– Данила! – жалобно позвала его Эльмира, пытаясь проморгать непрошеные слезы. – Пожалуйста, не уходи. Мне плохо без тебя. Пожалуйста…
Это были минуты его триумфа. Она видела это, но ничего не могла с собой поделать. Она обняла его со спины. Прижалась щекой к мягкой коже его жилета и начала говорить быстро-быстро, почти проглатывая слова.
За пять лет совместной жизни он не слышал и тысячной доли того, что она ему сейчас говорила. Сердце тревожно и сладостно ныло, но пойти на поводу ее мимолетного порыва он не мог. Слишком много было им поставлено на карту, чтобы поддаться вот так вот, за здорово живешь, на бабский каприз. Он почти грубо оттолкнул ее от себя и пошел к выходу.
– Мне плохо без тебя! – прокричала ему вслед Эмма, ударив кулаком в раскрытую ладонь. – Мне больно!!!
– Теперь ты меня наконец-то поймешь, – бросил он на ходу, открывая дверь ее спальни.
– Я не знаю, чего дальше ждать от жизни! Что будет завтра и чем это завтра закончится!
– И тут ты меня поймешь! – чуть более высоким тоном провозгласил Данила, стоя уже на пороге.
– Что я должна понять, черти бы тебя побрали?! Что?! – Выдержка все же изменила ей, она заплакала.
Эмма знала, что слезы сильно портят ее. Лишают ее привлекательности, той неприступной, холодноватой красоты, коей она так славилась. Но не могла остановиться, не могла заставить себя успокоиться.
– Ты словно наказываешь меня за что-то! Но это не наказание, это казнь. Казнь, понимаешь?!
Он не стал отвечать. Повернулся к ней спиной и пошел в прихожую. В последнее время он часто прибегал к этому приему. Куда как проще уйти, чем выяснять то, что давно уже ясно. Зачем ворошить остывшие угли, пытаясь отыскать там хоть какие-то проблески огня. Ничего уже нет. Все пусто. Все…
Данила уже почти вышел за пределы квартиры, когда его невольно остановила ее последняя фраза. Эмма выкрикнула ее ему в спину, почти не соображая, что кричит. Скорее ради того, чтобы не молчать. Чтобы не дать ему вновь трусливо сбежать. Чтобы разбудить в его очерствевшей душе хоть какое-то чувство вины.
– Что ты сказала? – Он вернулся почти неслышно, застыл в излюбленной своей позе, опершись рукой о дверную притолоку, непроницаемыми глазами смотрел в ее сторону.
– Я сказала, что твои экзекуции рано или поздно закончатся. И еще неизвестно, кто окажется наказанным в результате, – тихо произнесла Эмма, всхлипывая на каждом слове и пытаясь не показать своей радости от того, что он все-таки вернулся.
– ???
– Сегодня… Сегодня этот мальчик… он спас меня от самоубийства. Я почти уже решилась прыгнуть вниз головой с балкона, когда он появился из-за угла и погрозил мне кулачком.
Эмма размазывала слезы по лицу и молила бога, чтобы ее слова хоть немного растопили лед в сердце ее Данилы. Чтобы он пожалел ее хоть немного.
Всего лишь час назад он был столь пылок, столь одержим своим животным желанием, что она едва не теряла сознание от его натиска. Но все закончилось быстро и прозаично. Он откатился в сторону. Затем металлическим тоном потребовал объяснений, а когда она сбивчиво, запинаясь на каждом слове, попыталась это сделать, то тут же вскочил с кровати и принялся одеваться…
– Что ты хотела сделать?
Не удивленным, нет, даже не испуганным показался он ей в этот момент, когда она ценой собственной гордости решилась с ним пооткровенничать. Данила выглядел… как бы это поточнее выразиться… Он выглядел потрясающе обрадованным. Так и есть! Более точного определения его чувствам дать было невозможно. Его радость была ошеломляющей. И если первые несколько мгновений Эмма еще немного сомневалась в истинном характере его реакции, то уже через три минуты она окончательно поняла, что он обрадовался, ибо ее супруг высоко вскинул к потолку подбородок, прогнул под немыслимым углом спину и затем оглушительно заржал.
