Разинув рот, стоит дурак, в преддверье тишины, на нем красивый синий фрак и модные штаны...
- Не хочешь отвечать? - Я просто хочу петь, - ответил он. - Татары? Крестовый поход? Не знаю, не знаю...
Стоит, уставясь в небеса, и мнет в руке колпак...
- Может быть, ни при чем. Просто так, к слову. Ты рассказываешь, я рассказываю. Ты о крестовом походе, я о татарах. И тут я, неожиданно для самого себя, заговорил о своих снах. Он сразу же оборвал пение, вскочил, повернул ко мне дергающееся лошадиное лицо, я даже испугался и от испуга замолчал. - Нет-нет, - торопливо заговорил бродяга, - продолжай, пожалуйста, это очень интересно. Я еще раз рассказал ему свои сны. О чужом городе, о цветах. - Ну вот, - он вздохнул и сел точно так же, как я, подтянув колени к подбородку и обняв их руками. - А ты спрашиваешь, какая свалка... Ты же сам прекрасно все понимаешь. - Ничего я не понимаю. - Зато чувствуешь, это еще лучше... Свалка - это то, что тебе не снится. Не приснится. Не может приснится. Вот она, свалка... - он взмахнул тощей костлявой рукой и очертил в воздухе окружность. - Вокруг нас, понимаешь? Я подумал и честно ответил: - Нет. - Вот она, вот, мы с тобой живем на ней, на этой проклятой свалке, здесь и на свет появились, здесь и сдохнем, понимаешь? А где-то есть совсем другая, настоящая жизнь... - Где? Бродяга усмехнулся. - Во всяком случае, в наших снах. - Ты говоришь: настоящая жизнь. А эта - ненастоящая? Он задумался. - Черт его знает, - он вздохнул. - Тоже, вроде бы, настоящая. Но... Не знаю, как бы тебе...Ну вот, представь себе дом. - Какой дом? - Любой. Просто дом. Понимаешь? - Понимаю. - Вот стоит дом. Обыкновенный. В нем живут люди. Нормальные люди. - Кто именно? - Какая разница? Долго живут, понимаешь? И у этих людей есть вещи. - Какие вещи? Бродяга нетерпеливо мотнул головой. - Перестань меня перебивать, - сказал он. - А то собьюсь. Я ведь и сам не очень уверен в том, что я говорю. Чувствовать - это одно, а рассказывать другое. - Я не буду перебивать. - Ну вот. В доме живут люди. У людей имеются вещи. Все то, что их окружает. Понимаешь? Я по-прежнему ничего не понимал. Бродяга видел это. Он досадливо наморщил лоб, лицо его пару раз передернулось. - То, что им мешает, - сказал он, - постепенно накапливается в доме. Всякий хлам, понимаешь? Старье, ветошь, мусор. И для того, чтобы в доме можно было жить, чтобы он от всего этого старья не лопнул, его чистят. Выбрасывают хлам подальше от дома... - он вздохнул. - Ну хоть это тебе понятно? Это мне было понятно, я только не мог понять, к чему он ведет. - Вот так и образуется свалка, - сказал бродяга. - Свалка - и чистый дом. Потом дом перестраивают, переделывают, достраивают. Все, что отслужило, не держит - на свалку. Гнилые балки, разрушенные опоры могут не выдержать, значит, их тоже на свалку. Понял? Я ничего не ответил. - Значит, не понял. Эх-х, - бродяга вздохнул и грустно посмотрел на меня. - Дом - это нормальная жизнь, - сказал он. - Настоящая жизнь, понимаешь? А свалка... Она, конечно, тоже настоящая, но - свалка. Свалка останется свалкой... - он снова лег и закрыл глаза. - Свалка - это н а ш а жизнь, дружище.
13.
