Но Эми — хлеб с маслом для семейства Эллиот, она служила нам верой и правдой, поэтому предки решили, что я не смею завидовать ее счастью. Само собой, она вышла замуж за старого доброго Способного Энди, и они будут жить, как мои родители, — долго и счастливо.
Омрачил атмосферу праздника только невероятно малый стартовый тираж. В восьмидесятые каждая новая «Удивительная Эми» обычно выходила по сто тысяч экземпляров. Сейчас только десятка. Потому презентация не отличалась особым размахом. А это, прямо скажем, неприлично. Каков, по-вашему, должен быть банкет в честь вымышленного персонажа, которого выпустили в жизнь шестилетней малюткой и благополучно довели до возраста тридцатилетней невесты, а она все еще разговаривает как ребенок? «Фу-ты! — подумала Эми. — Мой дорогой женишок наверняка становится жутким брюзгой, когда не получает желаемого…» Серьезно, это цитата. А целиком текст вызывает желание хорошенько врезать коленом прямо в непорочное влагалище моей тезки. Книжка — для ностальгирующих теток, которые выросли на приключениях Удивительной Эми, но мне почему-то кажется, что вряд ли они захотят читать новинку. Я-то, конечно, прочла. И дала рукописи свое благословение, как это уже случалось много раз. Ранд и Мэрибет опасались, что я могу расценить брак Эми как насмешку над моим собственным сидением в девках. «Я, между прочим, придерживаюсь мнения, что женщина не должна выходить замуж раньше тридцати пяти», — заявила моя мама, окрутившая папу в двадцать три года.
Мои родители всегда переживали, что я могу принять образ Эми слишком близко к сердцу, — не читай о ней слишком много, говорили они. И все же я заметила, что всякий раз, когда я пасую перед чем-то в жизни, Эми с честью выходит из сложной ситуации. В двенадцать лет я окончательно забросила скрипку, а Эми в следующей книге предстала как музыкально одаренная личность. («Фу-ты… Скрипка — это, конечно, тяжкий труд, но тяжкий труд закаляет тело и душу!») В шестнадцать я сорвалась с чемпионата по теннису среди юниоров, чтобы провести выходные с друзьями на берегу моря, и вскоре Эми нашла себя в спорте. («Фу-ты… Мне, конечно, нравится отдыхать с друзьями, но я же подведу себя и команду, если не появлюсь на турнире».) Обычно это бесило меня страшно, но после поступления в Гарвард (кстати, Эми тоже безошибочно выбрала альма-матер моих родителей) мне все стало казаться слишком нелепым, чтобы заморачиваться. Раз уж мои родители, оба детские психологи, выбрали по отношению к родному ребенку подобного рода пассивную агрессию, то пускай они и варятся в собственной глупости, а я буду прикалываться над ними. И над всем остальным.
Презентация показалась мне такой же шизофреничной, как и книга. Проходила она в «Блюнайте», возле Юнион-сквера, полутемном салоне с гнутыми стульями и зеркалами в стиле ар-деко, — предполагается, что они заставят вас почувствовать себя Яркой Молодой Штучкой. Джин и мартини на покачивающихся подносах в руках у официантов с приклеенными улыбками. Жадные журналисты усмехаются и переминаются с ноги на ногу в ожидании халявного хавчика и бухла — напьются-нажрутся и свалят куда-нибудь еще.
Мои родители прохаживаются по салону рука об руку, история их любви неразделима с историей Удивительной Эми. Супружеская пара, чей творческий процесс плодотворен на протяжении четверти века. Родственные души. Так они называют себя, и в этом есть немалая доля истины. Могу поручиться, поскольку изучаю их много лет, с самого детства. В их общении нет острых углов, никаких конфликтов; они движутся по жизни будто сросшиеся медузы — инстинктивно расширяются и сжимаются, плавно перетекая в полости друг друга.
