9
Женщина–обвинитель с высоким пафосом в голосе призывала принародно и показательно казнить через повешение кровавого палача боснийского народа, руки у которого по локоть в крови, чтобы привить будущим поколениям демократически настроенной молодежи настоящую любовь к свободам и правам человека, а также отвращение к военному насилию, которое легитимно только для сил быстрого реагирования из демократических стран. В перерывах журналисты, гламурные мальчики и девочки, наперебой уедали Лопсяка каверзными вопросами, как лайки–пиявки, которых охотники притравливают на посаженного на цепь медведя.
— Вы не поняли или не хотите понять, — гневался молодой босняк с колким ежиком на голове, окрашенным под американский флаг, — что Америка стремится отстоять свободу каждого народа бывшей Югославии, а русские по–прежнему мечтают возродить империю зла и вернуться господами на Балканы, как того хотел ваш последний царь?
— Я — советский интернационалист. За имперские амбиции царя не отвечаю. Николашка получил свое.
— Почему, — на хорошем русском спросила либертарианка в радужном парике, — вы боретесь за кровожадную идею православного единства, которое может оттеснить избранный народ в православных странах на периферию политической жизни?
— Я атеист, о православном единстве ничего не слышал. По мне так уж пусть будет интернациональное братство трудящихся всего мира. А еврейского вопроса у нас в Союзе не было. Как там сейчас — не знаю.
— Вас не страшат ужасные слова «русский фашизм», который махровым цветом распускается у вас на родине? — спросила чуть ли не в унисон парочка молодых людей неопределенного пола, каждый с золотой сережкой в ухе и с бусиками на широком декольте.
— Мы когда–то разбили фашистов. Мы же не враги себе, чтобы превращаться в них и бить уже самих себя.
Вопросы сыпались как шрапнель, через переводчика и без, но заклевать матерого наемника не удавалось. А Лопсяку эти наглые журналюги казались похожими на пленных африканцев–новобранцев из глухой деревни, затерянной в джунглях. Спросишь такого:
— Зачем ты пошел воевать за независимость?
А он смотрит наивными круглыми глазенками и плечами пожимает:
— Мы жили хорошо под колонизаторами, потом пришли коммунисты и сказали, что мы жили плохо. Тогда мы сделали революцию и живем теперь тоже хорошо.
Перед самым бегством из Мозамбика чернокожие наемники сказали Лопсяку:
— Нам сказали, что на самом деле мы с русскими жили плохо. Американцы — это дружба и богатство, русские — это война и бедность. Американцы победят русских.
Тогда уже в Мозамбике начинали забывать про русскую помощь партизанам. Стоило их спросить, почему же русские несут народам войну и бедность, все, как по команде отвечали:
— По телевизору так говорят, а телевизор неправды не скажет.
Примерно в том же ключе чирикали с Лопсяком за решеткой желторотые журналисты. На следующем заседании прокурорша высказала убежденность, что таких наемных псов войны, как Лопсяк, нужно не казнить прилюдно, а расстреливать, как бешеных собак, на месте, без суда и следствия, иначе глобального мира не построить.
* * *Роман, то есть Рамон, получил по приговору суда всего–то каких–то три года. Судебный процесс по делу Лопеса под конец зашел в тупик. Никаких кровожадных деяний в Боснии «левым» свидетелям приписать ему не удалось. Они безбожно путались в сочиненных для них показаниях. Из независимой Беларуси пришло сообщение, что в деревне Живицы в зоне отселения после аварии на Чернобыльской АЭС не осталось ни одного жителя, кто бы мог подтвердить личность предполагаемого Романа Лопсяка. И вообще такой деревни давно уже нет на карте. Следовательно, он никогда не был гражданином этой страны, и Беларусь никакой ответственности за него не несет. Россия на запрос Гааги сообщила, что в архиве министерства обороны бывшего СССР записей о сержанте Лопсяке тоже нет. Зато власти Аргентины, не заглядывая в святцы, то есть в текст и на фото, бухнули в колокола, что присланная им фотография, а также факты биографии Рамона Лопеса, уроженца деревни Лоба — Бланка, полностью соответствуют идентифицируемой личности.
— Чертовщина какая то. — Лопсяк только чесал затылок, а объяснить ничего не мог. Ему казалось, что все это происходит с ним во сне. — Кто же я тогда такой на самом деле?
10
— Эй, латиносы! — крикнул раздатчик. — Подставляйте миски.
