Ему было так хорошо стряпать с малышкой глиняные булочки и складывать их на скамейку – сохнуть под солнцем.
Но вдруг появилась разъяренная бабушка.
– Сейчас же домой! – закричала она на весь двор, давясь словами и жестикулируя. – С убийцами забавляться вздумала! А ты, нехристь, стыд бы свой в доме прятал, а то уселся на виду, и совести нет, что товарища на тот свет отправил!
Павлик вскочил и бросился к своему подъезду. Он пробежал по лестнице с бледным, без кровинки лицом, с трудом сдерживая рыдания…
2
В восемь часов утра мать будит Павла, насильно заставляет его поесть.
Мать и сын молча идут к зданию суда. Этот путь такой скорбный, точно идут они в похоронной процессии. Он такой долгий – потому что от угла до угла, от улицы до улицы в мыслях того и другого пробегает вся жизнь: небольшая и нерадостная у Павла; большая, вначале светлая и полная, а потом незаслуженно обедненная у матери.
В 9 часов они входят в зал судебных заседаний. В пустых рядах стульев – одна мать Павла. Она сиротливо прижимается к стене. Ее знобит – не от холода, а от волнения.
Павлик должен сидеть на виду – напротив стола, покрытого красной скатертью. Он низко опускает голову, изредка исподлобья бросает взгляды вокруг.
В этот момент представляется ему, сколько показаний, протоколов, постановлений хранится в этих холодных каменных стенах. И на каждой бумажке чья-то горькая страница жизни, порой заслуженная, а порой случайная, как у него.
Думает он и о том, сколько теплой заботы чувствовалось в официальных на первый взгляд допросах женщины-следователя.
На первом допросе Павел не мог ничего рассказать. Он говорил путано и сбивчиво, уверяя, что целиком виновен в смерти друга. Будь он менее благородным и более трусливым, он мог бы отказаться от своей вины.
Он привез Тышку с острова в полном сознании, сам почти теряя сознание от нервного потрясения. После операции Тышка прожил один час. Верный друг, умирая, пытался спасти Павла.
«Я сам… Павка не виноват… я сам…» – несколько раз повторил он.
Экспертиза подтвердила, что Яков действительно мог случайно ранить сам себя.
Последний раз Павел сидел в кабинете следователя вот так же, как сейчас, низко опустив голову. В руках он нервно мял кепку, которая за несколько встреч со следователем из новой превратилась в старую, бесформенную.
Женщина-следователь, маленькая, полная, с мягкими движениями, чем-то отдаленно напоминала Тышку – вероятно, чуть выдающимися скулами и курчавыми темными волосами, подстриженными коротко, как у мальчишки. Поэтому и хотелось и не хотелось смотреть на нее.
– Павел, – сказала женщина, – я верю, что ты не мог намеренно убить своего лучшего друга, но мне нужны факты. Я вижу, что тебе тяжело говорить об этом. Пойми, у тебя нет свидетелей. На острове вы были вдвоем, и предполагать можно все что угодно. Давай же поговорим сегодня последний раз, и я все подробно запишу.
В ее голосе слышалось участие.
Он поднял голову, затравленным зверьком, исподлобья, взглянул на нее и встретил открытый взгляд больших ласковых и внимательных глаз.
В это время раздался телефонный звонок. Она встала с кожаного дивана, на котором сидела рядом с Павлом, вероятно пытаясь сгладить официальность беседы, и подошла к телефону.
– Не можешь? – спросила она кого-то низким голосом. – Ну, экзамен-то ведь не завтра… Сходи к Ване… Нет дома? А знаешь что… – сказала она, подумав, —прочитай-ка мне условие задачи. Так, так… Сколько? Сорок? Ну, а ты как решила?.. Конечно, неверно! Вот и я, как на грех, плохой математик. Ну-ка, диктуй задачу!
Она села за стол и, не отрывая трубку от уха, придерживая ее плечом, записывала.
– Ты пока решай, и я попробую. – Она повесила трубку. – Подожди, Павел, минуточку, – и задумалась над листом бумаги, совсем как школьница, волнуясь и кусая карандаш.
«Должно быть, дочь не может решить задачу, – подумал Павел. – Как странно, что у нее есть дочь, дом… Может быть, она, так же как моя мать, уходя на работу, готовит обед…»
В воображении Павла это было несовместимо с должностью следователя. И ее добрые глаза, в которых он читал сочувствие к себе, не вязались с тем, как она мучила Павла своими вопросами и подозрениями. Павел почувствовал, что окончательно запутался во всем. Какой-то тоскливый, неясный туман окутал всю жизнь.