Говорят, что ребенка из распавшейся семьи ожидают тяжелые испытания, но и ребенка от идеального, волшебного брака подстерегают свои ни с чем не сравнимые трудности.
Само собой, мне приходится восседать на бархатной банкетке в углу зала, вдали от суеты, поэтому я могу дать интервью жалкой кучке журналистов-стажеров, которые получили от редакторов задание «поймать цитату».
Что вы почувствовали, когда узнали, что Эми выходит замуж за Энди? Ведь вы все еще не замужем?
Этот вопрос я услышала от:
а) придурковатого лупоглазого юнца, кое-как водрузившего ноутбук на сумку;
б) разодетой зализанной фифы на шпильках фасона «поимей меня»;
в) рьяной татуированной девчонки в прикиде рокабилли, которая оказалась куда внимательнее к судьбе Эми, чем я могла бы ожидать от поклонников этой музыки;
г) все вышеупомянутые.
Ответ: г).
Я сказала:
— О, я так рада за Эми и Энди, я желаю им счастья. Гы-гы-гы…
А вот мои ответы на прочие вопросы. В случайном порядке.
— Да, некоторые черты Эми списаны с меня, а остальное — творческий вымысел.
— Да, я сейчас одинокая и успешная. Никакого Способного Энди в моей жизни нет.
— Нет, я не думаю, что в книге об Эми упрощаются отношения мужчин и женщин.
— Нет, я не могу сказать, что «Удивительная Эми» — однодневка. Она ближе к классике.
— Да, я сейчас одинока. Никакого Способного Энди в моей жизни нет.
— Почему Эми Удивительная, а Энди всего лишь Способный? Да ладно, разве вы не знаете многих успешных, даже обалденно успешных женщин, связавших свою жизнь с Простым Джо или Способным Энди? Это шутка, не записывайте…
— Да, я одинока.
— Да, мои родители — родственные души, можно и так сказать.
— Да, я хочу, чтобы однажды это произошло со мной.
— Да, я не замужем, козлина…
И снова одни и те же вопросы, и так много раз. Я пыталась притворяться, что репортеры заставляют меня задуматься. Они пробовали притворяться, что я заставляю задуматься их. Хвала Господу за бесплатные напитки.
А потом вдруг — надо же, как скоро! — оказывается, что больше нет охотников со мной говорить. Больше никто не хочет со мной говорить. И девушка, специалист по пиару, притворяется, что это и к лучшему: а теперь можете наслаждаться приемом. Я ввинчиваюсь в жиденькую толпу, где мои родители работают на публику. Их лица сияют — Ранд улыбается, показывая зубы, словно доисторическое чудовище, Мэрибет бодро кивает, напоминая курочку. Они стоят рука об руку, смеются вместе, радуются вместе, трепещут вместе. А я подумала: как же отвратительно я одинока.
Я шагаю домой, всхлипывая время от времени. Мне почти тридцать два. Не старуха, особенно для Нью-Йорка, но факт остается фактом — прошли уже годы с того времени, как я по-настоящему кому-то нравилась. Вполне вероятно, что я встречу кого-нибудь и полюблю, но все меньше и меньше шансов, что я полюблю достаточно сильно, чтобы выйти замуж. Я устала гадать, с кем я буду рядом, да и буду ли с кем-то?
У меня много друзей, состоящих в браке. Не тех, кто счастлив в браке, а просто много друзей женаты или замужем. Счастливых, подобно моим родителям, из них очень мало.
Они так сокрушаются по поводу моего одиночества! Еще бы! Умная, симпатичная, милая девушка, с разносторонними интересами и увлечениями, с крутой работой и любящими родителями. И скажем так, при деньгах. Они хмурят брови и притворяются, что подумают, с каким бы мужчиной меня познакомить. Но все мы знаем: знакомить не с кем, всех хороших давно разобрали. И я догадываюсь: тайком они полагают, будто что-то не так со мной, какой-то изъян не позволяет мне удовлетворять мужчин, а им не позволяет удовлетворить меня.