Мне снились низкие тучы, бесконечной чередой плывшие по багровому небу. Тучи тяжело дышали, я ощущал на лице их ледяное дыхание. Под ногами скрипел песок. Он был таким же багровым, как небо, словно кто-то плеснул в мир кроваво-красную краску, и она залила все пространство. Я не знал, почему иду, я знал только, что должен идти и ни в коем случае не останавливаться. И я шел по бесконечному плоскому полю, покрытому кровавым песком, а сверху на меня давило затянутое низкими тучами кровавое небо. Я шел по направлению к какому-то сооружению, темневшему на горизонте. Мой путь казался таким же бесконечным, как поле, но все-таки я приближался к сооружению, и скоро мог различить, что это огромные железные ворота. Их створки были широко раскрыты, я чувствовал, что мне необходимо как можно скорее войти в ворота, я ускорил шаги, я побежал, хотя прошел уже невероятно долгий путь, и ноги мои устали. Я бежал, задыхаясь и обливаясь потом, кровавый песок скрипел под ногами, кровавое небо угрожающе гудело над головой, но я не останавливался, пока не добежал до распахнутых железных ворот. И тогда, преодолев непонятную слабость и внезапную робость, я шагнул в ворота и оказался по другую сторону. Здесь было все таким же, как и перед воротами, только облака плыли в другую сторону, а значит, и мне предстояло теперь бежать в другую сторону. И я с ужасом понял, что отныне и навсегда буду обречен проходить через железные ворота, неизвестно зачем и неизвестно кем установленные посреди кровавой безлюдной пустыни под низко гудящим кровавым небом... Ужас этого понимания оказался столь велик, что уничтожил сон, растворил его в себе, и проснувшись я долго не мог справиться с дыханием, словно и правда только что бежал по бесконечному полю. Настроение, когда я вышел к завтраку, было отвратительным, правда, не только от тяжелого, непонятного сна, но и от странного вчерашнего разговора с бродягой. - Последнее время ты выглядишь очень плохо, - сказала мать, подавая мне чай. - Ты, все-таки, должен показаться врачу. Кстати, я тебе уже говорила об этом. - Я просто не выспался, - ответил я. Валек заржал и поперхнулся чаем. Мать недовольно посмотрела на него, но он не обратил внимания. - Рановато загуливаешь, - весело сказал он. - А вообще-то, сынок, пора тебе жениться, зима скоро. - Ему еще рано, - сухо сказала мать. - Кстати, ты куда-то собирался, по-моему. Валек хлопнул себя по лбу. - Чуть не забыл! - он поспешно допил чай. - Бегу! Мы остались одни. - Куда это он? - спросил я. Мать досадливо махнула рукой. - Я же тебе говорила: все заговоры, заговоры... Я вспомнил, что Валек вступил в юную гвардию, группировавшуюся вокруг вице-президента. Обычнок дню его совершеннолетия гвардейские офицеры составляли заговор с целью возведения его на престол. В этом случае президента убивали или, что случалось значительно реже, он сам кончал с собой. Считалось, что заговор, обычно, держится в глубокой тайне. Если президент получал в руки реальные доказательства его существования, смерть постигала вице-президента. И, конечно, всю его гвардию. Мне казалось странным, что о тайных заговорах всегда знали все. Видимо, причины официального раскрытия или нераскрытия их таились в чем-то ином, о чем я не догадывался. - Может быть, тебе действительно не стоит идти в гвардию, - сказала задумчиво мать, - но вот насчет жентьбы Валентин прав: осень на дворе, скоро зима. Самое время жениться. Я молча пил чай. - Все-таки его назначили не евреем, а еретиком, - сказала мать. - Я же говорила, а ты спорил. - Кого? - спросил я. - Нашего замечательного врача. Его вчера казнили. Не как еврея, а как еретика. - Во-первых, я не спорил, - сказал я. - А во-вторых, какая разница? - Разница? - мать задумалась. - Ну, не знаю. Конечно, и то, и другое на "е", но "еретик" длиннее, чем "еврей". - Какая разница, как его казнили. Казнили, все-таки, в живых не оставили, - сказал я. Мать удивленно посмотрела на меня: - В живых? Зачем же его оставлять в живых? У нас