– Я очень прошу вас уделить мне пять минут.
– Хотите снимать меня в фильме?
– Нет, я не за тем.
Молчание, такое длинное, что он решил – она обиделась.
– Где же с вами увидеться? – спросила она внезапно.
– А на студии? Или дома у вас?
– Нет, лучше в другом месте.
И неожиданно он стал в тупик: какое назвать место? Домой пригласить? В ресторан? В коктейль-бар? Где встречаются люди? Не в доме же свиданий?
– В девять часов где-нибудь, – сказала она.
– Боюсь, что в девять не удастся.
– Тогда не нужно.
– Хорошо, пусть в девять. Но давайте неподалеку от студии. На Уилширском бульваре есть кондитерская…
Было без четверти шесть. В приемной ожидали двое, они являлись ежедневно в это время, и каждый раз их просили прийти завтра. Дело было не столь существенным, чтобы заняться им немедленно, несмотря на одолевавшую в этот час усталость, и не столь маловажным, чтобы вовсе отмахнуться от него. И, снова отложив прием, Стар посидел за столом неподвижно, думая о России. Вернее, о фильме про Россию, обсуждение которого займет сейчас тридцать безрезультатных минут. О России, он знал, тьма сюжетов, не говоря уже про Главный Сюжет, – и у него целая бригада больше года была занята разысканиями и созданием сценариев, но все получалось не то. Стар чувствовал, об этом можно сказать масштабно, крупно, языком Американской революции, а выходило иначе, упиралось в неприятные проблемы. Он считал, что относится к России по-справедливому, – картину он хотел поставить самую доброжелательную, но оборачивалось это лишь тугой головоломкой.
– Мистер Стар, к вам мистер Драммон, мистер Кристоф и миссис Корнхилл по поводу русского фильма.
– Хорошо, давайте их сюда.
Потом, с шести тридцати до семи тридцати, он просматривал отснятое днем. В другой раз он так и просидел бы до ночи в просмотровой или в зале перезаписи, но сегодня сказывался недосып – и предстояло свидание. По дороге в кафе он зашел к себе. В приемной ждал его Пит Заврас с рукой на перевязи.
– Ты Эсхил и Еврипид кинематографа, – сказал Заврас с поклоном. – И Аристофан, и Менандр тоже.
– Кто они такие? – улыбнулся Стар.
– Мои соотечественники.
– Я не знал, что у вас в Греции делают фильмы.
– Ты отшучиваешься, Монро, – сказал Заврас. – А я хочу то сказать, что ты великолепнейший парень. Я тебе на сто процентов обязан жизнью.
– Ну, как рука?
– Рука – пустяк. Такое ощущение, точно кто взасос целует меня в плечо. Рука – недорогая плата за такой исход дела.
– А как вышло, что ты именно сюда пришел прыгать? – спросил Стар с любопытством.
– Я пришел к Дельфийскому оракулу, – сказал Заврас. – Пришел к Эдипу – и он разрешил мою загадку. Попадись мне только в руки сволочь, пустившая эту сплетню.
– Жаль, что я не получил, как ты, образования, – сказал Стар.
– Выеденного яйца оно не стоит, – сказал Пит. – Я кончил бакалавром в Салониках, и что мне это дало в итоге?
– Итог подводить рано, – сказал Стар.
– Знай, Монро, я за тебя любому глотку перерву, – сказал Заврас. – В любое время дня и ночи.
Стар закрыл глаза, открыл опять. Силуэт Завраса слегка расплылся на солнечном фоне. Стар оперся рукой на столик позади себя, сказал обычным голосом:
– Всего хорошего, Пит.
В глазах потемнело почти до черноты, но он заставил себя сделать несколько привычных шагов в кабинет, защелкнул дверь и лишь затем нашарил в кармане таблетки. Стукнул графин о стол; зазвенел стакан. Он опустился в кресло, дожидаясь, когда подействует бензедрин, чтобы затем идти обедать.