Сокамерник Хуан Ночерро из Боливии ел мамалыгу молча и давно уж отказывался разговаривать с Лопсяком, будто дал обет молчания. И все потому, что с первой минуты знакомства Лопсяк буквально оторопел, увидев у боливийца русскую библию:
— Православнутым хочешь заделаться? Хуан, тебя ж боснийские муслимы за это еще до конца срока за решеткой загнобят.
— Называй меня Ваня. И вообще говори со мной не по–испански, а только по–русски.
— Хэх, думаешь нам за русский усиленную пайку выпишут?
Ваня — Хуан родился в общине сектантов–старорусов у себя в Боливии. Там для притока свежей крови в потомство сектантов крестили в православие и индейских детей, чтобы немногочисленная община старорусов не выродилась из–за межродственных браков.
По–русски Ваня говорил бойко, даже слишком бойко, чтобы можно было понять с первого раза услышанное. Как и все латиноамериканцы, он проглатывал почти все согласные и, получается, не говорил, выпевал свою речь на одних гласных.
— Ваня, у тебя в бороде волос меньше, чем у меня на заднице. Сбрей и не позорься.
— Я старорус, нам без бороды нельзя, брра.
«Брра» у Вани означало брат. Другого обращения он не признавал. Приехал в Сербию постигать православную правду. У него на глазах хорваты и боснийцы взрывали храмы. Вот тогда–то этот «непротивленец злу насилием» взял в руки автомат. Получил двадцать лет. Наверное, слишком ревностно злу противился. Над кроватью у него висел небольшой иконостас из подобранных на церковных развалинах иконок, теплилась лампадка.
Ваня истово молился по многу раз на дню и ни одного дела не начинал без молитвы во благословение.
— Достал ты меня уже этим православием! — взрывался по пустякам Лопсяк. — Муслимы за это нас с говном сожрут.
Перевестись в другую камеру, чтобы избавиться от чокнутого сокамерника, было невозможно. Строгости в боснийской тюрьме для них были просто немыслимые. И Лопсяк со все возрастающим негодованием получал за компанию с Ваней новую порцию ненависти, которые местные босняки–мусульмане питали к православию.
Причем даже к редким тут русским заключенным они относились с осторожной опаской и не задирали их по пустякам. Зато двоим латиносам, говорящим по–русски, проходу не давали.
— Да русский я! — распалялся Лопсяк перед уголовниками.
В ответ общий рогот:
— Русские скоро всех латиносов через свои военные школы прогонят. Вы все там — коммуняки! И на своего Фиделя молитесь. Что ты, что твой чокнутый сосед по камере.
Обозленный Лопсяк первым перестал разговаривать с сокамерником. Ваня в отместку отказался его замечать, а только целыми днями молился и читал русскую библию. Тюремная братия окрестила эту странную парочку «латиносами–сантехниками», потому что все самые грязные и вонючие работы по тюремному хозяйству доставались Ване с Лопсяком. Он поражался выносливости и трудолюбию этого могучего индейца. Даже злило, когда Ваня брал на себя самый тяжкий труд, а потом еще и без единого слова помогал напарнику. Но все равно не удостаивал Лопсяка разговором. Обиделся за веру, значит.
11
На редких для «сантехников» прогулках Ваня истово крестился на деревянный столб с поперечной перекладиной, на концах которой висели громкоговорители. Лопсяк ограждал его от грязных приставаний уголовников, когда Ваня молился на этот «крест». Они так и не разговаривали, но повсюду держались вместе.
— Э, латинос, красная задница! — окликнул Лопсяка один из уголовников. — Вот где твой Фидель у меня, полюбуйся!
Уголовник — «шестерка» сделал вид, что подтирает портретом Кастро задницу, потом порвал открытку на мелкие кусочки и швырнул их в лицо Лопсяку.
— Да я тебя, сучонок! — кинулся на шестерку Лопсяк и, как было задумано, угодил в западню. Вертлявый обидчик вывернулся из его рук, а сам Лопсяк оказался в тесном кругу боснийских бандюганов.
— Ты что сказал, краснозадый кубинский наемник?
— Я не с Кубы.
— Он сказал, — снова вынырнул перед Лопсяком шестерчатый зэчок, — он… он сказал, что Магомет — пидарас.
У боснийских ваххабитов глаза налились кровью — оскорбление пророка карается смертью! Над поверженным на землю Лопсяком взметнулся железный прут, вырванный из сварного барьера.
— Ты что сказал, краснозадый кубинский наемник?
— Я не с Кубы.