уже новый врач назначен. Правда, он еще ничего не умеет. Но это неважно. - Действительно, - сказал я и отставил в сторону чашку. - Какая разница? Еврей или еретик? Жизнь или сон? - А при чем тут сон? - спросила мать. - Ты видишь сны? - я не знаю, как у меня вырвался этот вопрос. Видимо, после разговора с бродягой я все время об этом думал. - Сны? - чашка замерла в руке. Вопрос явно озадачил мать. - Разумеется. Мне снятся сны, так же как всем. - Что тебе снилось сегодня? Она задумалась. - Я не помню. - А вчера? - Говорю же тебе, я не помню! - она поставила чашку. - В конце концов, это мое личное дело. Если тебе не о чем говорить и если ты уже позавтракал, не лучше ли будет прогуляться? у меня много дел, ты меня задерживаешь. - Хорошо, - сказал я. - Не буду тебя задерживать. Пойду погуляю. Наверное, я вновь бесцельно прошатался бы по улицам до самого вечера, если бы в городе не началось нечто непонятное. Когда я вышел на проспект, собираясь прогуляться на площадь, навстречу мне попалась странная процессия. Мне даже подумалось сначала, что осенний карнавал в этом году начался за неделю до праздника урожая, а не после хлебного набега, как обычно. Но когда процессия приблизилась, я понял, что ошибся. Нестройную толпу - несколько сотен человек - возглавлял некто в черном плаще с нашитым на груди белым крестом. Я узнал в нем одного из двух архиэкстрасенсов, споривших вчера по поводу крестового похода на Центральный Рынок. За ним несли огромный, сколоченный из двух плохо обтесаных бревен крест. Люди, составлявшие медленно двигавшуюся толпу, были в разношерстной одежде, но у каждого на груди был нашит такой же крест, как у предводителя. Они шли в молчании, лишь иногда останавливаясь и хором выкрикивая короткое слово. Я не сразу понял, что они кричат. Лишь когда толпа почти поравнялась со мной, я расслышал: - Воскрес! - Кто воскрес? - машинально спросил я. Голос за моей спиной ответил: - Распятый. Я резко обернулся и облегченно вздохнул: - Ты? - это был бродяга. - Пойдем скорее, - он схватил меня за руку и потащил назад к мосту. Встань за дерево, чтобы тебя не видели. - А что случилось? - спросил я, ничего не поняв, но подчинившись. - То и случилось, не видишь разве? - Что - не вижу? - Крестовый поход. Иными словами, новая резня. - А кто воскрес? - спросил я. Бродяга усмехнулся: - Они вчера решили окрестить всех, прежде чем выступят на Центральный Рынок. А чтобы крестились охотнее, кого-то распяли на площади. На том самом кресте, который ты только что видел. Сегодня все только и говорят о том, что распятый воскрес. - А что там делает архиэкстрасенс? - спросил я. - Он теперь не экстрасенс, - торжественно сказал бродяга. - Он теперь папа римский. - А второй где? Бродяга покачал головой. - Боюсь, что уже нигде. Иначе он тоже шел бы с толпой... - Ну вот, сказал он с некоторым облегчением. - Кажется, они прошли. - А почему мы должны были прятаться? - спросил я. - И откуда ты взялся? Он снова выглянул из-за дерева и посмотрел вслед крестоносцам. - Просто шел за ними, хотел понаблюдать, - сказал он. - Так, из чистого любопытства. Хотел определить, действительно ли я сумасшедший, а они нормальные. - И что же? - спросил я. - Определил? Бродяга невесело засмеялся: - Во всяком случае, мы с ними разные, это точно. Если они нормальны, то я, действительно, сумасшедший. - Ты не ответил на вопрос. - То есть? - Зачем нам прятаться. - Как это - зачем? - он удивленно посмотрел на меня. - Разве у тебя на одежде нашит крест? - Ты же видишь, что нет. - Может быть, ты хотел бы его нашить? - Не знаю, - сказал я. - Думаю, что нет. - Следовательно, для них ты - чужой. А как поступают с чужими, мой юный друг? Я неопределенно качнул головой. Это я понимал прекрасно. - Вот тебе и ответ... Ты куда-то собрался? - Никуда, - ответил я. - Надоело сидеть дома. Хотел прогуляться до площади и обратно. - До площади? - он немного подумал. - Что ж, это нехудший вариант. Если не возражаешь, я составлю тебе компанию.
14.
