А ходить по театрам и музеям вполне можно будет с Юлькой. Она подросла уже настолько, что ей впору интересоваться не только проделками Винни-Пуха. Даша представила, как водит дочку по Эрмитажу, показывая самые любимые залы, а не то, что положено на школьных экскурсиях, и настроение ее резко улучшилось. А что? Это выход! А потом Юлька еще подрастет, и они станут читать одни и те же книги и обсуждать их. Потом пойдут на концерт органной музыки. А Митя в это время вполне может поехать на рыбалку или пойти на футбол. Вот и установится в семье полная гармония. А что касается сексуальной жизни, то… не так уж все плохо у них с Митей было. Муж всегда старался подстроиться под нее, готов был работать над своими ошибками. Можно подумать, что у нее, Даши, их не было… Мите, может быть, хотелось, чтобы она была поактивнее… Терпел же он ее такой, какая есть…
Когда Даша подошла к подъезду собственного дома, она была уже почти счастлива от принятого решения. Они с Митей оба ошиблись, оба, что называется, сходили налево, а теперь пора взяться за ум и начать смолить треснувшую семейную лодку для новых плаваний по житейскому морю. Да! Только так, и никак иначе!
Почти уткнувшись бампером в дверь подъезда, стояла машина «Желтого такси». Обходя ее, Даше даже пришлось ступить одной ногой на газон с маргаритками. Вот ведь поставят же… Уроды… Она автоматически заглянула в салон, чтобы удостовериться: у таксиста наверняка редкостно дебильная морда, а потому ничего другого от него и ожидать нечего. Вместо дебильной морды ее взгляд наткнулся на очень приятную белокурую женщину, которая поглядывала в открытое окошко, нервно покусывая какую-то веточку, наверняка тоже сорванную с куста газона, который Даша обустраивала вместе с соседками. Она как раз собиралась поставить эту женщину вместе с таксистом на место, но тяжелая дверь подъезда, разразившись электронными переливами домофона, резко открылась, чуть не шмякнув Дашу по лбу. Так мог выходить из дома только Митя. Именно он и вышел.
– Митя! – обрадовалась Даша. Как хорошо, что он не успел уйти. Сейчас они поговорят с ним по душам и снова заживут тихой, мирной жизнью. Как все вокруг… Вовсе не обязательно гореть сумасшедшей страстью! Важно уважать друг друга. Конечно же, все наладится…
– Даша? – Лицо Архипова выразило такое удивление, будто они встретились не у подъезда собственного дома, а на механическом участке завода, где он служил сменным мастером.
– Митя! Не уходи! Давай поговорим! – зачастила Даша. Для нее было так важно – поговорить именно сегодня. Она ведь себя знала. Завтра все ей может показаться в другом свете. Но если они сегодня договорятся, завтра она будет в точности исполнять договорные обязательства.
Архипов смотрел на нее со странным выражением досады и нетерпения.
– Говори, – сказал он, а сам посмотрел куда-то за ее спину.
– Нет, давай вернемся в квартиру…
– Если ты о разводе, то мы и так договорились, – слишком громко прервал ее он. – Меня смогут отпустить с работы в четверг. Сходим в ЗАГС. Все?
Как же Даше не понравилось это «все?» В разборках с неприятными людьми это слово, сказанное именно с такой интонацией, обычно обозначало: я все сказал – идите вон. И зачем он говорил так громко. Наверняка все слышали – водитель такси и женщина с веткой. Развлеклись, конечно… Скучно так сидеть без дела…
– Митя… я о другом… – с большим терпением опять начала Даша.
– О чем? – Он снова перебил ее, но совершенно незаинтересованно. И смотрел при этом опять ей за спину. За спиной что-то клацнуло. Даша невольно обернулась. Женщина с веткой вышла из такси и захлопнула дверцу. Зачем же она вышла? Это неприлично так явно прислушиваться к чужим разговорам… Где ее только воспитывали…
– О нас, Митя… только умоляю, пойдем домой!
