, Иуда. Как удивился бы мой учитель, позволь я себе такой жар в его присутствии! Я должен был сказать тебе еще многое, но теперь боюсь.
Они прошли несколько ярдов, и римлянин заговорил снова.
— Думаю, сейчас ты сможешь слушать хотя бы потому, что это касается тебя. Я хотел бы помочь тебе, о прекрасный, как Ганимед; помочь, по-настоящему желая добра. Я люблю тебя. Я говорил, что собираюсь стать солдатом. Почему тебе не заняться тем же? Почему не выйти за пределы круга?
Они были уже у ворот. Иуда остановился и мягко снял руку со своего плеча, в глазах его дрожали слезы.
— Я понимаю тебя, потому что ты — римлянин, а ты не понимаешь меня, потому что я израильтянин. Ты причинил мне боль сегодня, показав, что мы не можем быть друзьями, какими были раньше — никогда! Теперь мы расстаемся. Да пребудет с тобой мир Бога моих отцов!
Мессала протянул руку, еврей вышел из ворот. Когда он скрылся, римлянин помолчал, затем тоже прошел в ворота, говоря самому себе:
— Да будет так! Эрос мертв, Марс на царстве!
И он вскинул голову.
ГЛАВА III Иудейский дом
Вскоре после того, как юный еврей расстался с римлянином у дворца на площади Рынка, он остановился перед воротами двухэтажного здания крепостного типа и постучал. В створке открылась небольшая дверь. Он торопливо вошел, не обратив внимания на почтительный поклон привратника.
Принявший его проход имел вид узкого тоннеля с облицованными стенами и неровным потолком. По обеим его сторонам находились отполированные долгим употреблением каменные скамьи. Пройдя двенадцать-пятнадцать шагов, наш знакомый очутился в вытянутом с севера на юг внутреннем дворике, с трех сторон ограниченном фасадами двухэтажных домов. Слуги, снующие по террасам второго этажа, звук мельничных жерновов, белье на веревках, цыплята и голуби на земле, козы, коровы, ослы и лошади в открытых стойлах, массивная колода с водой — все говорило о том, что это — хозяйственный двор. На востоке он упирался в стену с проходом, абсолютно идентичным описанному выше.
Второй проход привел молодого человека в просторный, квадратный двор, усаженный кустами и виноградом, свежими, благодаря воде из поднятого на уровень второго этажа бассейна. Между рядами высоких колонн, поддерживающих террасу висели полосатые, красно-белые пологи. На террасу вела лестница в южной части двора, другая лестница поднималась с террасы на крышу, край которой по всему периметру ограждал лепной карниз и облицованный шестигранной черепицей парапет. Повсюду здесь в глаза бросалась самая скрупулезная аккуратность, не допускающая ни пыли в углах, ни даже желтого листка в кустарнике, что, не менее прочего, вносило вклад в прекрасный общий эффект, и стоило гостю вдохнуть здешний чистый воздух, как он, еще не будучи представлен хозяевам, знал уже, что семья принадлежит к самым изысканным.
Парнишка поднялся на террасу, прошел под натянутым над ней тентом к дверному проему на северной стороне и шагнул в комнату, которая, когда за ним закрылся полог, снова погрузилась в темноту. Он, однако, уверенно направился к дивану и бросился лицом вниз, положив лоб на скрещенные руки.
Ближе к ночи к дверям подошла женщина и окликнула его. Иуда отозвался, и она вошла.
— Ужин закончился, и уже ночь. Мой сын не голоден? — спросила она.
— Нет.
— Ты болен?
— Я хочу спать.
— Мать спрашивала о тебе.
— Где она?
— В летнем доме на крыше.
Он встрепенулся и сел.
— Ладно. Принеси мне поесть.
— Чего ты хочешь?
— На твое усмотрение, Амра. Я не болен, но мне все безразлично. Жизнь не кажется такой приятной, какой была с утра. Вот такая новая хворь, моя Амра, а ты так хорошо меня знаешь, что сумеешь придумать что-нибудь, что послужит не только едой, но и лекарством.
Вопросы Амры и голос, которым они были заданы, — тихий, сочувствующий и встревоженный — свидетельствовали о близких отношениях Она положила руку на лоб мальчика и, удовлетворенная, вышла, сказав:
— Посмотрю что-нибудь.
Вскоре она вернулась, неся на деревянном подносе кувшин молока, несколько тонких лепешек белого хлеба, паштет из толченой пшеницы, жареную птицу, мед и соль. На одном конце подноса стоял кубок с вином, на другом — зажженный бронзовый светильник.
Теперь мы можем разглядеть женщину. Подвинув к дивану табурет, она поставила на него поднос и опустилась на колени, готовая прислуживать. Пятидесятилетнее лицо, темнокожее и темноглазое, в эту минугу смягчалось выражением почти материнской нежности. Белый тюрбан оставлял открытыми мочки ушей и навсегда запечатленный в них знак ее положения: дыры пробитые толстым шилом. Она была рабыней египетского происхождения, для которой даже священный пятидесятый год не принесет свободу, которую, впрочем, она бы и не приняла, потому что мальчик стал частью ее жизни. Она нянчила его младенцем, баловала ребенком и не могла прервать службу. Для ее любви он никогда не станет взрослым.