Когда мы с бродягой добрались до площади, она была пуста. На месте резиденции архиэкстрасенсов красовалась хаотичная груда камней - все, что осталось от двухэтажного здания. - Ну вот, - бродяга тяжело вздохнул, провел рукой по лицу. - Они здесь уже побывали. - Кто? - спросил я, не отрывая взгляда от нелепо торчащего посреди каменных обломков обгоревшего остова дверей. На его перекладине покачивался повешенный. - Крестоносцы, - ответил бродяга. - Кстати, тебя интересовало, где второй архиэкстрасенс? Вот он, полюбуйся. - он указал на повешенного. Видимо, первый расторопнее... Ладно, пойдем. - Куда? - Туда, - он указал на развалины. - Сегодня они уже не вернутся. Во всяком случае, я очень на это надеюсь. Так что здесь - самое безопасное место в городе. По крайней мере, на ближайшие несколько часов. - Ты уверен? - Конечно, - по его лицу скользнула не то гримаса, не то улыбка. - Им сейчас хватит дел в других районах. Мы подошли к развалинам, отыскали уголок, более других защищенный от ветра. Бродяга, в который раз, повторил излюбленную свою фразу: - Свалка, малыш. Все это - свалка. Тогда я спросил его о том, что не давало мне покоя все время, с момента нашего прошлого разговора. - Послушай, - сказал я. - Я вот чего понять не могу. Вот ты говорил вчера: свалка, дом... Это я, кажется, понял. Я только не могу понять, кто же нас с тобой выбросил из дома? Кто нас отправил на свалку? Выходит, кто-то лучше, а кто-то хуже? Кто-то живет в доме, кто-то подыхает на свалке, так? Бродяга устало взмахнул рукой. - Все у тебя просто, - сказал он. - Выбросили, отправили на свалку... Да никто нас не выбрасывал. Мы сами себя выбросили. Понимаешь? Мы - вчерашний день. Разве кто-то выбрасывает вчерашний день? Разве не сам он уходит? - И что же? - спросил я. - Что же с нами будет? За нами никто не придет? - Ты можешь прийти во вчерашний день? - тихо спросил он. - Ты можешь разглядеть его? Я непонимающе посмотрел на него. - Разве можно вернуться во вчерашний день? - спросил он еле слышно. Разве вчерашний день существует? - Не знаю. - ответил я. - Не представляю. Так что же теперь с нами будет? Даже ты этого не знаешь? Бродяга невесело улыбнулся. - Боюсь, что это я как раз знаю. Плохо будет, очень плохо... Понимаешь, сказал он, - меня не оставляет мысль, что все дело в словах. - Не знаю, - сказал я. - Вряд ли. Бродяга скосил глаза вправо, туда, где ветер трепал ободранную мантию повешенного. - Ну, хорошо, попробую пояснить, - сказал бродяга. - Я тебе уже рассказал, что происходило после решения о крестовом походе? Ну-ка, повтори. Я помрачнел. Мне хотелось просто сидеть в этой груде камней. Как ни странно, но здесь было довольно уютно - ветер не продувал, остаток козырька над нами укрыл бы от дождя, в случае, если бы дождь пошел. - Что молчишь? - тон бродяги стал требовательнее. - Думай, черт тебя побери! - Решили перебить язычников, - неохотно сказал я. - По-старому экстрасенсов. - Дальше. - Устроили крещение. - Дальше. - Никто не хотел. - Дальше. - Кого-то распяли, - сказал я. - Да ладно, все это было еще вчера. - Правильно. А сегодня сообщили, что распятый воскрес. И все побежали окунаться в реку и кричать, что они христиане и крестоносцы. - Почти все, - сказал я. - Почти, - бродяга согласно кивнул головой. - Остальных все равно - либо окрестят, либо перебьют. И нас с тобою тоже... Все перепутано. Все логично, и все - вопреки логике. Потому я и говорю: идет какая-то грязная игра словами. Грязная и кровавая. Для того, чтобы сжечь резиденцию архиэкстрасенса, а его самого повесить, необходимо обозначить его словом "язычник". Для того, чтобы сжечь ненужного человека, пусть даже соседа, следует назначить его евреем. Можно еще удачнее - убить, а уже мертвого назначить кем угодно.Персы становятся персами в тот момент, когда воюют со спартанцами. И наоборот. Какой-то дурачок, распятый вчера на площади Христос, потому что его распяли. Воскрес - потому что Христос. И так далее. - Правда, воскрес? - Нет, конечно, - бродяга нахмурился. - Это же игра...Все будет очень плохо. - Куда уж хуже, - сказал я. - Хуже, хуже, - он закрыл глаза. - Поверь мне. Началась игра словами. Погибнет все. Слова - очень опасная вещь. Говорят, прежде чем создать мир, Бог создал буквы. А теперь люди извратили их смысл. Значит, все погибнет. Все погибнут... Слышишь? - спросил вдруг он. Я прислушался. - Ничего не слышу. - Потому что ты еще мальчишка. Слышишь, какая тишина? Это ведь особая тишина, жуткая тишина, тишина разрушенных слов... Слова кричат, эта тишина соткана из крика... Э-э-эх...