Господи! Она никогда, никогда прежде не видела, чтобы он так веселился. Никогда не слышала такого оглушительного хохота. Хохота, полного издевки и торжества!
Сначала она омертвела. Смотрела во все глаза на то, как он глумится над ее чувствами, и не могла двинуться с места. Лишь пальцы рук, весьма своевременно засунутые в рукава халата, лихорадочно вибрировали. Удивительно, но слезы высохли молниеносно. Словно не она только что всхлипывала и нудила о своей несчастной женской доле, доле брошенной на произвол судьбы супруги. Словно не было только что этого жгучего удушающего желания оставить Данилу подле себя. Оно моментально испарилось при первых же звуках его смеха, гнуснее которого она ничего в своей жизни не слышала. А если и слышала, то давно забыла…
– Убирайся! – твердо и внятно потребовала она, не меняя положения и все так же стоя столбом посреди спальни. – Если это все, что ты можешь сказать мне в ответ на мои слова, то…
– Нет, дорогая, не все. – Данила весьма невежливо перебил ее и, утерев тыльной стороной ладони прослезившиеся глаза, закончил: – Я хочу дать тебе совет. Причем бесплатный.
– И?!
– Сходи к психиатру! Завтра же сходи…
И он снова запрокинул голову и снова захохотал.
Эмма смотрела на его подрагивающий от смеха кадык и изо всех сил сдерживала в себе желание вонзить в него ногти. Начать царапать его кожу, скомкать его издевательский хохот и…
Нет, хватит! Такое с ней однажды уже случилось. Повторения не будет. К тому же где гарантия, что от нее не ждут именно этого? Не ждут ее истерического выпада для того, чтобы… Чтобы… Чтобы окончательно свести ее с ума?! А почему нет! Почему она так уверена в том, что Данила не способен на подлость? Откуда в ней такая уверенность? Что ее породило? И вообще, что она узнала о нем за прожитые вместе годы? В сущности, самую малость. И это – по ее теперешним небезосновательным подозрениям – была лишь верхушка айсберга. Лишь малая часть того, что знать просто необходимо, чтобы действительно оставаться нормальным человеком. Чтобы не сдвинуться окончательно и в один прекрасный момент не сигануть с балкона, как она собиралась сделать несколько часов назад.
И вообще… Как она могла допустить подобное?! Где прежняя твердость духа?! Когда она все это растеряла? Не в те ли пять лет своего бездеятельного прозябания? Или, может, в последние полгода, когда интригующее отсутствие Данилы заставляло ее более положенного думать о нем. Вертеться бессонными ночами на горячих скомканных простынях и думать, думать о нем беспрестанно.
– Хорош! – почти уже спокойно произнесла Эмма и грациозным движением выпростала руки из рукавов халата. – Твое веселье закончилось?
– Да. – Данила оборвал свой смех и отчего-то вполне осязаемо напрягся.
– Вот и хорошо. А теперь… – Она вскинула руку на уровень плеча и, лениво тряхнув изящной кистью, указала ему на дверь. – А теперь пошел вон!..
Он так лупанул входной дверью, что этажом выше оглушительно залаяла Канди, полуслепая лайка, которую хозяева все никак не могли отдать на усыпление и которая всякий раз болезненно реагировала на любой шум, превышающий предельно-допустимую норму.
Эльмира подняла глаза к потолку, выждала, пока Канди успокоится, и затем уверенным шагом двинулась в прихожую.
Если уж так вышло, что на роль смиренной и любящей подруги жизни она не подходит, то можно попробовать реализовать себя как личность на другом поприще. А почему нет? Что он тут ей говорил полчаса назад? В чем пытался убедить? Что все происходящее – кстати, его уверенность в этом более чем настораживающая – не имеет никаких точек соприкосновения? Может быть… Может быть, и так, а может, и по-другому. Почему бы ей не заняться выяснением возможной взаимосвязи этих событий? Почему не попытаться получить ответы на все вопросы самостоятельно, а не тыкаться слепым котенком в миску, которая может оказаться пустой?