– Нет! У меня на сегодня запланированы другие дела! – все так же резко и громко ответил Архипов, бесцеремонно отодвинул Дашу с дороги, как неживой предмет, и подошел к желтой машине. Только в этот момент Даша заметила, что у него на плече висит объемистая дорожная сумка. Митя засунул ее в багажник такси, бесцеремонно запихнул белокурую женщину обратно в салон, сел рядом с ней, безразличным голосом сказал Даше: – В общем, до четверга… – и с силой захлопнул дверцу. В тот же момент такси заурчало, запыхтело и отъехало от подъезда, безбожно смяв пяток белых маргариток.
Еще не очень понимая, что случилось, Даша присела перед цветами, пытаясь как-то их реанимировать. Занятие было бесперспективным по причине сломанных цветоножек. Даша взяла в руки один растерзанный грязно-белый венчик. Вот и все… Нет цветка… Ничего нет… Все кончилось… «Желтое такси» раздавило своими колесами Дашину надежду. Но… так оно, наверное, и должно было произойти. Митя вовсе не обязан был дожидаться, пока жена одумается. Он интересный мужчина, а потому сразу нашлась женщина, которая… Да что там говорить… Женщины всегда бросали на Митю заинтересованные взгляды. А Даша всегда гордилась привлекательностью Архипова и тем, что он любил только ее. Конечно, теперь выяснилось, что, кроме жены, у него были еще всяческие Веры… И все же… Даша готова была не вспоминать посторонних Вер никогда, но опоздала… И что же ей теперь делать? Ждать четверга и разводиться? Не она ли сама недавно предложила развод? Митя только выполняет ее желания… Эх ты, Митя…
Иван Андреевич Лукьянов томился. Физически он уже чувствовал себя вполне прилично и даже самостоятельно совершал прогулки вдоль озерца, которое соорудили из строительного карьера неподалеку от его дома. Даже волосы отросли, и почти ничего не напоминало о полученной травме. Он еще был на больничном, но чувствовал себя уже почти полноценным человеком, если бы не странный провал в памяти. Каждый день, гуляя у этого озерца, Лукьянов пытался вспомнить, каким образом он умудрился так травмироваться – и… не мог… Последним событием, которое Иван помнил, был зачет у второкурсников. Все сдавали неплохо. Староста одной из групп пытался всунуть ему подарочную бутылочку коньяка, а он ни в какую не хотел брать, а потом – все… Будто опускался занавес, тяжелый, темный и недвижимый… И сразу начинало ломить в висках, будто то, что случилось после, вспоминать нельзя. И кто же это распорядился?
Неужели он все же взял коньяк у Вовы Липатова? Нет! Не может быть! Он, Иван Андреевич, никогда не продавался, тем более за коньяк, который недолюбливал. Нет же! Не потому что недолюбливал! Он никогда не играл в такие игры с детьми! Он вообще никогда не брал взяток, даже тогда, когда готовил абитуриентов в институты! Он был хорошим преподавателем, и те, кто у него занимался, обычно поступали и без всяких подношений. Неужели Вовка ему все-таки втюхал этот коньяк? А он выпил… Пойло оказалось паленым… Еще бы! Откуда у студента колледжа деньги на настоящий коньяк? Вот его, Ивана, и повело, снесло, так сказать, крышу… Нет! Все-таки этого не может быть, потому что не может быть никогда! Чехов в свое время очень правильную фразу завернул: определенных вещей просто не может быть, и все! Тогда что же? Что с ним случилось-то?
Врачи ничего путного не говорят. Колют дорогими препаратами и какими-то иглами, пичкают таблетками, обещают восстановление памяти в будущем. В каком будущем? Оно так необъятно… Смерть – она ведь тоже будущее… Возможно, что и вспоминать-то особенно нечего. Как говорится: шел, упал, очнулся – гипс… Но до того как упал… Что он делал до этого момента?