Те, кто не живут душа в душу, а просто пристроились, сокрушаются еще больше. Так не бывает, говорят они, чтобы не найти себе пару. Отношения между полами далеки от совершенства — кто-то притворяется влюбленным, чтобы было с кем спать, кому-то нужен собеседник или просто человек, рядом с которым можно смотреть телевизор, кто-то расчетливо подчиняется супругу — да, сладкий мой, конечно, сладкий мой, — и на все согласен. «Он выполняет твои просьбы, — думаю я, — просто потому, что не дает себе труда задуматься и возразить. Твои мелкие требования для него обременительны и унизительны, и однажды он переспит с хорошенькой молодой сотрудницей, которой от него ничего не надо, а твое сердце будет разбито». Нет, мне подавай мужчину, не уходящего от борьбы, мужчину, который не будет тыкать меня носом в мои слабости, но такого, кому мои слабости будут нравиться хоть немного. И еще. Не надо подталкивать меня к тому виду взаимоотношений, когда супруги постоянно клюют друг друга, маскируя оскорбления под шутки, а сами закатывают глаза или когда «понарошку» цапаются в присутствии друзей, стараясь перетянуть их на свою сторону конфликта. Ужасные отношения «если бы только». «Этот брак был бы счастливым, если бы только…» Думаю, вы и сами можете продолжить список, который получится на удивление длинным.
Таким образом, я понимаю, что не обязана вступать в брак, но от этого мне не легче. Поскольку все мои подруги уже замужем, я провожу пятничные вечера дома, в одиночестве, за бутылкой вина и экзотической едой собственного приготовления. Вроде бы прекрасно — как будто я сама себе идеальная пара. А потом блуждаю по бесконечным вечеринкам и барам, вооруженная идеальным макияжем и многообещающей парфюмерией, и предлагаю себя как необычный десерт. Я желаю встретиться с мужчиной симпатичным и умным, с совершенным мужчиной, но чувствую себя так, будто нахожусь за границей и пытаюсь объясниться, добиваюсь, чтобы меня поняли и узнали. Разве не это суть любых взаимоотношений: понять кого-то, быть понятым самому? «Он меня понимает. Она меня понимает». Разве это не то самое заклинание?
Таким образом, я понимаю, что не обязана вступать в брак, но от этого мне не легче. Поскольку все мои подруги уже замужем, я провожу пятничные вечера дома, в одиночестве, за бутылкой вина и экзотической едой собственного приготовления. Вроде бы прекрасно — как будто я сама себе идеальная пара. А потом блуждаю по бесконечным вечеринкам и барам, вооруженная идеальным макияжем и многообещающей парфюмерией, и предлагаю себя как необычный десерт. Я желаю встретиться с мужчиной симпатичным и умным, с совершенным мужчиной, но чувствую себя так, будто нахожусь за границей и пытаюсь объясниться, добиваюсь, чтобы меня поняли и узнали. Разве не это суть любых взаимоотношений: понять кого-то, быть понятым самому? «Он меня понимает. Она меня понимает». Разве это не то самое заклинание?
Потом весь вечер вы страдаете с якобы совершенным мужчиной — оттого, что ваши шутки могут быть неверно истолкованы, остроумные замечания идут со скрипом или застревают совсем. А бывает так — он понимает, что вы пошутили, но не знает, что ответить, и держит вашу хохму на ладони, как отхаркнутую словесную мокроту, чтобы позже тайком вытереть о брючину. И вы битый час пытаетесь познакомиться поближе, узнать друг друга получше и выпиваете больше, чем следовало бы. В конце концов возвращаетесь домой, в холодную постель, и думаете: «Ничего, все нормально». И вся ваша жизнь — длинная цепочка из таких вот «нормально».