Разинув рот, стоит дурак, В преддверье тишины, На нем красивый синий фрак И модные штаны...
- Расскажи о Сатанинской пристани, - сказал я. - О чем? - он приоткрыл один глаз и посмотрел на меня. - О какой еще пристани? Я забыл, что он называет это иначе. - О вокзале. - Ах, о вокзале... Тоже выдумал: Сатанинская пристань. Слова-то какие бр-р... - Проклятое место, - пояснил я. - Потому и название такое. - Или наоборот, - сказал бродяга. - Название такое - потому и место проклято.
Стоит, уставясь в небеса И мнет в руке колпак. Его седые волоса Завиты кое-как...
- Не расскажешь? - спросил я. - Опять, - сказал он с досадой. - Опять ты меня перебил. Я допою когда-нибудь мою песенку или нет? - Не хочу я слушать твою песенку. Я хочу слушать о вокзале. - О вокзале... - бродяга вздохнул. - О вокзале... - он задумался, и я не мешал ему думать. - Там холодно, - сказал вдруг он. - Там очень холодно. Словно ледяное дыхание какого-то чудовища тебя обволакивет, обжигает... он снова замолчал. - А может быть, это просто страх. Мой собственный страх, и никакого холода в действительности... Знаешь, - сказал вдруг он, и голос его показался мне необычным. - Тебе никто не мешает самому отправиться туда. Мне показалось, что я ослышался. - Да-да, - повторил бродяга, глядя перед собой. - Я стар, мне не дождаться поезда. Будь я моложе, я бы попробовал. - Ты же говорил, что там можно не выдержать... Он вяло махнул рукой. - Я говорил. А ты не слушай и не верь. Если кто и смог бы там выдержать, так это ты. - Почему? - Потому... - он посмотрел мне в глаза. - Потому что ты видишь эти сны. Потому что ты ходишь без оружия. Вот почему. Потому что здесь тебе не место. Уходи. Оставь этот город за спиной. Мысли мои начали путаться. Уйти из города? На Сатанинскую... то есть, на вокзал? И остаться там, пока не придет поезд?.. Уйти... Умереть? - Я... - я сглотнул слюну и откашлялся. - Я даже не знаю, куда идти. Бродяга усмехнулся. - Это не имеет значения. Куда бы ты ни пошел, придешь на вокзал. Так что уходи. Прямо сегодня. Сейчас. - Нет, - сказал я. - Без тебя я никуда не пойду. - Малыш, - сказал он усталым голосом. - Не говори чепухи. Ты ведь не собираешься в крестоносцы? - Нет, конечно. - Значит, тебя убьют. Назначат язычником, экстрасенсом, евреем, Бог знает, кем еще, и убьют. - А тебя? - спросил я. - Тебя разве не убьют? - Сумасшедшие имеют определенные привилегии. Благодаря им сумасшедшие зачастую выживают там, где нормальные люди гибнут. - А... - начал было я, но бродяга вдруг прошептал: - Тс-с... - он смотрел куда=то в сторону, лицо его приняло озабоченное выражение. - Кажется, я зря надеялся... Беги! Я не успел сообразить, что случилось, а ноги уже несли меня прочь. Добежав до угла я остановился и оглянулся. Подошли несколько солдат с грубо нашитыми матерчатыми крестами на плащах и остановились подле сидящего бродяги. Один из них что-то сказал, обращаясь к нему. Бродяга помотал головой. Солдат отступил на шаг и поднял арбалет. Я отпрянул за угол. Когда я снова выглянул, крестоносцев уже не было. Бродяга сидел на прежнем месте, привычно вытянув ноги и прислонившись к остаткам стены. Я подошел к нему. Он не пошевелился. В его груди торчала стрела, но он был еще жив. - Птицы... - прохрипел он. - Ты посмотри... Птицы... Давно не видел... Редко смотрел... вверх... Я поднял голову. Большая птица плавно кружила над нами, ее распластанные крылья в солнечных лучах казались рубиновыми. Я некоторое время следил за ней, потом снова посмотрел на бродягу, но его глаза уже не видели ничего. Я осторожно прикрыл его одеялом и ушел.