– Вот черт! Ничего не выходит! – с сердцем сказала женщина и вдруг обратилась к Павлу: – Слушай, Павел, а ты в математике силен? Впрочем, я знаю, что по математике у тебя только пятерки. А ну, помоги мне!
Павел покорно встал.
– Нет, это не приказ следователя, – чуть улыбнулась женщина. – Если хочешь, то помоги.
– Пожалуйста! – сказал Павел.
Он подошел к столу, подвинул к себе бумажку с условием задачи.
В этот момент с него слетела та скованность, которая охватывала его в кабинете следователя. Он даже вздохнул глубоко и громко.
– Так это очень легкая задача, – сказал Павел. И объяснил, как ее решать.
– Ну, спасибо! – обрадовалась женщина и, торопливо схватив трубку телефона, назвала номер. – Ну как, Рита, решила?.. И я решила… То есть не совсем я… Ну… ну?.. Так и у меня… то есть у нас. Так. Молодец!.. С кем я решала? С одним мальчиком… Что? Почему он здесь? Да как тебе сказать… Он хороший, честный мальчик, но у него по неосторожности случилось большое несчастье, – твердо сказала в трубку женщина.
И Павел почувствовал, что сказала она это больше ему, чем дочери. Она повесила трубку, несколько секунд постояла у стола и снова села на диван рядом с Павлом.
Чутьем матери, опытом следователя по делам несовершеннолетних она предположила невиновность Павла, но только в этот день, наконец, ей удалось выяснить все необходимые факты для передачи дела в суд.
3
И суд начался.
Может быть, со стороны суд над Павлом Огневым выглядел странно: в огромном пустом зале – только мать подсудимого.
За столом сидят три женщины: судья и народные заседатели. По бокам, за столиками, еще двое: справа – прокурор, слева – защитник.
Все говорят негромко, будто не суд, а педагогический совет обсуждает проступок ученика, за которого и болеют и отвечают собравшиеся.
Судья, худощавая седая женщина в черном костюме с усталыми глазами, спрашивает Павла, признает ли он свою вину. Павел встает и, не поднимая головы, тихо говорит:
– Да, признаю.
Судья просит его рассказать, что произошло на острове.
Он повторяет все то же, что говорил у следователя. Здесь, в суде, перед ним с удивительной отчетливостью встает бледное лицо Тышки, его изумленный взгляд.
Приподняв голову, приоткрыв рот, Павел замолкает. На лице его – неподдельная скорбь. Он глядит поверх головы судьи.
Несколько секунд его никто не беспокоит. В зале мертвая тишина.
– Садитесь.
Павел садится, низко опустив голову, из глаз его неудержимо льются слезы, вздрагивают плечи…
Лицо судьи не выражает ни сочувствия, ни порицания. Зато народные заседатели, полные блондинки средних лет, похожие чем-то друг на друга, не скрывают жалости к подсудимому. Одна из них с состраданием смотрит на мальчика, другая смахивает с румяной щеки слезу.
Суд вызывает «свидетеля» – мать убитого.
Павел собирает всю свою силу воли, поворачивается и смотрит на ее измученное лицо. Она стала седой. Глубокая жалость, страшная вина перед нею заслоняют в его сердце все другие мысли и чувства. Нет, он не смеет обижаться на то, что она, любившая его, как сына, теперь не хочет видеться с ним. Она еще милостива к нему.
Павел почти не слышит, что говорит Тышкина мать, и вздрагивает, когда слово предоставляется прокурору.
Поднимается высокая женщина с горячими глазами южанки, с черной косой, небрежно заколотой на затылке, с выразительными бархатными бровями, которые, как бабочки, порхают и вздрагивают, пока она говорит.
«Что это она говорит? – с изумлением прислушивается Павел. – Она же не обвиняет меня! Или я ослышался…»
Но в зале явственно звучат слова обвинителя:
– Преступление совершено без умысла – нечаянно. Квалифицировано правильно – убийство по неосторожности…
Но дальше у него холодеют руки от ее слов:
– В соответствии со статьей сто тридцать девятой, я прошу суд применить к подсудимому наказание – три года лишения свободы.
Павел слышит, как в тишине зала плачет его мать. Судья предоставляет слово защитнику. Подвижный, еще совсем молодой мужчина в очках с четырехугольными стеклами выходит из-за стола. Сильно жестикулируя, он говорит о том, какие хорошие характеристики дали Павлу школа, товарищи и знакомые. Он пытается обрисовать крепкую дружбу Павла и Тышки. Останавливается на характере Павла, и тот в нарисованном портрете с изумлением узнает себя. Но слова защитника ему неприятны. «Разве можно обо мне – преступнике – говорить теперь так?!» И все, что говорит защитник, ему кажется неуместным.