И вдруг вы нарываетесь на Седьмой авеню на Ника Данна, когда собираетесь купить нарезанную кубиками дыню… И бах! Вы знаете, что подходите друг другу. Причем вы оба. У вас общие воспоминания: «Маслина там, правда, только одна, но все-таки…» Сердца ваши бьются в унисон. Тук-тук. Вы подходите друг другу. И внезапная картина перед мысленным взором: чтение в постели и вафли по воскресеньям, смех без причины и его губы прижаты к вашим. И не хочется больше возвращаться к череде «нормально». Да и не получится. Вы думаете: «Это на всю оставшуюся жизнь. Вот оно наконец».
Ник Данн
Тот день.
Вначале я дожидался полицейских на кухне, но от вони сгоревшего чайника так першило в горле, что я с трудом удерживался от рвоты. Поэтому пришлось перебраться на крыльцо, где я уселся на верхнюю ступеньку, заставляя себя сохранять спокойствие. И по-прежнему не оставлял попыток вызвать Эми по мобильному телефону. Получал голосовые сообщения от автоответчика, что она перезвонит, как только сможет. Эми всегда перезванивала. Прошло три часа, я оставил пять сообщений, но моя жена так и не перезвонила.
Я не ждал ее возвращения. Так мог и полиции заявить. Эми никогда бы не оставила чайник на плите. Или дверь нараспашку. И не бросила бы недоглаженную вещь. Эта женщина изойдет на дерьмо, но никогда не бросит начатого проекта — дрессировку мужа-раздолбая, к примеру. На фиджийском пляже в наш медовый месяц, туча тучей, она продралась через миллион страниц «Хроник заводной птицы», бросая уничижительные взгляды на меня, поглощавшего в это время триллер за триллером. После нашего возвращения в Миссури, после потери работы ее жизнь свелась к бесконечной череде мелких и, в общем-то, бессмысленных дел. Платье было бы отутюжено обязательно.
И еще следы в гостиной, которые, вне всяких сомнений, свидетельствовали о борьбе. Я знал, что Эми не позвонит. Я ждал начала следующего акта драмы.
Наступало самое лучшее время дня. В июльском небе ни единого облачка. Медленно садящееся солнце направляло лучи на восток, делая пейзаж золотистым и хмельным, как на полотнах фламандских живописцев. Подъехала полиция. Казалось, я наблюдаю картину со стороны: я, сидящий на ступеньках, вечерняя птица, поющая в ветвях, и два копа, неторопливо покидающие автомобиль, как будто выбрались на пикник за город. Они выглядели почти детьми, немного за двадцать, самоуверенные и равнодушные, привыкшие успокаивать расстроенных родителей, чьи детишки не вернулись домой к положенному времени. Темноволосая, с длинной косой испанка и чернокожий парень с выправкой морпеха. Пока меня здесь не было, в Карфагене прибавилось цветных, но не сказать чтобы очень. Все еще существует серьезное разделение профессий по цвету кожи. Люди, с которыми я имел дело в повседневной жизни, могли работать экспедиторами, санитарами, почтальонами. Копами. «Этот город такой белый, что не по себе становится», — призналась как-то Эми, которая в бурлящем Манхэттене числила одного афроамериканца в друзьях. В ответ я обвинил ее в показушной мультикультурности, в использовании этнических меньшинств в качестве фона, но успеха не добился.
— Мистер Данн? — заговорила женщина. — Я офицер Веласкес. Это офицер Риордан. Как мы понимаем, вы беспокоитесь о своей жене?
Риордан свысока озирал окрестности, посасывая леденец. Я заметил, как его глаза проследили за стремительным полетом птицы над речной гладью. Потом он резко повернулся ко мне. Скривившиеся губы давали понять: он видит то же, что видят и все остальные, — физиономию, по которой так и хочется врезать. Мне, простому парнишке из рабочей ирландской семьи, досталось тело гламурного подонка. Чтобы чуть-чуть смягчить впечатление, я много улыбаюсь, но срабатывает это не всегда. В колледже я даже заказывал очки с простыми, без диоптрий, стеклами, рассчитывая придать себе приветливый вид, не вызывающий агрессии. «Ты что, не врубаешься, что стал еще членообразней?» — спросила Го, после чего я выкинул очки и стал улыбаться старательнее.