Когда Стар, пообедав, возвращался к себе, ему помахали рукой из проезжающего «родстера». В открытой двухместной машине сидел молодой актер со своей девушкой, и Стар смотрел им вслед, пока они не растворились в летнем сумраке за воротами. Мало-помалу он терял живое ощущение этих радостей, и уже казалось, что Минна унесла с собой всю их остроту; золотой ореол чувства тускнел, скоро даже бесконечная печаль о Минне кончится. Ему по-детски представилось, что Минна там, на синих небесах, и, войдя в кабинет, он – впервые в этом году – вызвал из гаража свой «родстер». Большой лимузин слишком угнетал бы памятью вечных рабочих раздумий и усталых дремот.
Стар вырулил из ворот, все еще внутренне напряженный, но верх у «родстера» был откинут, и Стара опахнуло летней мглой, и он огляделся. Вдали над бульваром висела луна и очень убедительно казалась новой – круглый год, каждый вечер обновляемой. Минна умерла, но огни Голливуда не погасли; косо отразясь от лимонов, грейпфрутов, зеленых яблок, падало на тротуары матовое сияние из витрин. Лилово замигал стоп-сигнал идущей впереди машины и на следующем перекрестке снова замигал. Всюду кромсали небосвод рекламные прожекторы. На пустынном углу улицы двое загадочных людей ворочали мерцающий бочонок прожектора, чертя в небесах бессмысленные дуги.
В кондитерской, у прилавка со сластями, стояла и неловко ждала женщина. Ростом она почти не уступала Стару. Ей было явно не по себе, и если бы не вид Стара – учтивый, совсем не нахальный – она бы тут же оборвала свидание.
Они поздоровались и вышли на улицу без дальних слов, почти без взглядов, – но, идя к машине, Стар видел уже, что это просто миловидная американка – никак не красавица, не Минна.
– Куда мы едем? – спросила она. – Я не думала, что без шофера. Но ничего, – я неплохо боксирую.
– Боксируете?
– Звучит грубовато, конечно. – Она улыбнулась натянутой улыбкой. – Но про вас, киношников, такие страхи рассказывают.
Мысль о себе, как о бандите-насильнике, показалась Стару забавной – но лишь на секунду.
– Итак, зачем я вам? – спросила она, садясь в машину.
Он стоял молча, ему хотелось тут же попросить ее вон из машины. Но она уже села и успокоилась – и ведь он сам был виновником всей неловкой ситуации. Сжав зубы, он обошел машину, чтобы сесть за руль. Свет уличного фонаря падал женщине прямо в лицо, и не верилось, что это та самая, вчерашняя. Сходства с Минной не было теперь никакого.
– Я отвезу вас домой, – сказал он. – Где вы живете?
– Домой? – поразилась она. – Я не спешу. Если мои слова задели вас – простите.
– Да нет. Большое спасибо вам, что пришли. Это я сглупил. Мне вчера вечером показалось, что вы точная копия одной моей знакомой. Было темно, свет бил мне в глаза.
Женщина обиделась – вот еще, она не виновата, что не похожа на кого-то там.
– И только-то! – сказала она. – Странно. С минуту ехали молча.
– Ах, вы ведь были мужем Минны Дэвис? – осенила ее вдруг догадка. – Простите, что затрагиваю эту грустную тему.
Он быстро вел машину, стараясь лишь, чтобы эта торопливость была не слишком заметна.
– Если вы искали во мне сходства с Минной Дэвис, то напрасно, я совсем другого типа, – сказала она. – Возможно, вы спутали меня с моей подругой. Та похожа больше.
Теперь это было неважно. Важно было побыстрей кончить и забыть.
– Не она ли вам нужна? – продолжала женщина. – Она живет рядом.
– Спутать я не мог, – сказал он. – На вас был серебряный пояс.
– Да, пояс был на мне.
Свернув с бульвара Заходящего солнца на северо-запад, машина стала подниматься по извилистой дороге на холмы. По бокам мелькали невысокие бунгало, золотые от электрического света, он тек из окон, словно звук из радиоприемника.