— Он сказал, — снова вынырнул перед Лопсяком шестерчатый зэчок, — он… он сказал, что Магомет — пидарас.
У боснийских ваххабитов глаза налились кровью — оскорбление пророка карается смертью! Над поверженным на землю Лопсяком взметнулся железный прут, вырванный из сварного барьера.
— Это я сказал! — растолкал бородатых бандюг боливиец Ваня с жиденькой бородкой настоящего индейца.
Он был здоров, что тот добрый медведь. Скрутить его удалось только тем, у которых не случилось переломов после Ваниной хватки.
— А ну–ка вздернем этого православнутого латиноса на столб. Пусть повисит в позе своего Христа.
Его привязали за локти к перекладине крестовины. На голову надели мусорную корзину. В распятого полетели плевки, консервные банки и мелкий мусор. Вот тогда Ваня в первый раз заговорил с Лопсяком после долгого молчания:
— Тебе скоро на свободу, Рамон. Покрестись в церкви, брра! Уезжай к семье и строй там школу русской жизни для детей. Храни их в православии и русской святости.
— Я, кроме солдатской науки, других не знаю, — попробовал приподняться с земли избитый Лопсяк.
— Не выучился наукам, зато жизнь познал. Если земля Русская не хочет больше оставаться русской, то пусть будет жив хоть русский островок на чужбине. А русские — они и в Африке русские.
— Эй, ты, заткнись! — прикрикнули на Ваню ваххабиты, но Ваня неторопливо и отчетливо (насколько это для него было возможно) продолжал с креста:
— В эпоху Великого Льда только предки русских, кроманьонцы, выжили из всех людей на земле, потому что жили в тесном содружестве и спасали один одного. Европейские неандертальцы жрали своих, пока друг друга не сожрали до последнего. Их потомки опять сожрут все живое вокруг. Русские всех спасут, когда соберутся в один кулак на Урале.
— А может, уже ни Руси, ни русских нет? — с трудом сказал Лопсяк, выплевывая выбитые зубы. Он никак не смог подняться из–за сломанной ноги.
— Русские будут всегда, Рамон. Мы, старорусы, передадим гены детям, а потомки перебросят их на Русь Великую, когда по Европе будут бродить олени, а по Америке — низкорослые лоси. Русские — тот самый народ, рослый и сильный, который спасется и других спасет. Так говорил столетний апостол Иван по слову богову.
Пока охранники добежали до центра прогулочной площадки, кто–то из уголовников успел пригвоздить распятого Ваню к столбу железным прутом.
Тело его сожгли в крематории и высыпали прах в канализацию безо всякого обряда.
* * *
Лопсяк забрал с собой на свободу Ванину библиотечку, спасенные иконки, лампадку и расшитые крестиком полотенца.
— Тю, рехнулся на поповских книжках? — бросил ему на прощание новый сокамерник, бывший наемник с Украины. — Денег на билет до Аргентины не достанешь ведь, а еще и с бесполезным грузом тягаться.
— А я пешком к неграм в Африку, — сказал Лопсяк.
— Чего ты там оставил?
— Не чего, а кого. Восемь душ.
— И все черные?
Лопсяк не попрощался ни с кем. По дороге в Черногории крестился в деревенской церквушке и нанялся матросом на танкер контрабандистов, который шел в Египет.
12
Вернуться в Африку оказалось легче, чем удрать из нее. Автомобилей стало столько, что когда–то трудно было и представить. Добитые развалюхи из Европы добросовестно служили железными верблюдами в пустыне при минимальном техуходе и даже вовсе без него.
Вооруженных людей на дорогах стало больше, но потрепанных белых бродяг никто не трогал. «Белый мусор» в Африке всегда в стороне от политики при любой смене власти. Лопсяк с рюкзаком за плечами протопал и проехал по самым «горячим точкам» в полной безопасности. Подрабатывал в пути переборкой стрелкового оружия, мелким ремонтом автотехники, а однажды даже принял роды. Пожилого, исхудавшего до изнеможения чужака в штатском просто не замечали, будто его и не было.
Мозамбикской глубинки цивилизация за все прошедшие годы так и не коснулась. Разве что больше развелось придорожной торговли в пыли и тучах мух, которых меньше не стало. Пару раз он наткнулся на нововведение — общественный туалет с раковиной для мытья рук.
В деревне босоногая малышня приняла его с рюкзаком за почтальона и веселым гомоном проводила до главной площади. Там в самом центре на сухой жаре под палящим солнцем восседала его дородная Малаша в леопардовой шапочке набекрень, такой же юбке и гамашах, перехваченных ремешком на босых ногах.