– …Итак, прошу суд учесть, что подсудимый – учащийся, несовершеннолетний, имеет хорошие характеристики и то, что убийство произошло без умысла, – коротко повторяет защитник уже сказанное раньше. – Прошу суд также учесть и то важное обстоятельство, что подсудимый имел полную возможность скрыть преступление. Вспомните протоколы экспертизы и слова Якова перед смертью.
Защитник садится за свой небольшой столик, откашливается в кулак, долго устраивается на стуле, передвигая на столе бумаги, ручку, чернильницу.
Павлу предоставляют последнее слово. Он растерянно встает, долго молчит и говорит тихо:
– Я прошу дать мне возможность закончить школу…
И такой дорогой, далекой и несбыточной мечтой кажется ему учение, класс, парта у окна, беспечный шум ребят на переменах. Еще тише он говорит:
– Не лишать меня свободы…
И ему представляется голубое, безоблачное небо, освещенное солнцем, и в нем – щебечущая ласточка.
Как во сне, он поднимается, когда уходит и возвращается суд. «Три года лишения свободы», – не может забыть он фразу обвинителя, и сердце то бешено стучит, то замирает.
Судья стоя читает приговор:
– «Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики…» – все так же не в полный голос произносит она.
Павлу хочется подойти к матери, встать подле нее, дотронуться до ее руки, ощутить ее тепло…
Судья читает долго, перечисляя состав суда, подробно излагая случившееся на острове.
Возвысив голос, она заканчивает:
– «Суд приговорил Огнева Павла Николаевича на основании сто тридцать девятой статьи Уголовного кодекса подвергнуть трем годам лишения свободы условно, с испытательным сроком три года».
4
Лето в полном разгаре – душное, манящее на вольные просторы, с легкими грозами и редкими дождями. Из окна дома Огневых видно, как на школьной спортивной площадке мальчишки увлеченно гоняют футбол. Между двумя домами синеет река. За рекой поднимается железнодорожная насыпь, по ней то и дело бегут поезда.
Облокотившись на подоконник, Павел смотрит на улицу.
«Уехать бы далеко, далеко, чтобы не видеть ни реки, ни школьной площадки, ни товарищей», – думает он, провожая глазами тающую в воздухе белую полоску дыма от паровоза.
И вдруг он начинает мечтать. Ничего не случилось. Ему просто приснился страшный сон, который сейчас забудется. Он побежит к мальчишкам на школьную площадку, ловко подденет ногой мяч, и тот птицей метнется через головы товарищей. Один удар – и гол обеспечен противнику.
Павел улыбается.
Нет, лучше на берег реки. Павел с Тышкой сядут в лодку, взмахнут веслами, и лодка рванется наперерез течению, туда, к насыпи, где бегут поезда… А друзья запоют свою любимую:
Влажный речной ветер далеко унесет слова песни. К ним прислушаются пловцы, подпоют юноши на байдарках, услышат девушки, гуляющие в саду, разросшемся на берегу реки.
– Павлик, Гена пришел, – негромко говорит мать.
И чудесная мечта обрывается.
В комнату входит Генка Соловьев, раскрасневшийся от жары. На нем белая, расстегнутая на груди рубашка, рыжая челочка беспорядочно прилипла к мокрому лбу.
Знает ли он все, что случилось с Павлом, или верит разговорам о том, что Павел тяжело болел после внезапной смерти друга? Но как бы то ни было, он искренне жалеет товарища и каждый день вместе с другими бывшими одноклассниками Павла заходит к нему.
Генка ставит у двери коробку из-под ботинок, сверху повязанную марлей.
– Капитану прославленной волейбольной команды от его соратника – привет! – приподнято говорит он, поднимая кверху руку и потрясая ею в воздухе.
Но улыбка не трогает губ Павла.
– Я же сказал – играть не буду. Выберите другого капитана, – говорит он.
Некоторое время Генка молчит. Он теперь часто не знает, о чем говорить с Павлом.
– Не хочешь – не надо, – соглашается Генка. – А вот что я тебе скажу…
Но Павлу неинтересно, что скажет товарищ. Ему хочется остаться одному и думать о том чудесном, несбыточном, что перебил Генка своим приходом. Поза Павла выжидательна. В глазах – нетерпение.
– Мы решили пойти сегодня с ночевкой в лес, за деревню Карасевку, – уже без прежнего подъема говорит Генка. – Палатку настоящую достали. Пойдешь?
Павел отрицательно качает головой.
– Павлик, пошел бы… – просяще говорит мать.
В другое время она не отпустила бы сына с ночевкой в лес. Но теперь она готова на все, лишь бы отвлечь его от горьких мыслей.
– Нет, не пойду, не хочется…
– А вот это тебе надо? – Генка снимает марлю с коробки, достает оттуда голубя и подходит с ним к Павлу. Голубь спокойно сидит на ладони мальчика.
Павел наклоняется над голубем, осторожно гладит пальцем блестящие перышки. Генка сажает голубя на его плечо.
– Возьми! – с легким вздохом сожаления говорит он.
Павел вопросительно смотрит на мать и видит, что она больше его рада этому маленькому белому голубю.
– Пусть живет! – Она с благодарностью смотрит на Генку.
Генка еще раз с надеждой спрашивает:
– А может, пойдешь?
– Не пойду.
– Ну и сиди один в духоте! – ворчливо говорит Генка, надевая светло-серую кепку. – Завтра не зайду, возвратимся поздно. Good bye! До свидания!
– Ты, Гена, на него не обижайся! – шепчет в коридоре мать. – И не забывай его, заходи почаще.
– Да я не обижаюсь. Только ему и говорить-то с нами не хочется…
– Ничего, отойдет. Опять прежний будет, – успокаивает его мать Павла, а сама с грустью думает: «Отойдет – это верно, но будет ли прежним?»
Тут же, в полутемной прихожей, она опускается на стул, и горькие мысли охватывают ее. Вот уже много, много дней не видит она улыбки на лице сына. В глазах его такая же растерянность, как в первые дни после ухода отца.
Но уход отца Павлик перенес все-таки легче. Он был младше, у него были товарищи, лучший друг Тышка – и дружба помогла ему забыть незаслуженную обиду и несправедливость. А теперь все гораздо глубже: он потерял своего лучшего друга и считает себя виновным в этой утрате, поэтому он сторонится товарищей, все время терзается и казнит себя.
Трудно, очень трудно перенести в юном возрасте два таких удара, выдержать две такие потери…
Павел с голубем в руках подходит к матери. Он сажает птицу ей на колени и говорит срывающимся голосом:
– Посмотри, мама, какой он славный…
Она понимает, что сын хочет утешить ее, и заставляет себя улыбнуться.
– Павлик, а может быть, мы с тобой съездим на месяц к дедушке в деревню?
– Как хочешь, – равнодушно говорит Павел. – Мне все равно.
– Поедем, сынок! – радуется мать.
– Поедем… – соглашается Павел.
Он осторожно дотрагивается до ее толстых черных кос, уложенных вокруг головы. Мать почти до плеча ему, хрупкая, как подросток.
«Как это мог я прежде не слушаться ее, возражать, даже грубить ей? – с удивлением сам себя спрашивает Павел. – Этого никогда не случится больше».
– Знаешь что, мама?
– Что, сынок?
– Ты не сердись на меня, но я все же не могу поехать к дедушке.
– Почему, Павлик?
– А вдруг о н а меня позовет?
Он говорит о Тышкиной матери.
– Да, может позвать, – поспешно соглашается мать.
Она знает, что Павел и страшится и хочет этого. Он часто вспоминает теперь: когда Тышка уезжал на лето в лагерь, его мать то и дело звала Павла к себе. « С тобой мне веселее, точно и Яша около», – говорила она. Но то было прежде, теперь же она никогда не позовет Павла.
Наступает вечер. Павлу это время особенно тягостно. Но на сегодня Генка избавил его от бесцельного метания по комнатам. Павел не роется в книгах, в надежде отвлечься от невеселых мыслей, не пытается работать на верстаке. Он занят голубем – кормит его из рук, поит водой, налитой в ладонь, разговаривает с ним.
Глава третья
1
Как всегда незаметно и быстро, мелькнув знойными днями, пробегает август. Пора бы начинаться золотой осени, или, как в народе говорят, бабьему лету. Сентябрь в Сибири обычно бывает чудесный: в лучах солнца блестит голубое небо; стоят, как на праздник убранные, осенние деревья и травы. Великаны-кедры склоняют пушистые ветви под бременем созревших шишек, и, когда в лесу тишина, запасливые рыжехвостые белки лущат шишки и таскают их в потайные склады. В эти дни и солнце греет по-летнему, золотит созревшие овощи: крутые бока капусты, наполовину вылезшие из земли репу и турнепс, почерневшую ботву моркови и картофеля. Ветер срывает листы спелых подсолнухов, дозором проходит по полям созревшей пшеницы, ржи и овса. И все еще по-летнему в кустах заливаются птицы.
Но в этом году сентябрь выдался хмурый и холодный. Дожди заливают поля, беснуются в воздухе ветры, иногда даже вперемешку с липким, тающим снегом.
А земля в это лето дала небывалый урожай. Самые древние старцы не видели за свою долгую жизнь таких тучных колосьев, такого обилия овощей.