– Видите окна на самом верху горы? Там Кэтлин живет. А я чуть подальше, на спуске.
– Остановите здесь, – попросила она минутой позже.
– Вы ведь сказали – на спуске.
– Надо заглянуть к Кэтлин.
– К сожалению, у меня…
– Мне самой к ней надо, – сказала женщина нетерпеливо.
Стар тоже вышел из машины. Она направилась к новенькому домику, укрывшемуся под ветвями ивы. Стар машинально поднялся следом на веранду. Она позвонила и повернулась, чтобы проститься.
– Извините, что обманула ваши ожидания.
– Виноват я. Спокойной вам ночи, – сказал он, огорчаясь и за нее и за себя.
Из отворяющейся двери косо упал свет, и молодой женский голос спросил: «Кто там?» Стар поднял глаза.
Это она в освещенном проеме – лицо, весь облик и улыбка! Это Минна – по-особому лучистая, точно фосфором тронутая кожа, горячий, щедрый, смелый очерк губ, – и разлита на всем чудесная веселость, чаровавшая целое поколение зрителей.
И, как вечером вчера, он потянулся к ней сердцем, но теперь блаженнее, увереннее.
– Ах, Эдна, в дом нельзя, – сказала девушка. – Я занялась уборкой, весь дом пропах нашатырем.
– По-моему, это тебя он хотел видеть, Кэтлин, – сказала Эдна с развязным, громким смехом.
Взгляды Кэтлин и Стара встретились и слились – эта первая радостная смелость уже не возвращается потом. Мгновенный взгляд был длительней объятия, призывней крика.
– А позвонил мне, – продолжала Эдна. – Должно быть, спутал…
Стар перебил ее, шагнув в полосу света.
– Я хотел принести извинения, мы к вам грубо отнеслись вчера на студии.
Но совсем иное звучало в его голосе, и она вслушивалась, не стыдясь.
Жизнь ярко вспыхнула в обоих – Эдна как бы отступила в сторону, в темноту.
– Ничуть не грубо, – сказала Кэтлин. Прохладный ветер свеял ей на лоб каштановые завитки. – Зайцам жаловаться не приходится.
– Приглашаю вас и Эдну осмотреть студию, – сказал Стар.
– А вы там важная персона?
– Он был женат на Минне Дэвис, он – продюсер, – объявила Эдна, словно о чем-то уморительно смешном. – И он мне вовсе о другом говорил сейчас. По-моему, он в тебя втрескался.
– Замолчи, Эдна, – одернула ее Кэтлин.
Почувствовав, что ее развязность режет уши, Эдна сказала:
– Зайди ко мне, ладно? – И, деревянно шагая, ушла, – но уже участницей их тайны – свидетельницей искры, пробежавшей сейчас между ними.
– Я вас помню, – сказала Кэтлин. – Вы нас из воды спасали.
Ну, а дальше? Эдна пригодилась бы им теперь. Они были одни и после пылкого начала обретались на зыбкой почве. Обретались в пустоте. Его мир остался далеко отсюда, ее же мир был и вовсе неведом – только голова той статуи да свет из дверного проема.
– Вы ирландка, – сказал он, стараясь создать для нее какой-то фон.
Она кивнула.
– Но я долго жила в Лондоне – я не думала, что еще можно догадаться.
Хищно-зеленые глаза автобуса скользнули по темной дороге.
– Я не понравился вашей подруге, – сказал Стар, когда автобус проехал. – Видимо, ее напугало слово «продюсер».
– Мы с ней новички здесь. Она глупышка, но безобидная. Я-то не стала бы вас пугаться.
Пытливо взглянув ему в лицо, она отметила его усталый вид – это замечали все. Но тут же впечатление отодвинулось; на Кэтлин дохнуло глубинным гореньем – Стар был как жаровня на городской панели в прохладный вечер.