15.
Я пробирался задворками, не зная толком, куда собираюсь идти. Меня вновь охватило какое-то странное спокойствие. Если бы сейчас встретились крестоносцы, я не стал бы бежать или сопротивляться. Мне было все равно. В таком состоянии я пришел домой. - Наконец-то, - сказала мать. На ней было вечернее бархатное платье, на груди - большой золотой крест. - Где ты пропадаешь целыми днями? - Где Валек? - спросил я. Не потому, что меня это действительно интересовало, просто надо было что-нибудь сказать. - Валек? - мать на минуту задумалась. - Ах да, Валек... Он в погребе, она ушла в свою комнату. Я сел на скамью, прислонившись к стене и вытянув ноги. Тут мне пришло в голову. что я сижу так, как обычно сидел бродяга. Мне стало неприятно, я поспешно встал. - Что он делает в погребе? - спросил я. - Ничего, - отозвалась мать. - Просто сидит. Прячется. Кстати, - она вышла из-за шторы, закрывавшей вход в спальню, - отнеси ему поесть. Там, по-моему, все кончилось, он ведь со вчерашнего дня там сидит. А я не люблю ходить по этой лестнице, того и гляди, ступени обвалятся... Там, на столе - хлеб. Отнеси ему, пожалуйста. - От кого он прячется? - спросил я. - Неужели от крестоносцев? Мать удивленно подняла брови. - От кого? - От крестоносцев. - При чем тут крестоносцы? - она пожала плечами. - Просто заговор не удался. Кто-то выдал. В последнюю минуту, как всегда. Бедняжке Василию отрубили голову. А Валентин залез в погреб... Или нет, сначала Валентин залез в погреб, а потом Василию отрубили голову. - Давно? - Позавчера. - А президент? - Который? - Который казнил вице. - Ах, этот... Не помню точно... - рассеянно ответила мать. - У нас при дворе говорили, что он умер сегодня утром. Или вчера. Я не интересовалась подробностями. Ты случайно не видел моих заколок? Только что лежали на столе, а теперь их нет. Я взял кусок хлеба и спустился в погреб. Валек сидел у большого ящика, на котором стояла горящая свеча, и как=будто спал. - Валек, - тихонько позвал я. Он вскочил, отпрянул в тень, едва не опрокинув ящик. Узнав меня, облегченно вздохнул: - Ты, сынок? Ну, что там, наверху? Я протянул ему хлеб. Он ел жадно, лицо его, в слабом колеблющемся свете казалось осунувшимся, под глазами лежали глубокие тени. Поев, он выжидательно уставился на меня. - Ну? - спросил он. - Что там? Что нового? - Ничего нового, - ответил я. - Резня, обычная резня. Валек озадаченно посмотрел на меня. - Резня? Какая резня? - Крестоносцы режут язычников. - Крестоносцы? Какие крестоносцы?.. Ах, эти. Которые на Центральный Рынок собрались, - он махнул рукой. - Да ну, ерунда это. Наша гвардия цела, не знаешь? - Не знаю. - А президент? - Ваш? - Чей же еще? - Говорят, умер. - Ну?! - Валек возликовал. - Вот здорово! Что ж ты сразу не сказал?! Я промолчал. - Теперь мы им покажем! - весело крикнул Валек. - Не глупи, сынок, айда со мной, я запишу тебя в гвардию. - Вице казнили, - напомнил я. - Какого вице? - непонимающе спросил Валек. - Вице-президента твоего. - Моего? Ну и что? Это ерунда, сынок, это глупости, - он махнул рукой. Главное, что старый козел сдох. Наша взяла. Вице-президента можно найти нового. Мы теперь живо приберем их к рукам. Кого "их", я не понял. Я молча смотрел, как он поднимался по разваливающейся лесенке вверх и весело насвистывал гвардейский марш. Открылась и закрылась сколоченная из широких досок дверь, я остался один. Я вернулся к ящику, на котором горела свеча, и сел на скрипучий колченогий табурет. Мне не хотелось наверх. Я сидел и смотрел на ровный желтый язычок пламени. Я думал о бродяге. О птицах, которых он редко видел и которые появились над ним в час его смерти. О доме и о свалке. О Сатанинской пристани. О... - Уйди отсюда, оставь этот город за спиной... Голос бродяги