— Зайдите в дом и посмотрите сами, — махнул я копам.
Они поднялись по ступенькам, сопровождаемые писком переговорных устройств и поскрипыванием форменных ремней. Стоя на пороге гостиной, я указал на разгром.
— О! — воскликнул офицер Риордан и хрустнул пальцами.
Скуку с него как рукой сняло.
Риордан и Веласкес уселись за обеденный стол и, склонившись над бумагами, задали мне все полагающиеся предварительные вопросы: кто, где, как долго? Их уши, что называется, стояли торчком. Выслушав меня, патрульные сделали звонок, и Риордан сообщил, что следователи выехали. Что ж, имею основания гордиться: мои слова приняты всерьез.
Когда Риордан, дважды спросив, не видел ли я в течение дня поблизости от дома каких бы то ни было незнакомцев, третий раз напомнил о группе карфагенских бродяг, зазвонил телефон. Рванувшись через комнату, я схватил трубку.
— Мистер Данн, — сообщил угрюмый женский голос, — это пансионат «Комфорт-Хилл»…
В этом заведении мы с Го поселили нашего отца, страдающего от болезни Альцгеймера.
— Я не могу говорить, перезвоню позже! — рявкнул я и повесил трубку.
Администраторша «Комфорт-Хилла», неулыбчивая, некоммуникабельная, вызывала у меня отвращение.
Скорее всего, нехватка денег, проклятая нехватка денег являлась причиной того, что персонал никому не создавал комфорта и даже не улыбался. Я понимал, что зря злюсь на этих людей. Просто меня бесила одна лишь мысль, что отец все еще на этом свете, тогда как мама лежит в земле.
Согласно очередности, в этом месяце чек должна была отправлять Го. И я уверен, что июль — ее месяц. Впрочем, как уверен и в том, что она уверена: в июле очередь моя.
Го как-то сказала, что мы, должно быть, подсознательно забываем посылать по почте чек, поскольку не хотим вспоминать о человеке, который является нашим отцом.
Когда я рассказывал Риордану о незнакомце, которого видел в брошенном соседями доме, зазвонил дверной звонок. Мне этот звук показался таким будничным, как если бы я ждал разносчика пиццы.
Вошли два бесконечно усталых детектива. Мужчина стройный, даже тощий, с лицом, сужающимся к подбородку, как капля. Женщина показалась мне жуткой уродиной — просто ходячий кошмар. Круглые глазки, как пуговки, длинный нос, кожа вся в черных точках, длинные жидкие волосы цвета извалявшегося в пыли кролика. Меня растили три женщины: бабушка, мама и ее сестра. Они всегда были веселыми и здоровыми, ладными и крепкими. Но красавицами их никто бы не назвал. Эми стала первой красивой женщиной в моей жизни.
Уродливая заговорила, почти слово в слово повторяя офицера Веласкес:
— Мистер Данн? Я детектив Ронда Бони. Это мой напарник, детектив Джим Джилпин. Как мы поняли, вы беспокоитесь насчет своей жены?
Мой желудок довольно громко заурчал в ответ, но все притворились, что не услышали.
— Мы осмотримся тут, сэр? — проговорил Джилпин.
Я обратил внимание на тяжелые мешки под его глазами и седину в усах. Рубашка не была измятой, но сидела на нем криво; казалось, от него должно вонять сигаретами и дешевым кофе, хотя он пах мылом «Диал».
Я провел их до гостиной и указал еще раз на следы погрома, среди которых копошились на коленях двое молодых копов, как будто рассчитывали найти что-то важное. Бони указала мне на кресло в столовой, подальше от признаков борьбы.