– Наверно, вам проходу нет от девушек, все ведь рвутся в киноартистки.
– Они уже на меня махнули рукой, – сказал Стар.
Положим, не махнули – он знал, что они толкутся тут же, за порогом; но он давно уже привык к их назойливому гаму, как привыкают к шуму уличного движения. В их глазах Стар был могущественнее короля: тот мог сделать королевой лишь одну, а этот – многих.
– Так и циником недолго стать, – сказала Кэтлин. – Вы не снимать ли меня хотите?
– Нет.
– Вот и отлично. Я не актриса. Как-то в Лондоне, в отеле «Карлтон», ко мне подошел человек и предложил попробоваться, но я подумала – и не пошла.
Они продолжали стоять в прежних позах – точно он вот-вот уйдет и она закроет дверь.
– Я, как сборщик налогов, встал в дверях и не даю хозяйке уйти в дом, – заметил Стар со смехом.
Она тоже засмеялась.
– Извините, не могу пригласить вас. Я жакет надену, посидим на веранде?
– Нет… – Что-то вдруг толкнуло проститься. Оставить пока все как есть, в неопределенности.
– Жду вас на студии, – сказал он. – Не знаю, удастся ли мне самому быть вашим гидом, но, когда придете, непременно первым делом позвоните мне.
Между бровями ее легла чуть заметная – тоньше волоска – складка.
– Не знаю, приду ли. Но я вам очень благодарна. Он понял, что она почему-то раздумала – и ускользнула от него. Оба почувствовали, что эпизод исчерпан. Ему надо ехать, хотя и оставшись ни с чем в самом прямом и практическом смысле: не узнав ни номер телефона, ни даже фамилию ее. Но теперь как-то неловко было спросить.
Она проводила его к машине, овеяв светлой своей красотой, неизведанной новизною; но когда они вышли из тени, между ними оставался лунный просвет шириной в шаг.
– Вот и все? – вырвалось у Стара.
Сожаление мелькнуло на ее лице, но и улыбка на губах мелькнула уклончиво, словно тайная тропинка приоткрылась на миг.
– Очень надеюсь, что мы еще увидимся, – сказала она с оттенком церемонности.
– Мне будет горько, если нет.
На минуту они отдалились друг от друга. Но, развернув машину в соседней аллее, он проехал мимо – она ждала, и он помахал ей, возбужденный и счастливый. Было радостно, что есть еще в мире красота, которую не удастся взвесить на весах актерского отдела.
А дома, сидя за чаем у русского самовара, он ощутил странную тоску. Это воскресла прежняя живая боль, могучая и сладостная. Он раскрыл первый из двух сценариев, составлявших его вечернюю норму. Сейчас он строка за строкой мысленно перенесет их на экран; но прежде он вызвал в памяти Минну. Он сказал ей, что это ровно ничего не значит, что никто ее не может заменить, что он просит прощения.
Вот так примерно протекал день Стара. Я не знаю подробностей болезни, когда она у него началась и т. д. – Стар был скрытен. Но отец мне говорил, что Стар в июле раза два терял сознание. Завтрак на студии описан со слов принца Агге – тот самый, за которым Стар объявил компаньонам, что поставит убыточный фильм, а это что-нибудь да значило, учитывая жесткость его компаньонов, – и ведь Стар сам владел солидным пакетом акций и к тому же по контракту участвовал в прибылях.
Много сведений дал мне Уайли Уайт, и я отнеслась к ним с доверием, потому что Уайли вчувствовался в Стара глубоко – со смесью зависти и восхищения. Сама же я тогда бредила Старом, и, так и знайте, мой рассказ о нем – рассказ влюбленной.
Глава 5
Неделей позже я съездила к нему на студию. Было утро, и я была, по-моему, свежа как утро, и даже надела костюм для верховой езды, чтобы создать впечатление, будто с рассвета резвилась на росных лугах.
– Сегодня брошусь под колесницу Стара, – сказала я заехавшему за мной Уайту.
