Одно смущало — к английской королеве мне не идти. Мне вообще идти некуда. До вечернего занятия времени много, а сколько ж его накопится за месяц, за три?
Люди работают. Служат. Никто не раздражает занятых людей больше, чем слоняющиеся вокруг бездельники. Если уж слоняться, то с деловым видом, но какое у меня может быть дело в Замке? Одно у меня дело — заниматься с Викой. И готовиться к занятиям.
Я сел за стол и заполнил журнал тренировок — за вчера и за сегодня, написал план работы на вечер и — вчерне — на завтрашний день. Работа тренера, как и врача, Жителя, следователя и офицера, есть прежде всего работа бумажная. Любой проверяющий начинает инспекцию с того, что смотрит бумаги и пишет бумаги. В бумагах наша слабость, но и сила тож. Писание бумаг дисциплинирует. И я дисциплинированно изводил буквы, буквы составляли слова, слова — абзацы, те — страницы, и так, страница за страницей, заполнялась толстая тетрадь. Конечно, за день тетрадь не испишешь, а вот месяца за три — запросто. Спросит господин Романов: «А что вы сделали тридцать первого июля, чтобы оправдать свое жалованье?» — я и отвечу журналом: «А вот что!»
Если серьезно, без журнала никак. Пусть у меня не пятьдесят учеников, а лишь одна Вика, — все равно динамику отслеживать легче, когда есть записи. Голова же нужна для другого. Однако есть ли в Замке парикмахер? Должен быть, потому что вчера во время ужина я специально обратил внимание — головы у людей в полном порядке.
Я взял колокольчик, позвонил. Петр Сергеевич будто за дверью стоял.
Да, разумеется, как же без визажиста. Мастер просто замечательный, лауреат парижских конкурсов. Меня записать?
Нет, ответил я, не сейчас. Просто для сведения. Сейчас мне бы перекусить. В покое изволите? А то можно в клуб сходить, в буфет. В Замке это приветствуется, общение в клубе. Если, конечно, желание имеется.
Желание у меня имелось, и потому я последовал совету Петра Сергеевича. Ведь не зря же он мне его подал, совет.
Буфет оказался симпатичным, из нашей, армейской, постановки «Без вины виноватых». Исконное место артиста.
Граммов пятьдесят сыру и стакан апельсинового сока. Свежевыжатого? Если не затруднит. О затруднении и речи быть не может. А сыру какого изволите? Любого твердого. Можно Курташис? Можно и Курташис. А хлеба? А хлеба черного, тоже пятьдесят граммов.
Я уселся у окна. Стол большой и массивный, из тех, что не на века — на эпохи. Воспитанный на костюмированных фильмах вкус требовал массивных табуретов, скамей, но нет — здесь были обыкновенные стулья. Ну, не совсем обыкновенные, обыкновенных давненько никто не видел, а те, ресторанные, времен позднего Сталина и раннего Хрущева — судил я тоже на глазок, конечно. Ведь историю познаем не в музеях («дюжина стульев из дворца»), а с экранов телевизоров, теперь уже плазменных панелей.
В ожидании сока я оглядывался. Наблюдал. Буфет был наполнен мною одним — не считая буфетчика и официанта. Первый стоял за стойкой и выжимал особой машинкой апельсин, второй, принявший мой заказ, стоял рядом и царственно ждал. Сок, впрочем, приготовили быстро, сыр тоже — его нарезали тончайшими ломтиками, причем не машинкою, а вручную, ножом. Ну, и хлеб, как без хлеба.
За окном пейзаж был изысканный: стены замка закрывали близлежащие виды, но виды дальние, но горы, поросшие елями, с туманом, выползавшим меж дерев, но небо — все казалось инопланетным. Прилетели, огородились периметром, а за ним — целый мир. Страна туманов.
Официант — или половой? — принес сок. В бокале.
Я пригубил. Представил, что я на пляже кораллового острова где-нибудь в тропиках. Спокойный океан тихо плещет невдалеке, солнце прямо на глазах лезет в зенит, ветер шумит в листьях кокосовых пальм, и только жарковато на пляже в костюмчике-то…
— Вы позволите?
У стола высился Андрей Иванович Соколов, нобелевский отказник.
— Здесь так много свободного места, что поневоле хочется компании. Или вы считаете иначе? — спросил он меня.
Я просто показал — присаживайтесь, мол, чего разговоры разговаривать.
Но Соколову, похоже, как раз хотелось разговора.
Он сел и отпил из высокого стакана, который уже успел получить у буфетчика.
— Девонская вода, рекомендую.
— И чем же она хороша, девонская вода?
— Ничего не знает о людях. И потому относится к ним нейтрально.