Итак, что она имеет…
Первое – это два трупа. Брат и сестра, которые погибли с интервалом в несколько недель и с которыми к тому же, по заслуживающему внимания совпадению, она и Данила состояли в любовной связи. Что крылось за их внезапной влюбленностью? Истинные чувства или холодный расчет? Если первое не заслуживало особого внимания, то для второго нужен был мотив. Какой?!
Эмма отставила в сторону чашку с кофе, которым накачивалась вот уже с час, и крупными буквами вывела на чистом белом листе форматом А4 – «МОТИВ». Подумав, поставила рядом с этим словом три вопросительных знака, потому как причин обхаживать ее и Данилу из каких-либо корыстных побуждений она не находила. Но это пока…
Она опустила маркер, зажатый в правой руке, чуть ниже и такими же крупными буквами вывела: «БРИЛЛИАНТЫ».
Тут вопросов было хоть отбавляй: кто их присылает, с какой целью? Если для того, чтобы натолкнуть ее на какой-нибудь след, то на какой? Не те ли это самые бриллианты, которые целую пятилетку числились пропавшими? Если те, то присылать их должен был тот человек, к которому они по неведомой случайности попали. Или… или их успел передать ее покойный отец кому-то на сохранение? Тогда почему было не воспользоваться случаем и не употребить свалившееся на голову из ниоткуда богатство себе во благо?! Неужели этот человек настолько обеспечен или… или настолько напуган, что все, на что его хватило, – начать спустя пять лет рассовывать мелкие камушки по конвертам и рассылать по адресам? Непонятно отчего, но уверенность в том, что она являлась первым и последним адресатом, получающим эти послания, у Эммы была непоколебимой. Если это на самом деле так, то что именно от нее требуется?! Чего конкретно от нее хотят?! Помощи. Нелепой, случайно совершенной ошибки или чего-то еще… Отчего этот человек не объявится? Почему не свяжется с ней хотя бы по телефону, а продолжает сводить ее с ума этими дурацкими конвертами? Боится ее или кого-то рядом с ней? А рядом с ней никого нет. Никого, кроме Данилы. Значит, значит, все-таки он?!
Чувствуя, как препротивно взмокла спина между лопаток, Эмма все же заставила себя довести эту нить рассуждений до конца.
Данила… Пять лет назад он, так же как и она, являлся едва ли не самым главным действующим лицом во всей этой истории. Именно ему был отдан приказ взорвать машину ее отца. Взрыв прогремел, но Данила не был его исполнителем. Его опередили, подняв на воздух и машину, и находившихся в ней ее отца и мать. Бриллианты исчезли после взрыва. Сколько потом было крови, сколько горя, сколько бессмысленных жертв. Камни так и не нашлись. И вот спустя пять лет начинает происходить невероятное. Немыслимым образом из небытия всплывают пропавшие бриллианты (Эмма с натяжкой, но допускала, что это именно они). Параллельно с этим участились визиты ее разлюбезного. Это можно было рассматривать и как совпадение, и как его прямой интерес. Неспроста же он так разволновался, увидев камень.
Далее… Данила сейчас работал на «дядю Гену», в недалеком прошлом друга и партнера ее покойного отца. Эмме было доподлинно известно, что этот преуспевающий делец – наполовину банкир, наполовину ювелир в прошлом, а теперь свильнувший на стезю содержателя игровых притонов – вложил немалые средства в ту аферу с камнями. Он, как и кое-кто еще в их городе, понес колоссальные убытки в связи с пропажей этих камней, которые компаньоны надеялись сбыть по хорошей цене. Неужели «дядя Гена» так и не расстался с надеждой вернуть свои утраченные средства?! Для того и приблизил к себе Данилу, который в прошлом играл совсем в другой команде, был по другую сторону баррикад. Странным кажется то, что тот переметнулся на сторону «дяди Гены», если это опять не тонкий, хорошо выверенный расчет. Расчет любыми путями приблизиться к вожделенной мечте обрести-таки сокровища, считавшиеся сгинувшими.