– Бросаться, так под мою, – предложил Уайли. – Лучшая подержанная автоколесница, какую Морт Флайшэкер когда-либо сбывал из своего каретника.
– Ни за шелка и шоколады! – без запинки отпарировала я. – У вас на Востоке жена.
– Она осталась в прошлом, – сказал Уайли. – Ох, Сесилия, Сесилия. Высокая самооценка – ваш козырь. А только, не будь вы дочкой Пата Брейди, кто бы взглянул на вас?
В отличие от наших матерей, мы не спешим оскорбляться. Стоит ли? Стоят ли этого шпильки приятелей? Теперь женятся не на тебе, а на твоих деньгах, причем советуют тебе бросить сантименты, да ты и сама советуешь. Все теперь проще. Или это еще вопросик? – как мы говаривали в тридцать пятом.
Я включила радио, и под мелодию «Колотится сердце мое» машина стала быстро подниматься по Лавровому Каньону. Но все же Уайли ошибается. Лицо у меня неплохое, хотя и кругловатое, а кожи всякий норовит коснуться, и ноги хороши, и бюстгальтера не требуется. А что натура ершистая, так не Уайту кидать в меня камень.
– Правда, это я умно придумала – с утра к нему пораньше? – спросила я Уайта.
– Ага. К самому занятому человеку в Калифорнии. Он будет признателен. А еще бы лучше разбудить его ночью.
– В том-то и дело, что к ночи он устанет. Стольких перевидает за день, в том числе и смазливых. А я с утра явлюсь – и завладею мыслями.
– Нехорошо, Сесилия. Грубо-расчетливо.
– А что можете вы мне предложить? Только без хамства.
– Я люблю вас, – сказал он не слишком убежденно. – Люблю ваши деньги, но сильней денег люблю вас, а это уже кое-что. И возможно, ваш отец сделает меня помощником продюсера.
– Я могла выйти замуж за блестящего йельца и жить в Саутгемптоне.
Пошарив по шкале, я поймала не то «Без возврата», не то «Погибшие». Песни в том году пошли хорошие, музыка стала опять улучшаться. В разгар кризиса она особо не блистала, лучшими номерами были уцелевшие с двадцатых – такие, как «Синее небо» в исполнении Бенни Гудмена или «Окончен день» Пола Уайтмена. Оркестры, правда, хорошо звучали. Теперь же мне нравилось почти все, не нравилось только, когда отец мурлычет «Доченька, ты приустала за день» для создания чувствительно-родительской атмосферы.
«Без возврата» было не под настроение, и я повертела ручку, отыскала «Собою хороша» – вот мой сорт поэзии. Мы поднялись на гребень взгорья; я оглянусь – воздух был так чист, что различим был каждый листик на Закатной горе, в двух милях от нас. Иногда так поразит это тебя – просто воздух, вольный, незамутненный воздух.
– «Собою хороша, душой мила-а», – запела я.
– Когда будете петь Стару, – сказал Уайли, – вставьте куплет о том, какой из меня получится хороший помощник продюсера.
– О нет, моя песня будет исключительно о нас с ним, – ответила я. – Он взглянет на меня и подумает: «А ведь я смотрел на нее раньше, не видя…»
– Эта строчка прошлогодняя, мы ее теперь вычеркиваем, – сказал Уайли.
– Потом назовет меня «Сеси», как назвал в вечер землетрясения. Скажет, что и не заметил, как я расцвела.
– А вам останется только стоять и таять.
– А я буду стоять и цвести. Он поцелует меня, как целуют ребенка, и…
– Но все это уже есть у меня в разработке, – пожаловался Уайли. – И завтра я кладу ее Стару на стол.
– … и сядет, спрячет лицо в ладони, проговорит, что никогда не думал обо мне как о женщине.
– А-а, успел, значит, ребеночек прижаться во время поцелуя!
– Я же сказала, что стою и цвету. Сколько раз надо повторять: цве-ту.