— В смысле…
— Как минимум — не вредит. Поверьте, все эти утверждения о памяти воды, о воде живой и воде мертвой не на пустом месте возникли. — Он отпил из стакана глотком весьма умеренным, если не сказать маленьким. Толи удовольствие продлевал, то ли сомневался, точно ли вода нейтральна к нему. — Недаром китайцы, большие знатоки природы, так требовательны к воде для заварки чая.
— А сок…
— Сок — другое дело. Сок — кровь врага. Вы сорвали плод, искрошили его и пьете в свое удовольствие. Чего ж вы от него ждете?
— Утоления жажды. Ну, и витаминов, углеводов, микроэлементов…
— Жажду следует утолять водой — нейтральной водой. А углеводы с витаминами полезнее получать из тех фруктов, которые упали с дерева сами и тем добровольно отдались на волю миру. Вот вы улыбаетесь (я вовсе не улыбался), а британские ученые провели эксперимент. Ученикам одной группы давали сок яблок, сорванных с дерева, а другой — падалиц. У второй группы успехи в успеваемости оказались достоверно выше, а агрессивность межличностных отношений — ниже.
Я не нашел, что ответить. Впрочем, и не искал.
— Все вокруг связано между собой, и зачастую связями самыми разными, — погодя немного, продолжил Соколов. — Мертвая природа воздействует на живую, живая на мертвую, они переходят друг в друга, и никого это не удивляет. А вот некоторые последствия подобных переходов удивляют настолько, что их объявляют небылицами, сказками или заведомым шарлатанством.
— Вы о каких переходах? — спросил я для поддержания разговора.
— О каждодневных. Семечко, отбирая энергию и вещество от неживой природы, становится могучим дубом или былинкой, неважно. Важно, что и дуб, и былинка живые. Извержение, напротив, способно виноградные сады на склоне вулкана сделать несомненно мертвыми. Общеизвестный факт, банальность. Но стоит коснуться человека…
— Какого человека?
— Любого, да вот хоть вас или меня. Могу ли я стать мертвым?
Это да, это сколько угодно. А могу ли, умерев, ожить? Как дуб, восстановиться из побега?
— Ну, я не уверен, что дубы восстанавливаются из побегов…
— Неважно, ива, сосна, да вот хоть картофельный клубень. Весной разрезали на кусочки, но чтобы в каждом кусочке глазок был, закопали, а осенью из каждого кусочка — полноценный куст. И это картофель! А чего можно ждать у человека? Человек не картофель. У человека мозги есть. А зачем человеку мозги? Чтобы воздействовать на природу, согласны? А раз согласны (я молчал), то должны признать и то, что формы этого взаимодействия должны быть чрезвычайно многообразны, разве это не очевидно?
— Очевидно, что к нам подступает туман, — сказал я, чтобы прервать неловкую паузу. Да уж, великие ученые порой современникам кажутся жителями иного мира.
— Именно туман, — обрадовался вдруг Соколов. — Погода исстари была пробным камнем для человеческого разума. Шаманы насылали вьюги, ведьмы — дожди, боги разили молниями, а тут всего лишь туман. Рассеять туман, обратить вспять — задача для ученика третьего класса. — И он опять отпил из стакана. — Ох, что это я все о своем да о своем. Повелевать стихиями берусь, а вести разговор так и не научился. Вы ведь тут специалист по спортивной части?
— По спортивной.
— Чем, по-вашему, отличается спортсмен от обыкновенного человека? Силой, выносливостью, меткостью?
Желанием победить, — честно ответил я.
— Вот! — Соколов еще больше обрадовался. — На первом месте — воля! Она превращает рохлю в атлета, строит мускулатуру, крепит нервы, развивает выносливость. Не мускулы поднимают штангу — разум.
— Я не штангист, но думаю, без мускулов дело тоже не обходится.
— Разумеется, но волевой посыл — первичен. Мозг как орган для производства разума, разум как источник воли — вот роль, — он поперхнулся и, откашлявшись, махнул свободной рукой. — Несет меня, как Остапа в Васюках. Вот тоже, кстати, любопытный тип — Остап Бендер. Пройдоха? Несомненно. Жулик? Не без этого, что бы Остап ни говорил об отношении к Уголовному кодексу. Но главное в Остапе — невероятная воля. Ему, видите ли, было скучно строить социализм! Как же! Именно строить социализм ему и было безумно интересно. Авторы нарочито оглупили Остапа в последних главах. Уж если он без гроша в кармане умел устраиваться, то с миллионом… Есть версия, что в Остапе Ильф и Петров изобразили — в соответствующем преломлении и, пожалуй, бессознательно — вождя революции. Смесь Радека, Бухарина и Сталина. Но бессознательно же и убоялись, и потому у Остапа после обретения миллиона вдруг появляется мышление гимназиста первого класса. Вы знаете, что в ранней версии романа Остап миллион передает-таки государству, а сам женится на Зосе?
— Первый раз слышу.
— Это совершенно точно, смею вас уверить. Но писательское чутье не позволило свернуть с пути, и потому…
— Остап собирается идти в управдомы, — продолжил я, показывая, что и биатлонисты не чужды высокой литературы.
— Да. И это вовсе не смешно. Что значит в управдомы? Вспомним рухнувший Дом Романовых. Хозяин убит, кругом беспорядки. Дом — это, некоторым образом, Россия, волею судьбы оставшаяся без присмотра. Есть всякие временные дежурные по бараку, те же Рыковы и Бухарины, тем интереснее будет переиграть их. И он, Бендер, становится управдомом.
— То есть Бендер — это будущий Сталин?
— Во всяком случае, на месте литературоведов я бы не спешил отклонить эту версию.
Стакан Соколова был наполовину полон. Или наполовину пуст. Я не знал, к кому примкнуть: к оптимистам или к пессимистам. Нет, я ничего против беседы не имею, но разговор с Андреем Ивановичем — если мои коротенькие реплики позволяли назвать происходящее разговором — утомлял. Возможно, я перед нобелевским лауреатом, пусть и отказником, старался встать на цыпочки и потому излишне напрягался. Или же пытался в тексте разглядеть подтекст, а в подтексте — подсказку, мудрость, истину. Или сказывалась акклиматизация. А вдруг я обыкновенно заболел? Нужно бы показаться доктору.
— Видите! — торжествующе сказал Соколов.
Я сначала не понял, чему он радуется, затем разглядел: туман заметно поредел.
— И сложно это — разгонять туманы?
— Ничего особенного. Куда сложнее убедить других, что это — твоя заслуга.
— А назад, в обратную сторону можете?
— В обратную сторону?
— Опять туману напустить. Густого, как молочный кисель у бабушки?
Он покачал головой:
— Это уже баловство — туда-сюда туманы гонять. Природа баловства не любит. Подумает — смеются над ней. И отомстит. А мстить природа умеет, как умная и злопамятная женщина. Изменения климата в пятидесятые годы народ связывал с атомными взрывами, помните? Впрочем, вы эти времена не застали, поверьте на слово. Авторитетнейшие ученые пытались доказать, что ядерный взрыв для природы в планетарном масштабе пустяк, ерунда. Но сами знали: доказывают они недоказуемое, климат ведь и в самом деле изменился. Хотя атомные испытания в теории вроде бы и ни при чем, а в жизни вон как поворачивается.
— То есть просто природа обиделась?
— Ну, если это «просто…» — Он замолчал. Я подумал было, что Соколов только взял передышку перед новым рывком, но нет, он только смотрел в окно и пил древнюю нейтральную воду.
Насчет воды, между прочим, у него много сторонников. Я не девонскую воду имею в виду, но вот норвежские спортсмены возят на соревнования свою, из ледниковых речек и водопадов. Считают, что родная вода лучше восстанавливает силы, чем вода чужая.
У нас тоже пробовали экспериментировать с водой, да какое… Большая часть питьевой минеральной воды, что продают в магазинах, — водопроводная, так говорит главный санитарный врач страны. Он, правда, больше Грузию на чистую воду выводит (каламбур!), но и у нас водопроводов достаточно. Потому пили что придется. Может, сейчас что-то изменилось, но сейчас я уже вольный стрелок и должен сам заботиться о своем пропитании.
Покончили — я с закускою, он с водой — мы одновременно, кивнули друг другу без слов и разошлись.
Туман за окном рассеялся совершенно.
4Я перешел в другой зал клуба. Библиотечно-бильярдный: на столах разложены газеты, в шкафах стоят сотни книг, а посреди зала — четыре бильярдных стола. И опять — один я за всю компанию. Видно, не время еще. Люди заняты, соберутся попозже. После ужина, например. Дружными рядами. Или парами. Или сюда — по одиночке, а отсюда — парами. Но в эти часы никого нет.
Знаю, есть любители и в одиночку гонять шары по сукну, оттачивать мастерство, но сам я привычки к бильярду не выработал, да и нужды не было.
Оглядевшись внимательнее, я увидел, что шкаф в углу был вовсе не шкафом, а древним комбинированным радио-теле-граммо-магнитофоном. Делали такие во времена второй мировой. В детстве я видел подобный у дядюшки Егорки — накрытый большой кружевной салфеткой, на которой стояли семь слоников натурально слоновой же кости. Слушали радио редко, раз в неделю. Считали, и то слишком много будет.
Потому сразу и не признал.
Я распахнул агрегат. Внутри царил двадцать первый век, умело стилизованный под сороковые годы века двадцатого. Дерево, да не просто дерево, а дорогое (признаюсь, в ценных сортах мебельной древесины я разбираюсь слабо), полировка, изыск модерна.
— Вам помочь? — подошел служитель.
— Помогите, пожалуйста. Настройте приемник.
— Вы какую станцию предпочитаете?
— «Есть обычай на Руси…»
— Ага, понятно. — И он настроил аппарат на волну Би-Би-Си. Не спрашивая, он поймал не русскую службу, которая к этому времени, может, и вовсе отдала концы, а мировую. Ну, понятно. Нынче у обитателей дворцов и замков знание английского языка есть не прихоть, а жизненная необходимость.
Служитель незаметно удалился. Это большой талант — удаляться незаметно, но если бы он вдруг запел «Марш артиллеристов», я бы не заметил. Уж больно новости были необычны: по радио сообщили о гибели господина Ахраматова. По предварительным данным, смерть наступила во время обследования господином Ахраматовым ритуальной пещеры Аку-Аку, но подробности пока оставались неясными.
Я приглушил звук. Пусть подробности смерти господина Ахраматова неясны, почти наверняка они будут вполне объяснимы. Самыми банальными причинами. Бритва Оккама режет тихо. У кого бритва, тот и Оккам.
Теперь первенство российских богачей перешло к моему нанимателю, Алексею Александровичу Романову.
Да уж, как говорил мой первый наставник по стрельбе, деревенский пастух дядя Коля — он же гвардии старший сержант Николай Гвазда. Нет, никаких сентенций он не высказывал, просто произносил протяжно:
— Да уж…
И всем становилось понятно: очередной раз нежданно вляпались.
Оставив устройство включенным, я покинул клуб, погулял по двору Замка («знакомство с местностью вероятного столкновения должно быть активным, постоянным и неявным»), вернулся к себе, переоделся для занятий и поднялся к Вике.
5Девочка либо ничего не знала о произошедшем, либо не придавала тому значения, либо умела держать удар.
Дети куда крепче, чем принято думать. Я был моложе Вики, когда случился переворот с безумным (следовательно, бесперспективным) названием «ГКЧП», и ничего, ни слезинки ребенка.
Дети еще и куда более жестоки, чем взрослые, и меня дружки по школе (уже не сельской, а городской, спортивной) ехидно спрашивали: «Ну как, папа не застрелился еще? И маму не застрелил? И тебя тоже? Ну, значит ему разрешат выпрыгнуть в окно».
В ответ я гордо поднимал нос и говорил, что мой папа не из тех, кто стреляется, а из тех, кто стреляет. Помогло моментально. На ближайшие дни я стал принцем школы. Тут как раз случился мой день рождения, и отец подарил малокалиберный пистолет Токарева, из которого я вскоре с десяти шагов сбивал сосновые шишки. Тогда уважение ко мне укрепилось еще сильнее — и, как ни парадоксально, уважение к отцу тоже. Видно, родители расспрашивали своих детишек, как там держится Ваня Фокс, и, узнав, что держится победителем, — делали выводы.
Но то было так давно, что стало историей. Не той, которая красуется в школьных учебниках, другой. Той, что заключена в спецхранах за семью замками, а откроешь их — и нет ничего, кроме изгрызенных крысами стопок черной бумаги.
Вика вышла, держа руку на рукоятке пистолета. Ковбой-кид.
— Держать не нужно. Взяла, вытащила из кобуры, имитировала выстрел, вернула на место.
— Я так и делаю, Иван. — Нет, видно было, что девочка все-таки задета. Она явно хотела пристрелить врага, вот только определится с тем, кто враг, — и держись.
Мы спустились в тренажерный зал, сделали коротенькую разминку.
— Иван, ты карате знаешь? Или самбо, или айкидо?
— С чего это ты спрашиваешь?
— В книжке читала. Там написано, что в спецвойсках есть отдельные спортивные роты, где, помимо основной специальности, стрельбы например, учат еще и самбо, и мосты подрывать, и с парашютом прыгать. Ты с парашютом прыгал?
— Прыгал, но давно, когда мастером не был. В раннем возрасте. Просто захотелось попрыгать, и возможность была.
— И много у тебя прыжков?
— Около сотни. — Я не стал рассказывать, что парашютная лихорадка длилась около полутора месяцев, и я порой делал по четыре-пять прыжков в день. Хорошо быть сыном генерала!
— А насчет остального? Самбо, мосты, допросы пленных?
— Что это за книжку ты читала?
Она назвала.
— В жизни немного иначе. Возьмем мастера спорта международного класса по стрельбе. Всерьез учить его самбо — большой риск получить травму и разрушить спортивную карьеру. Да и зачем? Мосты теперь взрывают крылатые ракеты и бомбы с лазерным наведением.