– Ох, черт! – Эмма потерла виски, которые давно ломило от напряжения. – Наворотила-то, наворотила…
Весь лист был исписан ее пометками. Испещрен стрелками, ведущими от одного слова к другому и обратно, пересекающимися крестообразно и изгибающимися дугой. Черта с два здесь не имелось точек соприкосновения! Черта с два! Как раз наоборот – все тесно переплеталось. Настолько тесно, что одно событие плавно перетекало в другое. Единственным пунктом, отстоящим чуть в стороне и никак не желающим вписываться в общую картину, был маленький мальчик. Его имя она записала в левом верхнем углу. Обвела кружком да еще окружила вопросительными знаками. На этом все и застопорилось. Сколько она ни пыталась подвести к нему связующие нити, сколько ни чертила указательные стрелки, у нее ничего не получалось. Не было ему места на этом ратном поле ее версий. Не было и не могло быть!
Мальчик здесь совсем ни при чем. Сделав этот вывод, Эмма решила устроить себе небольшой перерыв. Она ополоснула турку и чашку из-под кофе, которая была заполнена гущей. Включила верхний свет и затем зачем-то выглянула в окно. Там почти полностью стемнело. Дождь давно кончился, но ветер неустанно гнал темные облака, пряча августовские сумерки в сиренево-лиловой непогожей хмари.
Омерзительно… Омерзительно промозглой показалась ей погода. Чего нельзя было сказать о ее теперешнем душевном состоянии. Что уж так поспособствовало ее бодрому настрою, сказать было трудно. То ли отрезвила неудавшаяся попытка самоубийства, то ли наглый триумф Данилы ее вовремя подстегнул. Но Эмма не без удовольствия отметила, что испытывает небывалый душевный подъем. Не такой, конечно, при котором за спиной вырастают крылья, но и с унынием было покончено.
Она решительным жестом опустила жалюзи и обвела столовую придирчивым взглядом. Комната как комната. Чистенько, уютно, красиво. Думать о том, что еще несколько часов назад ее жилище казалось ей убогой кельей неприкаянной души, не хотелось. У нее теперь все нормально. Появилась какая-никакая цель, пусть не та, во имя и ради которой стоило жить, но все же появилась. А вместе с ней проснулся и определенный интерес к жизни.
Остаток вечера она провела у телевизора, с удовольствием щелкая кнопками пульта и отслеживая программы. На ОРТ посмотрела концовку старой французской мелодрамы. Сразу же по ее окончании на НТВ начался российский боевик, всерьез приковавший ее внимание на добрых два часа. Даже в моменты рекламных пауз она никуда не отлучалась, боясь пропустить нужное слово или действо, способное пролить свет на совершающееся на экране зло. А когда в финале истинным виновником всех совершенных злодеяний оказался человек, которого она подозревала, то Эмма подскочила с кресла и издала воинствующий клич.
Вот так-то! Она еще всем покажет! Коли в таком закрученном режиссером сюжете сумела разобраться, то кто ей помешает сделать это в подлинной жизни, где все намного прозаичнее и лишено того мистицизма, на котором специализировалась главная героиня фильма, на поверку и оказавшаяся убийцей.
Фильм закончился в половине двенадцатого ночи, а ровно в полночь в дверь позвонили.
Эмма только-только выбралась из душа. Облачилась в любимую пижаму, состоящую из широких штанов и короткой майки без рукавов. Она стояла в прихожей и расчесывала волосы, когда раздалось это зловещее треньканье дверного звонка. Почему зловещее? Да потому что раздалось ровно в двенадцать ноль-ноль. Эмма только успела поднять глаза к часам после первой трели, как секундная стрелка слилась на мгновение с двумя другими.