Она гаркнула привычный приказ охранникам с палками, те разогнали безжалостными ударами любопытную толпу и подвели к ней Лопсяка. Он с опаской заглянул ей в глаза. Малаша демонстративно отвернулась и выпятила губы, чтобы больше походить на настоящую негритянку, наверное. Подбоченилась и глянула на него свысока и искоса.
«Прямо–таки как деревенская русская баба», — ухмыльнулся про себя Лопсяк, а вслух спросил по–португальски:
— Не прогонишь, Малаша?
Она еще важней надула губы и даже щеки, но долго важничать не смогла и улыбнулась во всю ширину дородной морды:
— Ты мой хозяин.
— И на том спасибо, родная.
— Но в деревне хозяйка я!
— Как дети? — все еще неуверенно спросил Лопсяк, так и не снимая рюкзака, который своими лямками нещадно давил мокрые от пота плечи.
— Ты уже многажды дед — всех переженила.
— Даже Зинку? — всполошился Лопсяк.
— Н’Зинге уже тринадцать, — строго напомнила Малаша.
— А где они все?
— В городе. Тут грамотным делать нечего.
— Не думала меня живым увидеть?
— Знала, что ты живой, — уверенно ответила Малаша. — Знала, что ты приедешь.
— От кого?
— Наворожила.
— Старая колдунья?
— Нет, я сама теперь главная колдунья. Старую духи к себе забрали.
Она снова улыбнулась и с простодушностью дикарки притянула его к себе за уши, чмокнула и усадила рядом на трон (бревно, покрытое леопадовой шкурой), который тут же облепили чернокожие ребятишки.
— Внучата, — с нежностью прищурилась Малаша на стриженые головенки.
— Я сниму рюкзак, Малаша? — неожиданно для самого себя спросил разрешения Лопсяк.
— Снимай и все остальное — сегодня просто пекло.
— А где мне помыться?
— Потом освежишься. Сейчас в деревне праздник будет.
Она щелкнула пальцами — застучали барабаны, и согнутые в три погибели танцоры с копьями пошли выбивать пыль из деревенской площади.
— В честь чего праздник?
— В честь прихода белого хозяина.
* * *В первый же день Лопсяк написал письмо в боливийскую общину, поведал родным о гибели Хуана — Вани. Он совсем не ожидал ответа, но тот пришел всего через месяц. И не только. Старорусы из Боливии, Аргентины, Канады и Австралии быстро списались с ним. Письма были витиеватые, хитроватые, но в конце сходились к одному и тому же вопросу: есть ли в общине у учителя веры Романа неженатая молодежь?
И что тут ответишь? У него и общины–то нет, руссковерующей молодежи и подавно. Вот когда из Бразилии к ним в деревню переселился учитель старорусской веры дедок Пофнутий, Малаша разрешила эту проблему с чисто африканской веротерпимостью — как главная колдунья, «разженила» своих белых сыновей с африканками, определив их служанками в новые семьи мужей. А сыновей женила на прибывших русоверках. Так что никаких конфликтов с родственниками у бывших невесток не случилось. Многоженство в ее деревне — дело обычное. Родственникам бывших жен важнее всего, чтобы дочери остались жить в доме хозяина и не забывали делать родне подарки. Точно так же она поступила и со своими дочерьми, только бывших черных мужей при них не оставила, а заново женила их на подросших черных девочках, подарив каждой невесте богатое приданое.
Вероучитель Пафнутий после долгих нравоучительных бесед на солнцепеке (Малаша никогда не пряталась в тень) окрестил ее, всех детей и внуков. Теперь в деревне всем заправляла не колдунья Малавила, а мать Матрена.
А через пяток лет в глухой мозамбикской деревне среди португальско–малавийской мешанины стала слышна и русская речь — начали вовсю щебетать подросшие внуки Матрены от старорусских невесток и зятьев. И Лопсяк звоном колокольчика открыл для детей «Школу русской жизни» под развесистым деревом.
* * *Старого интуриста Рамона Лопеса не довезли на сочинской «скорой» до больницы.
— Умер с улыбкой на губах, как попы говорят — умиротворенный. И сам из попов, наверное. У него крест на груди.
— Не расслышала, что он вам пропел перед смертью, доктор? — спросила медсестра. — Псалом из церковного репертуара?
— Нет, что–то из старинного, советского, типа: «Вернулся я на Родину… шумят березки встречные… я много лет без отпуска служил в чужом краю».