Лукьянов сверялся с документами из больницы и своим расписанием занятий в колледже. Между зачетом, который он помнил, и поступлением в больницу прошло тридцать шесть дней. Тридцать шесть! Больше месяца! Он пытался с пристрастием расспросить Эллу. Она говорила, что месяц, который выпал у него из памяти, ничем не отличался от всех других. Он жил, как всегда, работал, возил детей на тренировки в спортивный комплекс. Двадцать четвертого числа они ходили на день рождения к подруге Эллы. Да… Так и должно было быть. Они всегда ходят к ней на день рождения. Он там наверняка не напился, потому что… не напивался нигде и никогда… Ну… разве что в том ресторанчике, где пытался назло жене съесть порцию жирного острого мяса… Впрочем, это было давно… А в этом месяце, что полностью выпал из его памяти, Элла купила новую машину… Он якобы был ей очень рад и даже на ней ездил… И даже сам продал свою «девятку». Странно… Кому бы это он мог ее продать? Кому эдакий хлам нужен? Элла уверяет, что какому-то приятелю, которого она не знает. Еще более странно…
Мир вообще очень изменился с тех пор, как Лукьянов очнулся в больнице. Можно было подумать, что из памяти выпал не месяц, а долгие, долгие годы. Особенно непонятно вела себя Элла. Сначала она самозабвенно ухаживала за ним, не доверяя его бренное тело ни медсестрам, ни санитаркам. Ивану Андреевичу поначалу даже было стыдно и неловко перед ней. Все-таки он – мужчина, а она – женщина… После стерпелся. Человек ко всему привыкает. А потом, когда он уже начал поправляться, жена вдруг сделалась печальной, немногословной и задумчивой, будто выработала в больнице весь свой ресурс; будто бы пока он был беспомощен, ей было для чего жить, а теперь, когда он больше так сильно не нуждался в ней, она потеряла стержень. Несколько раз Иван Андреевич пытался подступиться к жене с расспросами. Она отвечала безликими фразами, каждый раз стараясь этот разговор побыстрей прекратить. В общем, Элла больше не была той Эллой, которую он знал. В ней будто затушили фитиль.
Иван Андреевич уже поправился до такой степени, что вполне мог бы выполнять так называемые супружеские обязанности, но жена всячески уклонялась, мотивируя свои отказы его будто бы все еще слабым состоянием. Это было уже ни на что не похоже. Элла всегда была страстной женщиной и интимных игрищ жаждала всегда. Она даже иногда утомляла Лукьянова своим горячим темпераментом и неукротимостью. Что же с ней случилось? Неужели на ней так негативно сказался уход за больным мужем? А что? Какой женщине приятно убирать за мужиком, подмывать его, как грудного младенца? Надорвалась, видать, Эллочка. Не по силам ей это оказалось.
Иван Андреевич и сам не знал, радоваться этому или печалиться. То, что устал от своей жены, он помнил прекрасно. То, что собирался терпеть ее подле себя и далее, – тоже. Теперь, правда, стало непонятно, чего от него хочет Элла. От ответов на его прямые вопросы она уклонялась, но без конца задавала свои. Например, она всеми силами пыталась добиться, чтобы он сказал точно, любит ее или нет. Разумеется, Иван Андреевич каждый раз говорил, что любит. Что он мог сказать еще? В его жизни нет и никогда не было других женщин. Такой вот он в этом плане… не орел… Ему показалось, что Эллу вовсе не обрадовал его ответ. Или она сомневалась в его правдивости. А раньше не сомневалась. Раньше ей было все равно, любит он ее или нет. Раньше она сама его любила. Во всяком случае, ему так казалось.
Вчера она спросила его, смог бы он жить с другой женщиной. Этот вопрос был так странен, что Лукьянов вместо ответа спросил сам: не хочет ли, случаем, Элла пожить с другим мужчиной? Она смутилась. То есть она всячески делала вид, что его вопрос сам по себе смешон, но он чувствовал: что-то не так… Он слишком хорошо знал свою жену. Неужели за то время, что он болел, она влюбилась в другого? Это невероятно! Она мучила его своей любовью долгие годы, а теперь вдруг раз – и все? И где же она подцепила мужичка, когда постоянно была занята с ним? Неужели в больнице? Может быть, он врач? Его лечащий? Нет… Его лечащий врач слишком стар, хотя… все-таки еще очень интересный мужчина: седовласый и величественный.