Она посмотрела в глазок. На площадке никого не было. Отлично просматривалась дверь квартиры ее покойной свекрови. Стена, соединяющая две их квартиры. Шахта лифта. Часть лестничного пролета, ведущего наверх, но ни единой живой души, способной нажать кнопку звонка, она не увидела.
«Вот и не верь после этого в мистику!» – ворохнулось у нее в голове тревожное.
Эмма сделала пару шагов от двери, и звонок прозвучал снова.
– Кто там?! – гневно набросилась она на неведомого и невидимого гостя.
Тихо…
– Я спрашиваю, кто там?! – Она снова приблизилась к глазку и замерла перед ним теперь уже минут на пять.
Как и прежде, за дверью никто не объявился. Впрочем, и трели звонка прекратились. Замирая душой от страха, Эмма тихонько, стараясь не щелкнуть замком, приоткрыла дверь и высунулась наружу. Площадка была пуста. Никто не спускался и не поднимался ни в лифте, ни по лестнице. Лишь Канди омерзительно тоскливо поскуливала за дверью этажом выше, видимо, разбуженная неожиданными трелями звонка.
Эмма судорожно выдохнула задержавшийся в легких воздух и совсем уже было собралась захлопнуть дверь, когда увидела ЭТО…
Третий конверт – брат-близнец первых двух – лежал на резиновом коврике перед ее дверью, мозоля глаза новизной хрустящей коричневой бумаги и требуя к себе неотложного внимания.
Излишне быстро, чтобы не дай бог не шарахнуться в обморок на пороге раскрытой настежь квартиры, Эмма поддела конверт ногой, направив его в свою сторону. Хлопнула дверью. Тут же заперла ее на два имеющихся замка и шпингалет, который был прикручен еще в те давние времена – сразу после смерти ее родителей. И потом обессилено осела на пол.
Почему-то теперь в этих посланиях ей не виделся крик о помощи, совсем нет. Теперь она усмотрела в этом нечто зловещее. Какую-то скрытую угрозу. Складывалось такое ощущение, что кто-то настойчиво толкает ее к краю пропасти, чтобы она начала-таки совершать поступки. Поступки необдуманные, спонтанные, продиктованные страхом и изматывающим душу ожиданием. Ожиданием чего-то неизбежного, чего-то ужасного.
– Посмотрим… – Эмма тряхнула головой, пытаясь прогнать мистическую муть, нахлынувшую на нее после этих звонков. Да еще этот фильм…
Отправитель был верен себе. Пара свернутых пополам журналов. Маленький шерстяной сверточек, а внутри – крохотный бриллиант. Кстати, с каждым разом камень становился все меньше и меньше, Эмма всерьез подозревала, что в следующий раз ей, возможно, пришлют одну лишь алмазную пыль, непонятно на что намекающую…
– Так! А это что такое?! – одними губами прошептала Эмма, поднимая с пола крохотный клочок бумаги в клетку.
Как она подозревала, выпал он из одного из журналов. Размеры имел пять на пять, и написано на нем было одно-единственное слово: «Поторопись!» Черным карандашом (!), что уже само по себе выглядело странным. Посылать бриллианты и не иметь под рукой хотя бы «Паркера» для сопроводительной записки!.. Странно, ну просто до жути все было странно. И буквы, выписанные каллиграфическим почерком, аккуратно соединенные между собой. И знак восклицания с жирной точкой внизу. И сам призыв – все выглядело более чем странно.
Ладно, утро вечера мудренее, решила для себя Эмма, уже совсем привычным жестом складывая в прикроватную тумбочку: журналы в отдельную стопку, а камни в крошечную палехскую шкатулку.
«Завтра проснусь и потороплюсь, – заключила она, смежая веки. – И начну непременно с тети Зины. Эта дотошная тетушка обязательно должна пролить свет на события. Мне не довелось рассмотреть номер машины, заляпанный грязью, но она-то сумела его рассмотреть. А по номеру определить хозяина машины – пара пустяков».