прозвучал так реально и близко, что я содрогнулся. Язычок свечи качнулся от моего движения. - Оставь этот город за спиной. Оставить город? Уйти? На Сатанинскую пристань? То есть, на железнодорожный вокзал? Дрожь пробрала меня до костей, на лбу выступил холодный пот, словно я уже стою на перроне в полной тишине и жду поезда, а передо мной лежат рельсы, ведущие из никуда в никуда. "... Ноги будто примерзли... ледяные когти... хватают за сердце... ледяное дыхание... дыхание..." Ледяное дыхание... Я задул свечу и поднялся. Хочу я наверх или нет, но не сидеть же вечно в погребе. Я ощупью нашел лестничные перила. Дом был пуст, ни матери, ни рыжего Валика, видимо, ушли: мать - во дворец, Валек - в казарму. "...Уйди отсюда, уйди со свалки, оставь этот город за спиной..." Я вышел на крыльцо и замер от неожиданности: в воротах стояла Моя Девушка. В первое мгновение мне показалось, что она голая. Солнце светило ей в спину, и платье просвечивало насквозь, словно его не было, а была лишь дымка, прозрачное облачко вокруг ее хрупкой фигурки. - Ты... - я растерялся. Эти несколько дней я провел без нее, у меня было чувство, что она исчезла. - Ты где пропадал? - спросила она. - Почему не приходил? - Не мог. - Другие могут, а ты нет, - сказала она капризно. - Почему ты никогда не можешь того, что могут другие? - Ты опять забыла поздороваться, - сказал я. - Погуляем? - Конечно, - сказал я. - Мы не просто погуляем. Мы уйдем отсюда. - Как это? Я принялся рассказывать ей о бродяге, о том, что услышал от него, о том, что происхдило здесь в последние дни. - Очень интересно, - сказала Моя Девушка. - К чему ты все это рассказываешь? Тогда я рассказал ей о своих снах. Сны ее заинтересовали. - Вот странно, - сказала она. - И часто ты видишь такие сны? - Часто, а что? - Странно, - повторила Моя Девушка. - А мне, почему-то, совсем другое снится. Во всяком случае, так мне кажется. Честно говоря, я не помню ни одного своего сна. - Неважно, - сказал я. - Это неважно. Я просто хочу, чтобы ты поняла - мы должны уйти. Вместе, понимаешь? Моя Девушка слегка покраснела. - Если я тебе нужна, - сказала она, - ты должен пойти к моей матери и сказать ей, что хочешь на мне жениться. - Жениться? - Конечно, - она улыбнулась. - И заплатить. Вот и все. Цены на невест сейчас низкие, почти те же, что в марте. "Тебе жениться пора, - сказал Валек. - А то зима скоро". Я отвернулся от нее, подошел к врытой в землю скамейке и сел. - Что ты молчишь? - Подойди, - сказал я. - Сядь рядом со мной. Она подчинилась. - Послушай, - сказал я. - Неужели ты не понимаешь? Неужели ты не понимаешь, что мы должны отсюда уйти? Это же свалка, понимаешь, свалка!! Разве можно жениться на свалке?! Разве недостаточно того, что мы родились здесь? Она нахмурилась. - Ты странный. - Я не странный, - терпеливо сказал я. - Я нормальный. Моя Девушка поднялась со скамьи. - Ты странный, - повторила она. - Такой же странный, как твои сны, - она медленно пошла к калитке. У калитки остановилась, искоса глянула на меня. - Я никуда не пойду с тобой. Я догнал ее на улице. - Подожди, - я взял ее за руку. - Подожди... Она остановилась. Уговаривать ее я больше не мог. Я крепче взял ее за руку и повел за собой. Она попыталась высвободиться, потом подчинилась и молча пошла рядом. Рука ее безвольно лежала в моей руке, босые ноги ступали рядом с моими ногами. Наша улица никогда не отличалась оживленностью. Окраина есть окраина утром ли, вечером, в полдень - прохожие встречались здесь редко. Так что если сегодня она показалась мне особено пустой, по-настоящему вымершей, то причиной была тишина - душная и давящая, непривычная тишина, о которой как-то раз сказал бродяга. В полном одиночестве дошли мы почти до конца улицы, до моста. Здесь