– Вот, видите? Это были пули, – не без гордости сказала Оля.
– Всего лишь дробь, – возразил Малинин. – Наверное, это сосед по воронам палил, маразматик старый…
Он забарабанил пальцами по столу.
Сосед, конечно, маразматик… Но – как знать?
Дробинки, при всей их легкости, придавали дедуктивной конструкции Ольги Павловны определенный вес. К тому же ранее Андрей уже успел убедиться, что Оле действительно кто-то присылал порнографические сообщения.
– И все же, давайте не будем спешить с выводами, – предложил он, вставая из-за стола.
Похвально самостоятельный Ваня Пух уже удрал в свою комнату и аппетитно хрустел там каким-то плодовоовощным десертом.
– Да, утро вечера мудренее, – согласилась сказительница Романчикова.
– Эээ… Насчет утра… – Малинин замялся. – Признаться, мне бы не хотелось в этот поздний час вновь совершать челночную поездку в город, а поездка на такси обойдется очень недешево… Да и неясно пока, не подвергаетесь ли вы реальной опасности в связи с воображаемым маньяком… Короче говоря, я…
– Вы предлагаете мне ночевать у вас? – резюмировала Оля.
Удивительно, но она даже не смутилась.
В отличие от Малинина.
– Я думаю, вам понравится в тетиной комнате, – пробормотал он и посмотрел на лампадку. – Тем тепло и… гм… темно…
«Он не маньяк, но сексуальный!» – одобрительно шепнул Оле внутренний голос.
– Отлично! – сказала она благожелательным учительским голосом и проследовала в отведенное ей помещение легким шагом баядерки.
– Разбитое окно – это разбитое окно, и ни запятнанная клеенка, ни святой непорочный крест не защитят дом от зимнего холода, – рассуждал Малинин, ежась под тулупом, наброшенным на голые плечи на манер казачьей бурки.
Ваня Пух, которому в родной медвежьей шубе было вполне тепло, оставил разглагольствования хозяина без внимания. Зато он с удовольствием доел вчерашние макароны, к утру превратившиеся в плотную массу. Она походила на белую рифленую резину и шмякнулась из кастрюли в миску толстой круглой подушкой, перед которой неизбежно спасовали бы любые столовые приборы.
– Будь мужчиной, соверши открытие! Открой холодильник! – продолжал вещать Малинин, сам себя агитируя на маленький подвиг.
Он сознавал, что в обязанности гостеприимного хозяина, предложившего ночлег хорошей незамужней девушке, входит предоставление гостье завтрака. Но не в постель, конечно! Завтрак в постель она пока еще не заслужила.
Ведомый в равной степени чувством долга и чувством голода, Малинин расковал холодильник и приготовил яичницу.
Оля почувствовала манящий запах и вышла из тетушкиной кельи, укрывшись старым клетчатым пледом аля черепаха Тортилла.
– Доброе утро! – сказала она, смущаясь своего внешнего вида.
– Доброе утро, – весело согласился Малинин.
А утро с ними обоими не согласилось и вскоре показало себя с самой худшей стороны.
Неприятности возникали в режиме цепной реакции.
За завтраком Оля поранилась о крошечный осколок. Он попался ей под руку за столом, да так неудачно, что располосовал сразу три пальца.
– Ничего, до свадьбы заживет, – утешил раненую Малинин, обработав порезы зеленкой.
С помощью ваты и бинта он соорудил на Олиной руке прелестную белую рукавичку, такую пухлую, что она с трудом протиснулась в рукав пальто.
Из-за этого вскоре возникла новая неприятность.
Вернувшись домой, Оля не смогла раздеться самостоятельно и некоторое время металась по прихожей, вся перекосившись и хлопая черными крыльями, точно подбитая ворона. Это встревожило заботливую маму Галину Викторовну.
– Оля! Что случилось?! – испуганно ахнула она. – Где ты была?!
Вообще-то Оля еще вечером отправила маме предупредительную эсэмэску: «Овчинников опять учудил, буду утром».
Поскольку имя проблемного пятиклассника Вити Овчинникова – благодаря постоянным рассказам Ольги Павловны – в семье Романчиковых было на слуху, в расшифровке это короткое сообщение не нуждалось. Неугомонный Овчинников то и дело разнообразно чудил, и Оля, относившаяся к своим обязанностям классного руководителя очень ответственно, время от времени коротала вечера и даже ночи то в детской комнате полиции, то в травмпункте. Компанию там ей неизменно составляли многострадальные родители далеко не святого чудотворца Овчинникова, люди вполне приличные и даже приятные, так что папа и мама Романчиковы за свое собственное дитя не волновались. Но еще никогда Оля не возвращалась из походов по грешную душу Овчинникова с физическими травмами.
– Кто это сделал? Овчинников? – шумно ужасалась мама, укачивая в ладонях дочкину руку в ватно-марлевой обмотке. – Он оказал сопротивление?!
– Это не он, – стыдясь необходимости обманывать маму и дополнительно позорить легендарного Овчинникова, сказала Оля. – Это кошка.
– А что Овчинников делал с кошкой? – Мама продолжала безудержно ужасаться.
Очевидно, об Овчинникове у нее сложилось самое скверное мнение.
– Он ее спасал, – придумала совестливая Оля, желая хоть немного обелить оклеветанного Овчинникова.
Привлеченные шумом, явились папа и Костик.
– От чего он ее спасал? – спросил папа.
– Как он ее спасал? – спросил Костик.
Пришлось сказительнице Романчиковой сочинять душещипательную историю про кошку, которая убежала из дома, заблудилась в ночном парке, залезла на дерево и громко и жалобно оттуда кричала. Овчинников, который тоже убежал из дома, заблудшую кошку в ночном парке нашел и попытался с дерева снять. А Ольга Павловна, которая искала убежавшего из дома Овчинникова, нашла его на дереве вместе с кошкой и, разумеется, включилась в спасательную операцию.
– Ах, Олюшка! Если бы все педагоги относились к своей работе так же, как ты, в стране не было бы проблем с трудными детьми, – похвалила дочку мама.
– Хотя все равно остались бы проблемы с трудными кошками, – съязвил Костик, пытаясь проскользнуть мимо мамы и сестры к наружной двери.
– Стой! Куда? – окликнула его бдительная Оля.
– В кино, на утренний сеанс! Можно?
– Можно, – разрешила Оля. – Только номер школы мне набери, пожалуйста.
Левой рукой она сняла телефонную трубку, а правой помахала в воздухе, бессловесно объясняя, что испытывает затруднение с попаданием толстыми забинтованными пальцами в мелкие дырочки телефонного диска. Аппарат был новый, но стилизованный под «советскую старину».
Телефон школьной учительской, где Ольга Павловна проводила огорчительно много времени, в семье Романчиковых все знали наизусть. Костик торопливо набрал нужный номер, сунул сестре в руку трубку и тут же удрал. Любящая мама Галина Викторовна, успокоенная штатным развитием ситуации, удалилась в гостиную, бормоча на ходу: «Все школа да школа, работа да работа, никакой личной жизни у бедной девочки, просто беда!»
Благополучно спровадив любопытную родительницу, бедная девочка уже хотела было положить трубку на рычаг, но тут на другом конце провода неожиданно аллекнули. Хотя вообще-то во время каникул в учительской никого не должно было быть!
– Доброе утро, а кто это? – удивилась Оля.
– А вы хто? – опасливо спросил немолодой женский голос.
– Я Ольга Павловна Романчикова, учитель русского языка и ли…
– Романчикова?! – Немолодой женский голос сорвался на задорный визг. – Романчикова, вы не учитель! Вы просто… просто… проститутка вы какая-то!
– Что?!
Оля на секунду опешила, а потом поняла, что торопыга Костик, очевидно, перепутал цифры.
– Простите, кажется, я ошиблась номером, – извинилась она.
– Да что ж вы все ошибаетесь-то? – сердито фыркнули в трубке. – И он ошибся, и она ошиблась!
– Кто – он?
– А то вы не знаете! Мужик ваш, полюбовник, охальник, ишь, гад, какие слова говорит, да куда звонит еще – в школу! Совести у вас нет, Романчикова, вы еще при детках начните шашни свои крутить, твари бесстыжие!
Высоко подняв брови, Оля выслушала этот гневный монолог, моргнула, сглотнула и положила трубку.
Щеки у нее горели. В голове загудело, как в самоваре. Не помешало бы уточнить у визг-ливой собеседницы детали, но в целом картина была ясна.
«Картина Репкина», – шизоидно буркнул внутренний голос.
Не сумев устранить Ольгу Павловну физически, маньяк убивал ее морально.
Подумать только, он позвонил со своими гадостями в школу!
Это было ужасно, и Оля расплакалась.
С минуту она сидела на тумбе трюмо, смахивая слезы ватно-марлевой варежкой и размеренно шмыгая носом. Потом дверь гостиной слабо завибрировала, и цветное стекло в ней померкло: на витраж особо крупной аппликацией налегла Галина Викторовна.
– Сказать ей или не сказать? – услышала Оля мамин шепот.
– Сказать, – прошептал в ответ папа. – Или не сказать. Я даже не знаю!
– Я знаю! – повысила голос Оля. – Сказать! Что там у вас, говорите!
Дверь открылась, и в проеме показались супруги Романчиковы, сросшиеся щеками, как сиамские близнецы.
– Я знаю! – повысила голос Оля. – Сказать! Что там у вас, говорите!
Дверь открылась, и в проеме показались супруги Романчиковы, сросшиеся щеками, как сиамские близнецы.
– Олюшка, это насчет Дашеньки, – жалостливо сказала Галина Викторовна. – Похороны сегодня, в два часа.
– Ой, елки! – горестно воскликнула Оля.
А может быть, она воскликнула «Ой, Елка!» – мама с папой не расслышали точно.
Зато разревелась их дочка шумно, в голос.
Такую Ольгу Павловну никогда не видели в пятом «Б». Такая Ольга Павловна разжалобила бы даже непробиваемого Витьку Овчинникова!
Спустя секунду мама обняла вздрагивающие Олины плечи, спустя минуту папа щедро напоил дочь валерианкой, через четверть часа Оля уснула, укрытая бабушкиной шерстяной шалью, в своей комнате.
К двум часам она не проснулась, а любящая мама не стала ее будить, и на похороны своей лучшей подруги Оля безобразно опоздала.
Принято считать, что кладбище – место тихое. Конечно, и там бывает аншлаг в Родительский день, когда все приличные люди навещают и приводят в порядок могилки близких, но это случается раз в году. Иноземная мода использовать погосты как парки для пеших прогулок и велосипедной езды в России пока не прижилась, так что в промежутке между более или менее пышными церемониями прощания отечественные кладбища – места несуетные.
Тем не менее в этот будний день по центральной аллее старого кладбища двигалась плотная группа людей, разительно отличавшаяся от типичной похоронной процессии отсутствием покойника.
Отметив это необычное обстоятельство, кладбищенский сторож Василий сказал своему коллеге Леониду:
– Глянь-ка, опять этот сумасшедший дедок явился. Прямо не терпится ему!
– Привыкает! – хрипло хохотнул Леонид.
Во главе колонны легким шагом с задорным подскоком двигался невысокий сухонький старичок в кашемировом пальто с каракулевым воротником. Точеное лицо потомственного интеллигента украшали очки в золотой оправе и клиновидная бородка.
Спутники и спутницы пожилого господина были намного моложе его годами и по большей части выше ростом, однако взирали на своего предводителя почтительно и восхищенно.
Профессор Канавкин с университетской кафедры этнографии и музееведения слыл большим ученым и таким же чудаком, а о его выездных занятиях на кладбище в университете ходили легенды. И хотя руководство вуза не одобряло эти, как называл их сам профессор, «пленэры», студенты записывались на них за полгода вперед.
Причем в профессорский эскорт набивались не только отличники, но и лодыри. Все знали, что пройти спецкурс Канавкина – все равно что окончить Оксфорд: на рынке труда выпускники профессора ценились много выше своих однокашников и находили работу не только в школах, музеях, научных библиотеках и задыхавшихся от недостатка финансирования НИИ.
Факты говорили за себя: самыми престижными кладбищами в обеих российских столицах и четырнадцати краевых центрах страны заведовали ученики Канавкина! И еще не менее двадцати человек успешно трудились в солидных и дорогих похоронных агентствах.
Профессор Канавкин давал младым этнографам уникальную специализацию. Коньком профессора Канавкина были погребальные обряды разных народов.
– Мы с вами находимся в той части городского кладбища, где погребения производились в семидесятых годах прошлого века, – рассказывал профессор.
– Викентий Эдуардович, а там…
– Да-да, Чижова, я вижу: там как раз сейчас проходит типичная для данного периода российской истории малобюджетная церемония прощания с усопшим, – кивнул профессор.
– Подхоранивают, – авторитетно сказал отличник Пенкин. – Еще в те самые семидесятые побольше места оградкой обнесли, чтобы и себе, и потомкам хватило, а теперь подхоранивают.
– Это очевидно, Пенкин, – вновь кивнул профессор. – Однако я хотел обратить ваше внимание на совершенно другой факт. Заметили ли вы, что среди надгробий разной степени пышности нередко встречаются довольно скромные белые плиты типа «сундучок»?
– Это еврейские могилы, – снова выскочил вперед всезнайка Пенкин.
– Совершенно верно! – подтвердил профессор. – В то время в нашем городе не было ни еврейского, ни магометанского кладбища. Отсюда вся эта эклектика.
– А что, еврейские похороны – какие-то особенные? – вопросил кто-то из задних рядов.
Профессор усмехнулся.
– О! Еврейские похороны в старину представляли собою совершенно необыкновенное зрелище! Какую картину мог видеть обыватель, если хоронили еврея невеликого состояния? Родные покойного шли, понурясь, пешим ходом, вслед за дрогами, все в черных лапсердаках и широкополых шляпах. И вдруг у самого входа на кладбище происходило нечто потрясающее: закутанного в простыни покойника вынимали из гроба и бегом – именно бегом! – на руках относили к могиле, где и предавали земле.
– А зачем бегом? – спросил кто-то.
– А это вы мне скажите, зачем бегом! – хитро прищурился профессор.
Спасовавший Пенкин отступил в задний ряд.
– По древнему закону еврея надо похоронить в день его смерти, если это не суббота или не национальный праздник, – объяснил Канавкин. – Теперь представьте, что человек скончался под вечер. Естественно, выполнив наскоро все полагающиеся обряды, близкие относили его на кладбище бегом, чтобы успеть засветло! Причем предать земле еврея полагалось без гроба, тогда как нести его по населенному пункту без домовины было запрещено российскими законами. Отсюда и весь дивертисмент.
В этот момент в дальнем конце аллеи по-явились быстро приближавшиеся фигуры. Первой бежала – именно бежала! – растрепанная молодая дама в черном лапсердаке.
– Неужто еврейские похороны? – оценив ее скорость, вслух задумался отличник Пенкин.
Профессор Канавкин засмеялся и покачал головой:
– О, это вряд ли! Посмотрите на руку этой особы. Белую повязку на похороны надевают русские. Хотя…
Профессор задумался.
– В данном случае повязка расположена необычно низко…
– Может, сползла? – предположили лодыри и бездари из задних рядов.
– Мне кажется, это перчатка, – робко сказала Чижова.
– Одна перчатка? – Профессор поправил очки.
– Одну перчатку положили в позолоченный гроб Майкла Джексона, – сообщил всезнайка Пенкин.
– Ой, а кого хоронят-то?! – всполошились оболтусы в задних рядах.
До профессора донеслись возбужденные возгласы: «А я говорил, что Джексон жив!» и: «Да как же жив, когда вот хоронят!»
Тем временем дама в непарной перчатке свернула с центральной аллеи и понеслась в сторону типичной для данного периода российской истории малобюджетной церемонии прощания с ускорением, вызывавшим серьезное опасение: а не бухнется ли безутешная бегунья в открытую могилу?!
– А ведь такого рода традиция имелась у многих древних народов! – оживился профессор. – К примеру…
– Медведь! Медведь! – зашумели в тылу.
– Медве-ееедь?!
Крайне заинтересованный, профессор поднял очки на лоб и изумленно заморгал.
Вслед за безутешной бегуньей на аллее показался небольшой бурый мишка. Он косолапо, но резво трусил по дорожке, волоча за собой дребезжащий поводок.
– В неандертальском захоронении в альпийской пещере Драхелох был обнаружен кубический каменный ящик, в котором лежали черепа семи медведей! – возбужденно сообщил профессор, в волнении слишком крепко стиснув руку кроткой Чижовой.
Вообразив, что сейчас за первым зверем на новонеандертальские похороны заявятся еще шестеро медведей, девушка тихо ахнула и покачнулась. Пенкин подхватил ее и принял на себя следующий залп профессорской эрудиции:
– А в Регурдю – это Франция – в прямоугольной могиле были найдены кости двадцати медведей! Причем морды их были повернуты в сторону выхода из пещеры!
Услышав, что количество ожидаемых медведей увеличилось втрое, Чижова вырвалась из объятий Пенкина и сквозь разредившиеся зад-ние ряды устремилась, как те медвежьи морды, точно к выходу.
– А помните «Евгения Онегина», Викентий Эдуардович, сон Татьяны? – сообразив, что пришел его звездный час, задушевно спросил всезнайка Пенкин. – Там ведь лес – царство душ. А медведь – хозяин леса и проводник Татьяны в царство мертвых! А? Это ведь уже не неандертальцы, это Пушкин, Россия, восемнадцатый век!
– Пенкин, вы гений! Зачет!
Тут за мишкой на аллею – как будто непосредственно из восемнадцатого века – выскочил угрюмый дядька в мужицком тулупе и лохматом треухе.
– Повстречав похоронную процессию, русские мужики обнажали головы! – машинально укорил его профессор Канавкин.
Русский мужик, всецело занятый тихой охотой на медведя, его не услышал. Улучив момент, он коршуном упал на волочившийся поводок и остановил поступательное движение зверя.
Дама в черном пальто и белой перчатке закачалась на краю могилы, в которую участники церемонии уже начали бросать комья земли.