Иван Андреевич присел на нагретый солнцем камень и посмотрел на воду озерца. Ее слегка морщил ветерок, который постепенно набирал силу. Видать, конец жаре. В Питере всегда так. Посредине самого знойного дня может неожиданно задуть холодный ветер, и температура незамедлительно упадет градусов до десяти. Хорошо бы! Лукьянов не любил жару. Уже при двадцати пяти градусах он делался вялым и почти больным: в висках стучало, на переносице выступал пот, во рту неприятно сохло. Да, он сын северных широт. Родился в маленьком городке под Костамукшей на границе с Финляндией. Родители переехали в Ленинград, когда ему было всего два года.
Сейчас, после выписки из больницы, Иван Андреевич жару переносил особенно тяжело. Его все время тянуло к воде. Он облюбовал себе этот камень и очень огорчался, когда на него пристраивались юные рыболовы. Ничего, кроме крохотных серо-пятнистых ротанов, поймать в озерце было нельзя, но мальчишкам, видимо, нравился сам процесс. Хорошо, что сегодня здесь никого. А от палящего солнца загораживает разросшийся куст бузины.
Итак… Элла… Огорчится ли он, если выяснится, что жена на самом деле в кого-нибудь влюбилась? Пожалуй, нет… Или да? Трудно так сразу дать ответ на этот вопрос. Все-таки они прожили вместе больше десятка лет. Он к ней привык. Ему с ней (если уж быть до конца честным с собой) удобно. Элла всегда брала на себя решение всех вопросов. Ивану Андреевичу оставалось только подчиниться или… не подчиниться… Чаще он все же подчинялся, потому что это давало возможность заниматься любимой физикой и не менее любимыми детьми. Остальным занималась Элла.
Лукьянов даже не представлял, где, например, платят за квартиру, как вызвать водопроводчика или послать денежный перевод родителям, которые опять вернулись под Костамукшу. Всеми этими делами обычно занималась Элла. Ивану Андреевичу вдруг сделалось стыдно. Он рассматривал возможный уход от него жены не как потерю любимой женщины, а исключительно в свете ухудшения комфортности своих жизненных условий. Нет, он, конечно, не сидел на плечах жены, свесив ноги. По субботам он, например, затаривался продуктами, еженедельно пылесосил и всегда с удовольствием занимался с сыновьями, но… Только сейчас, глядя на уже прилично сморщенную от усилившегося ветра воду, Иван Андреевич понял, как много в их семейной жизни брала на себя Элла. Он должен быть ей благодарен. Он благодарен… Но можно ли любить в благодарность? За что вообще любят?
Честно говоря, он по-настоящему любил один раз в жизни. Свою одноклассницу Дашу Новикову. Считается, что первую любовь не стоит принимать всерьез, но ничего серьезнее той детской любви с ним так больше и не случилось. Даша отказалась от него. Вышла замуж за яркого спортсмена Дмитрия Архипова… Архипова… Надо же, как все напряглось в голове… Неужели все еще так болит рана, нанесенная в юности Дашей? Или это та, настоящая рана вдруг дала о себе знать?
Лукьянов прикоснулся к голове в том месте, где под волосами прощупывался болезненный шрам. Нет, болело не больше, чем всегда. Архипов… Почему же при мысленном произношении этой фамилии у него так сдавливает виски? Создается такое впечатление, будто он недавно видел Дмитрия, но никак не может вспомнить, где и при каких обстоятельствах. Неужели провалы в памяти так и будут его преследовать до конца жизни?
Нет, все это ерунда. Он, Иван Андреевич, нигде не мог видеть Архипова, потому что последнее время, кроме больницы и этого парка, разбитого у озерца, нигде не бывает. Кроме того, он не видел Дашу и соответственно ее мужа уже более десяти лет, а потому наверняка и не узнает. Хотя… не так уж это много – десять лет. Он сам не слишком изменился. Интересно, какой стала Даша? Даша… Что за черт? Как заныло в груди… Будто он расстался с Дашей совсем недавно и душа продолжает к ней рваться…
Та-а-ак!! Надо немедленно взять себя в руки! Так можно впасть в самую черную меланхолию, потом в депрессию и превратиться в полного инвалида. Элла и так намучалась с ним. Надо, в конце концов, облегчить жене жизнь. Хватит жить размазней и слизняком! Вот сейчас как раз конец месяца. Он узнает у нее, где платят за квартиру, и заплатит! Да! Заплатит! И будет платить всегда! А еще сам отделает лоджию. Элла собиралась нанимать рабочих, а он ей не позволит. В конце у концов, у него есть руки, голова и все такое… Его отец, между прочим, многому научил, только все как-то не удавалось свои знания применить. А вот теперь удастся! Элла еще увидит, на что он способен!
Лукьянов решительно поднялся с камня и направился к дому. Ветер все крепчал. Даже деревья гнулись под ним. И все же холодно не было. Так бывает перед грозой. Конечно… Уже все небо обложило сизыми тяжелыми тучами. Ага! Уже капает! Сейчас ливанет! Зато сразу стало ясно, в чем дело! У него так жмет голову, потому что изменилась погода, а вовсе не из-за Архипова. Архипов… Черт! Надо все же спросить у Эллы, может быть, они все-таки встречались? Хотя… откуда бы Элле знать Дмитрия…
Дома Лукьянов сразу прошел на лоджию, чтобы оглядеть фронт работы. Кажется, Элла хотела застеклить так, чтобы можно было раздвигать стеклянные панели в стороны, стены изнутри обшить пластиком… полы… потолок… Вот потолок ему не сделать. Голову задирать трудно. Кружится… Да и ветер задувает уже с неистовой силой. Тучи наплывают на небо с сумасшедшей скоростью. Хорошо, что он успел до ливня…
– Иван! Ты что здесь делаешь? – раздался у него за спиной голос жены. Она крепко схватила его за плечи, потому что Лукьянова вдруг повело в сторону. Он схватился за балконные перила и закрыл глаза, чтобы мир, который неожиданно понесся мимо него с бешеной скоростью вслед за тучами, успокоился и расставил все предметы обратно на привычные места. Дождь бросил ему в лицо пригоршню мелких капель. Это взбодрило.
– Ваня, что случилось?!! – еще более встревоженно спросила Элла.
Иван Андреевич, обернувшись, заставил себя улыбнуться и ответил:
– Ничего. Просто смотрю, что тут нужно будет сделать.
– Рабочие придут через три дня. Я уже обо всем договорилась.
– Обо всем? – переспросил он, не понимая, что чувствует: облегчение или досаду. С одной стороны, неприятно, что она опять все решила сама, с другой стороны, выяснилось, что он все еще слишком слаб.
– Да, я даже уже заплатила за материал. Они его сами привезут. Я, знаешь ли, решила все сделать в спокойных бежевых тонах. Ты не против?
Лукьянов знал, что она спросила об этом для приличия и не ждет от него никаких возражений. А что, если возразить? Вообще-то, его вполне устраивают бежевые тона, но… на пробу…
– Против, – спокойно сказал он и посмотрел на Эллу. Она в удивлении подняла вверх тонкие дуги бровей и застыла в молчании. Иван Андреевич успел подумать, что эдакие брови наверняка делают в салонах красоты: слишком уж безупречны их дуги, а потом пояснил: – Мне хочется чего-нибудь яркого – например, оранжевого. У нас северная сторона, и будет казаться, что лоджия залита солнцем. Вот сейчас все потемнело, и здесь очень мрачно. Оранжевый пластик будет весело смотреться в любую погоду.