я остановился, не выпуская руки Моей Девушки. Во рту появилась теплая горечь. - Валек... - прошептал я. - Рыжий... Валек висел на покосившемся телеграфном столбе, нелепо растопырив руки. Хорошо, что мне не было видно его лица, только затылок, поросший рыжими космами, и большой грубый узел за ухом. - Говорил ведь тебе: крестоносцы... Моя Девушка молчала. Голова ее была опущена, на повешенного она даже не взглянула. - Пойдем, - сказал я. - Пора. Она подняла голову. Взгляд был холодным и чужим. - Отпусти. Я разжал руку. - Я никуда с тобой не пойду, - сказала она. - Я не хочу с тобой идти. - Почему? - Мне с тобой плохо, - сказала Моя Девушка. Я медленно опустился на ступеньку, ведущую к мостику, и прижался затылком к холодным перилам. - Прощай, - сказала Моя Девушка и пошла по мостику в сторону проспекта. Она ни разу не оглянулась, а я не пытался ее удержать. Я сидел и смотрел, как она уходит. Что-то сдавило мне грудь, я почувствовал ледяную тяжесть. Я подумал, что именно так чувствовал себя бродяга, когда впервые пришел на запретное место. Моя Девушка уходила все дальше, но мне казалось, что она не уходит, а медленно тает у меня на глазах, становится все тоньше и тоньше, солнце уже светило сквозь нее так же, как раньше - сквозь ее платье. Я понимал, что больше никогда не увижу ее, и то, что я вижу сейчас - всего лишь память о ней, и эту память смывает чья-то невидимая рука. Я вздохнул и закрыл глаза. Вот и нет Моей Девушки. И рыжего Валька нет, нет моего второго, глупого и нахального отца, подарившего мне меч и звавшего в гвардию. Может быть, и других не было, не было отца, не было бродяги, я все это увидел в собственных снах, нафантазировал и, неизвестно с чего, вдруг поверил. В действительности все это было бредом, наваждением, болезнью воспаленной крови. Поднялся ветер, он был холоден и он принес с собою голоса - их голоса. - Пора начинать, - это сказал отец. - Не хочу, - прошептал я, и голос исчез. - Попроси у отца прощения, - это сказала мать. - Не хочу, - ответил я, и голос исчез. - Женись на мне, - это сказала Моя Девушка. - Не хочу! - выкрикнул я, и голос исчез. - Уйди из этого города, - это сказал бродяга. - Не хочу!!. - заорал я. - Не уйду!!! Все. Нет никого. Есть только я - и этот проклятый город. Я - и эта проклятая свалка. Я почувствовал, как, под порывами ледяного ветра стынет и стягивается кожа на моем лице. И - странное дело - именно сейчас, именно здесь я, наконец-то, ощутил покой, настоящий покой. Потому что сейчас, сидя у моста, под телеграфным столбом, на котором вырос сегодня ужасный уродливый плод, я слушал ветер и думал о том, что произойдет дальше. Я знал, что сейчас уйду отсюда. Не на железнодорожный вокзал, не на Центральный Рынок, не куда-то конкретно - просто отсюда - с этой улицы, подальше от дома, ставшего мне чужим. Я знал, что буду долго, очень долго бродить по каменистым, разбитым улицам, и улицы эти будут казаться мне незнакомыми и враждебными, хотя никто - это я знал точно - никто не причинит мне зла. Потому что никого не встречу я в городе, ни с кем не придется мне останавливаться. Я знал, что буду кружить безлюдными улицами до тех пор, пока не устану и не усядусь где-нибудь, на каком-нибудь перекрестке. Усядусь прямо на землю, в пыль, и с наслаждением вытяну ноги. И буду сидеть вот так - долго, может быть, дольше, чем бродил. Я буду сидеть так, в пыли, вытянув ноги, до тех пор, пока не наткнется на меня незнакомый плачущий мальчишка. Я усажу его рядом, я утру ему слезы. Я расскажу ему о городах. Я расскажу ему о вокзале. Я расскажу ему о словах и о снах. Может быть, я расскажу ему о бродяге. Словом, расскажу обо всем, что знаю сам. Но это будет потом. А пока что я сидел у мостика и напевал песенку бродяги: