— Скажи на милость… — начал было Дези, но я шикнула на него.
Ник заявил на весь мир, что он не такой уж хороший парень?! Да это маленькая смерть для него, нет, в самом деле микросмерть.
— Но позвольте об этом сказать открыто, Шэрон. Позвольте сказать прямо сейчас. Я совершил измену. Я проявил неуважение к жене. Мне не хотелось оставаться тем, в кого я превратился, но вместо того, чтобы работать над собой, я предпочел легкий путь. Поэтому я изменил ей с девчонкой, которую едва знал. С ней я мог притворяться тем мужчиной, которым мечтал быть, — решительным, сильным, успешным, — потому что ей было не с кем сравнивать. Эта девочка не видела, как я плакал посреди ночи в ванной и утирал слезы полотенцем, когда потерял работу. Она не знала о моих недостатках и слабостях. Я, как последний дурак, убедил себя, что если не стану идеальным, то жене будет не за что любить меня. Мне хотелось выглядеть героем в глазах Эми, а когда я лишился работы, то утратил и чувство собственного достоинства. Если я не герой, то меня вообще нет больше. Шэрон, я умею отличать хорошее от плохого. И я… я поступил плохо.
— Что бы вы сказали вашей жене, если бы она, предположим, могла увидеть и услышать вас сегодня?
— Я скажу: Эми, я тебя люблю. Ты самая замечательная из всех женщин. Ты заслуживаешь лучшего, нежели то, что я давал тебе прежде, поэтому возвращайся, и остаток жизни я проведу в попытках искупить вину перед тобой. Мы вместе отыщем способ, как оставить в прошлом весь этот ужас, а я стану твоим верным спутником на жизненном пути. Вернись домой, Эми, вернись ко мне.
На секунду он прижимает фалангу указательного пальца к ямочке на подбородке — наш секретный знак. Так мы давали понять друг другу, что не врем, — мол, платье в самом деле идет, а статья и впрямь получилась удачной. Знак означал: сейчас я искренен на сто процентов и не собираюсь дурить тебе голову.
Дези тянется к «Сансеру», чтобы отвлечь меня от происходящего на экране:
— Еще вина, дорогая?
— Тсс!
Он выключает у телевизора звук:
— Эми, у тебя доброе сердце. Я знаю, как ты восприимчива ко всем этим… оправданиям. Но каждое его слово — ложь.
— Нет, Ник говорит то, что я всегда хотела услышать. Наконец-то.
Дези поворачивается ко мне анфас, полностью закрыв собой телевизор:
— Ник устроил спектакль. Хочет выглядеть в глазах общественности милым раскаявшимся парнем. Должен признать, он отлично справляется со своей задачей. Но это не имеет ничего общего с действительностью — он даже не подумал прощения попросить за то, что избивал тебя, оскорблял. Я догадываюсь, что за власть этот парень приобрел над тобой. Что-то вроде стокгольмского синдрома.
— Знаю, — отвечаю я. Хотя на самом деле имею в виду, что всегда знаю, какие слова нужно говорить в присутствии Дези. — Ты прав. Ты целиком и полностью прав. Я давно не чувствовала себя в безопасности, Дези, и я все еще… Я вижу его и… борюсь с этим, но он столько лет меня подавлял…
— Может, не следует больше смотреть? — говорит он, гладя мои волосы, наклонившись слишком низко.
— Нет, оставь. Мне не избежать встречи с этим. Но с твоей помощью я смогу преодолеть себя.
Я вкладываю в его ладонь свою кисть. Только бы ты, мать твою, заткнулся.
«Ты самая замечательная из всех женщин. Ты заслуживаешь лучшего, нежели то, что я давал тебе прежде, поэтому возвращайся, и остаток жизни я проведу в попытках искупить вину перед тобой».
Ник меня прощает — я обидел тебя, ты обидела меня, давай вместе отыщем путь к примирению. А что, если его раскаяние чистосердечно? Ник хочет, чтобы я вернулась. Ник стремится снова обрести меня, чтобы ухаживать за мной. Ник мечтает провести оставшуюся жизнь в заботах обо мне, как я того заслуживаю. Звучит заманчиво. Мы могли бы вернуться в Нью-Йорк. После моего исчезновения продажи серии «Удивительная Эми» поползли вверх — три поколения читателей вспомнили, что любят меня. Мои жадные, глупые, безответственные родители снова положат деньги в мой «стабилизационный фонд». Все отдадут, и с процентами.
На самом деле, мне хочется вернуться к прежней жизни. Точнее так: к прежней жизни с новым Ником. С Ником, осознавшим понятия «любовь», «честь» и «долг». Возможно, он усвоил урок. Возможно. Я мечтала (в тесной комнатушке в Озарке, в особняке-западне Дези хватало свободного времени, чтобы помечтать) о том Нике, каким он был в первое время нашего знакомства. Раньше я думала, что буду мечтать о том, как Ника трахнут в задницу в тюрьме, но, оказывается, желание мести постепенно отступало. Я вспоминаю те далекие-далекие дни, когда мы лежали рядом в постели — обнаженные тела на прохладной простыне. Ник смотрит на меня не отрываясь, его палец легонько скользит по моей челюсти, от подбородка к уху, вынуждая меня извиваться; щекочет мочку, а потом пробегает по всем изгибам уха и касается волос. Ник захватывает одну прядь, как сделал, когда мы поцеловались в первый раз, и дважды нежно дергает, как будто звонит в колокольчик. И он говорит: «Ты удивительнее любой книги, ты удивительнее всего, что может быть создано человеческими руками».
Ник «приземлял» меня. Он не походил на Дези, который доставлял мне все, что пожелаю (например, вино или тюльпаны), вынуждая сделать так, как хочется ему, — полюбить его. Ник просто хотел, чтобы я была счастливой, и больше ничего. Может, я заблуждаюсь, конечно, и все дело в его лени. «Я хочу, чтобы ты была счастлива, Эми, — просто потому, что это облегчит мне жизнь». Возможно, я несправедлива к нему. Ну ладно, справедлива, но слегка ошибаюсь. Ни один человек, который любит, не действует согласно утвержденному плану. Так с чем же мне сравнивать?
И вот в чем заключается правда. Пришлось пройти через страшные испытания, чтобы это осознать. Мы с Ником дополняем друг друга. Чего у меня легкий переизбыток, того у него — небольшой недостаток. Я, как шиповник, ощетинилась колючками из-за лишка родительской заботы, а у него миллион колотых ран от отцовских обид. И мои шипы идеально сочетаются с ними.
Я должна вернуться домой.
Ник Данн
Спустя четырнадцать дней.
Я проснулся на кушетке в доме сестры, страдая от похмелья и желания собственными руками удавить жену. Такое со мной бывало довольно часто после того общения с полицией. Я воображаю, как отыскал Эми, расположившуюся в шезлонге со стаканом ананасового сока на каком-нибудь курорте Западного побережья. Ее заботы и тревоги воспарили куда-то ввысь, к безукоризненно синему небу, и тут появляюсь я — грязный и вонючий после долгого путешествия без удобств. Я вырастаю перед ней, заслоняя солнце, и жду, когда же она заметит меня, а потом сжимаю пальцы вокруг совершенного горла с его сухожилиями, трахеей и пульсирующими венами и медленно душу. При этом мы глядим в глаза друг другу и наконец-то приходим к взаимопониманию.
Я ждал ареста. Если не сегодня, то завтра, а если не завтра, то послезавтра. Сперва я воспринял тот факт, что меня беспрепятственно выпустили из участка, как добрый знак, но Таннер быстро вернул меня на грешную землю: «Без найденного тела выдвинуть обвинение в убийстве чрезвычайно сложно. Им придется расставить все точки над „i“. Так что советую переделать за эти дни все важные дела — после ареста у нас будет жуткая запарка».
Прямо за окном переговаривались репортеры. Ребята с кинокамерами желали друг другу доброго утра, словно рабочие на фабрике. Кое-кто неуемный щелкал аппаратом, снимая с разных ракурсов дом Го. Многие прозевали тот момент, когда копы нашли «берлогу» на участке сестры, и мой арест стал делом времени. Теперь никто из нас не рисковал выходить под прицел камер.
Одетая во фланелевые трусы-боксеры и оставшуюся от школьных лет футболку «Батхоул серферз», с ноутбуком на сгибе руки, в комнату вошла Го.
— Опять все ненавидят тебя, — сказала она.
— Будь проклято непостоянство толпы, — ответил я.
— Вчера вечером кто-то слил информацию о сарае, сумочке Эми и дневнике. Теперь ты снова Ник-лжец, Ник-убийца, Ник-предатель. Шэрон Шайбер только что разразилась пространным заявлением: она потрясена до глубины души и ужасно разочарована тем, в каком направлении двинулось наше дело. Ах да! И все говорят о порно — «Убитые стервы».
— «Избитые стервы».
— О, прости, пожалуйста. «Избитые стервы». Таким образом, Ник — сексуальный маньяк, предрасположенный к садизму. Эллен Эббот впала в дикий раж. Всем известно, она безумный противник порнографии.
— Не сомневался. Уверен, что Эми тоже прекрасно осведомлена об этом.
— Ник… — голос сестры дрогнул, — это плохо.
— Го, не имеет ни малейшего значения, кто и что обо мне думает. Мы можем наплевать на всех. Сейчас важно одно: что думает Эми. Изменила ли она отношение ко мне.
— Ты правда веришь, Ник, что она способна так быстро перейти от ненависти к теплым чувствам?
— Не сомневался. Уверен, что Эми тоже прекрасно осведомлена об этом.
— Ник… — голос сестры дрогнул, — это плохо.
— Го, не имеет ни малейшего значения, кто и что обо мне думает. Мы можем наплевать на всех. Сейчас важно одно: что думает Эми. Изменила ли она отношение ко мне.
— Ты правда веришь, Ник, что она способна так быстро перейти от ненависти к теплым чувствам?
Пять лет назад мы уже беседовали на эту тему.
— Да, Го, я верю. Эми никогда не обладала особым даром чувствовать ложь. Когда ей говоришь, что она великолепно выглядит, она верит этому безоговорочно. Когда ей заявляют, что она неотразима, то в ее понимании это не лесть, а непреложный факт. В общем, есть основания полагать, что она верит: я осознал свои ошибки и снова люблю ее. Видит Бог, разве я могу поступить иначе?!
— А если она развила у себя внутренний детектор лжи?
— Но ты же знаешь Эми — она нуждается в победе. Ее не то зацепило, что я изменил, а то, что предпочел ей другую женщину. Она захочет вернуть меня только для того, чтобы почувствовать себя победительницей. Увидев, как я умоляю ее вернуться, чтобы я мог искупить свою вину, она не в силах будет устоять. Как ты думаешь?
— Думаю, идея неплохая, — сказала Го с таким лицом, как если бы желала выигрыша в лотерее.
— А ты можешь предложить какой-нибудь другой гребаный способ?
Мы давно уже не разговаривали с сестрой в таком тоне. Полиция, обнаружив дровяной сарай, устроила Го жесткий допрос. Как, собственно, Таннер Болт и предсказывал. «Вы знали? Вы соучастница?»
Я ждал, что после той ночи она вернется, бурля от ярости, и разразится проклятиями. Но Го лишь смущенно улыбнулась и проскользнула мимо меня в свою комнату. Комнату в доме, который она заложила, чтобы оплатить задаток моему адвокату.
Из-за моего дерьмового поведения сестра оказалась перед лицом финансовых трудностей и вступила в конфликт с законом. Сложившаяся ситуация наполняла Го обидой, а меня стыдом — взрывоопасная смесь для двух человек, замкнутых в тесном пространстве.
— Я вот подумал, не позвонить ли Энди?.. — Я попробовал сменить тему.
— Это просто гениально, Ник! А потом она идет к Эллен Эббот…
— Она не ходила к Эллен Эббот. Она дала пресс-конференцию, где присутствовала Эллен Эббот. Она не держит зла, Го…
— Она дала пресс-конференцию потому, что захотела помочь тебе. Я прямо удивляюсь, что ты не продолжаешь ее трахать.
— Ну, спасибо.
— И что бы ты ей сказал?
— Прощения попросил бы.
— Ага… Ты и правда здорово накосячил.
— Просто мне не нравится, чем все закончилось.
— В последний раз, когда ты общался с Энди, она тебя цапнула, — проговорила сестра нарочито терпеливым голосом. — Не думаю, что у вас найдется какая-то тема для разговора. Вы оба — главные подозреваемые в убийстве. Вы потеряли возможность расстаться мирным путем. Думай головой, Ник!
У нас развилась неприязнь друг к другу, хотя еще недавно такое показалось бы мне немыслимым. И это терзало больше, чем внешние проблемы. Непосредственная опасность, в которую я втравил сестру. В те десять секунд неделю назад, когда я стоял на пороге дровяного сарая и ожидал, что Го прочтет мои мысли, она решила, что я — убийца жены. Я перехватил ее взгляд — так же обжигающе-холодно она смотрела на нашего отца. Еще один дерьмовый мужик, вторгшийся в ее пространство. И я тоже умудрился взглянуть на нее жалкими глазенками нашего папаши — еще одна ничего не стоящая женщина, вздумавшая обижаться на меня.
Я глубоко выдохнул и пожал руку Го. Она стиснула мои пальцы в ответ.
— Поеду-ка домой, — сказал я, сдерживая подступающую тошноту. — Не могу больше терпеть. Жду ареста, уже устал ждать.
Прежде чем она сумела помешать, я схватил свои ключи, рывком распахнул дверь и оказался прямо перед объективами фотокамер. Вспышки ослепили меня, а вопросы репортеров, которых оказалось даже больше, чем я ожидал, оглушили:
— Эй, Ник, вы убили жену?
— Эй, Марго, вы помогали брату прятать улики?
— Гребаные стервятники! — возмутилась Го.
Она выбежала мне на помощь в трусах-боксерах и футболке «Батхоул серферз».
Несколько протестующих потрясали плакатами. Белокурая женщина в солнцезащитных очках развернула в мою сторону транспарант: «Ник, где Эми?»
Крики усилились с появлением моей сестры:
— Марго, ваш брат убил жену?
— Ник убил жену и ребенка?
— Марго, вы под подозрением?
— Ник убил жену?
— Ник убил ребенка?
Я стоял, пытаясь проявить остатки твердости, и сопротивлялся желанию юркнуть обратно за порог. Вдруг Го за моей спиной присела на корточки, откручивая вентиль крана, торчавшего возле ступенек. Сильная струя из поливного шланга ударила по толпе операторов, демонстрантов, смазливых журналисток в костюмах, надетых специально для выступления по телевидению, разгоняя их, будто стадо.
Таким образом, Го прикрыла мой бросок к автомобилю. Упав на сиденье, я дал газ. Вдогонку летел пронзительный смех сестры.
Не меньше десяти минут мне понадобилось, чтобы по подъездной дорожке проехать в гараж. Пришлось продвигаться еле-еле сквозь толпу возмущенных людей. К телеоператорам, которые дежурили под моими окнами, добавились демонстранты — человек двадцать, и в их числе моя соседка Джен Теверер. Мы столкнулись лицом к лицу, и она показала мне плакат: «Где Эми, Ник?»
Наконец автоматические ворота гаража с гудением опустились. Тяжело дыша, я сидел в тесном и жарком пространстве.
Везде я чувствовал себя как в тюрьме. Дверь открылась, дверь закрылась. Дверь открылась, дверь закрылась.
И везде меня преследовал страх.
Оставшуюся часть дня я фантазировал, как убиваю Эми. Ни о чем другом, кроме новых способов душегубства, я и думать не мог. С каким наслаждением я бы вышиб ее не знающие ни сна ни отдыха мозги! Надо отдать Эми должное: сам я тоже был теперь абсолютно свеж и бодр по сравнению с предыдущими годами, прошедшими, похоже, в сонном мороке. Вновь, как в первые дни нашего брака, я был наэлектризован.
Я хотел что-нибудь делать, подгонять события, но ничего не происходило. Вечер сменялся ночью, репортеры потихоньку сворачивались, но я все еще опасался выйти из дому. Хотелось прогуляться по округе, но я до одури боялся.
Энди предала меня. Мэрибет восстала против меня. Го перестала мне доверять. Бони копает под меня. Эми уничтожила меня. Я плеснул себе виски. Пригубил, сжимая пальцами гладкое стекло, а потом запустил им в стену, с интересом наблюдая, как разлетаются сверкающие осколки, прислушиваясь к звону, вдыхая аромат скотча. Ярость во всех органах чувств. «Ах вы, гребаные суки!»
На протяжении всей жизни я пытался быть правильным парнем, человеком, который любит и уважает женщин, мужчиной без пунктиков. А теперь сижу и ненавижу сестру, тещу, любовницу. Воображаю, с каким наслаждением раскроил бы череп жене.
Неожиданно раздался стук в двери. Громкий, частый, как очередь из автомата, он пробрал меня до печенки.
Я распахнул дверь настежь, готовый встретить яростью ярость.
На крыльце стоял мой отец — ни дать ни взять ужасающий призрак, вызванный моим разгневанным разумом. Он взмок и запыхался. Оторванный рукав рубашки висел на одной нитке, всклоченные волосы торчали во все стороны, но глаза не утратили обычной цепкости, из-за чего Билл Данн казался дьявольски умным.
— Она здесь? — отрывисто спросил отец.
— Кто, папа? Кого ты ищешь?
— Сам знаешь кого…
Он оттеснил меня плечом и зашагал через гостиную, оставляя грязные следы на полу. Шел со сжатыми кулаками, наклоняясь вперед так сильно, что, если бы остановился, едва ли удержался бы на ногах. При этом отец бормотал: «Сука-сука-сука-сука…» А пахло от него мятой. Настоящий мятный аромат, не химическая подделка. И на брюках я заметил пятна зелени, будто Билл продирался через чей-то заросший сад.
«Мелкая сука, мелкая сука…» — продолжал бубнить он.
Через столовую, на кухню. Щелкнул выключателем. По стене промчался усатый таракан.
Я тащился следом за отцом, пытаясь его успокоить:
— Папа, папа, почему бы тебе не присесть? Папа, может, стакан воды? Папа…
Он продолжал топать, роняя комья грязи с подошв. У меня сжались кулаки. Вечно этот подонок является когда не надо и делает только хуже!
— Папа! Папа, черт побери! Тут нет никого, кроме меня! Только я!
Он настежь распахнул дверь комнаты для гостей, а потом вернулся в гостиную, не обращая на меня внимания.
— Папа!!!
Я не хотел прикасаться к нему. Боялся, что не сдержусь и ударю. Или не сдержусь и расплачусь.
Когда Билл попытался подняться наверх, в спальню, я заступил ему путь. Одной рукой вцепился в перила, другой — уперся в стену. Человек-преграда.